Изнанка ИХ. Часть 1. Глава 4. Нырнувшая рыбка и затаившийся тигр

4. Нырнувшая рыбка и затаившийся тигр

 

Затянувшиеся часы обморочных снов Кати, мелькающие часы мстительных самопризнаний Шеина почти миновали – их поезд льстиво и вкрадчиво прилипал к границе. Он уже вовсю пресмыкался перед ее заветной чертой: так быстро и безвозвратно в нем убывала Россия.

Желанная птица спокойствия и избавления от калечащих душу неудач трепыхалась в ладонях, и Шеин с легкостью запрещал себе думать об испытанной катастрофе: он ловко подменял признание поражения запутанными лабиринтами, куда влекла его Кати. Шеин был потомственным боярином, попом и колдуном – в каждой клеточке тела он носил прочно закодированный поколениями предков рецепт спасения от самых опустошительных нашествий, репрессий, эпидемий и бунтов – бегство. Поэтому и Кати была нужна ему хотя бы как оправдание бегства.

Шеин бежал от самого себя, ломая себя и жертвуя собой ради своего же спасения. Расколовшись на эти куски, он мог до пустяков указать размер пережитой им катастрофы – уловки, интриги, предательства, бешенство и хладнокровие последних недель закончились пустотой. Ничем.

Он потерпел поражение и должен благодарить судьбу, что выброшен ее милосердным пинком из-под самых колес смерти. Но Шеин не чувствовал себя уцелевшим. Он был заживо мертв, как фанатик, не сдержавший клятвы Небесам, а теперь трусливо отказавшийся следовать единственной оставшейся дорогой к спасению и Богу – дорогой самоубийства. Шеин был заживо мертв... Хотя... Разве он давал клятвы, разве выбирал Бога? Нет! Но чувство непройденного пути все равно жгло душу.

И везде эта женщина – Кати – стая птиц, гнездящихся в его поражении, душащее шерстяное покрывало. Фитиль, медленно вытягивающий нутро души и сжигающий огнем без света и тепла. Это – не любовь. Даже после многих часов ее сна Шеин чувствовал себя выпотрошенным и опустошенным: а когда она проснется?

Шатаясь, Шеин вышел в первую комнатку купе, еще пахнущую их любовью, и всем весом навалился на ручку окна. Но ворвавшийся легкий ветер, наполненный влажностью марта и паровозным дымом, не отрезвил его. Он даже не помог обрести контроль над нервами. Шеин побрел к зеркалу, запинаясь о багаж и зачем-то сгребая ногами в угол беспорядочно разбросанную по полу одежду – не разбирая свою или ее. Это глупое занятие так увлекло его, что потом он начал приводить в порядок сумки и чемоданы. Наконец все прибрав, Шеин заметил оставленную Кати открытой у зеркала маленькую кожаную дорожную сумочку, Шеин нагнулся к ней, но то ли он допустил оплошность, то ли поезд шарахнулся от очередного крутого поворота – Шеин только дернул ее за ручку, и сумочка полетела на пол.

Из нее вывалилось то, что обычно бывает в маленьких сумочках женщин. Шеин стал торопливо сгребать все обратно, но черный бумажный конверт фотографий и записная книжечка в кожаном с замочком переплете привлекли его. С любопытством, обычным для большинства мужчин перед прошлым захваченной женщины, Шеин открыл конверт и стал рассматривать фотографии.

На первой же он увидел полуобнаженную Кати. Фотографии были разложены по порядку: она умело позировала, постепенно освобождая от одежды свое влекущее тело, подставляла его жадным чужим глазам сквозь объектив фотоаппарата, ласкала и гладила его, словно желая научить, чем и как принести ей блаженство. Кати была великолепна, но не она завела Шеина. Кто фотограф? И вот спиной появился мужчина, руками которого Кати гладила себя, губами которого целовала. Кати снимала с него рубашку, второпях комкала ее в руке, опускаясь перед ним на колени. Это была последняя фотография – и единственная, на которой Шеин различил склоненное вполоборота к Кати его искаженное лицо. Губы Шеина конвульсивно дернулись, словно желая порваться, пальцы разжались, и все фотографии, кроме последней, мусором полетели на пол. Все остальное неважно: его лицо. Лицо того, кого Шеин так долго искал и так неожиданно потерял в Соборе.

Дико, никчемно оглянувшись по сторонам, Шеин схватил записную книжечку, судорожно вырвал замочек, распластал страницы, ожидая увидеть адреса и имена.

Он увидел имена. Но какие и как!

На немногих исписанных страничках были неаккуратно сгруппированы имена людей, арестованных в Соборе. Они были написаны с помарками, сокращенно, спешно. Это – либо неумелая непрофессиональная копия части какой-то инструкции, либо – заметки, сделанные в часы размышлений, для себя. Шеин сравнил почерк с какими-то женскими записками, найденными в сумочке Кати – это отчетливо не ее почерк.

Шеин взбесился. Он сорвал замки с чемоданов и стал разбрасывать их содержимое по купе. Он искал продолжения – быть в полушаге от отгадки, и где – почти на границе! В кончиках его дрожащих пальцев кололась вдохновляющая ненависть.

Обшарив чемоданы, Шеин бросился в спальню, где еще недавно валялась в обмороке доступная и податливая всем его выходкам Кати. Но когда он ворвался туда, ее постель оказалась пуста. Шеин медленно повел головой из стороны в сторону – никого. Рывком он обернулся.

Близко за его спиной, прижавшись к мягкой кожаной обивке, полунагая, бездумно обмотавшись складками простыни, со спутанными волосами и дико расширенными зрачками, шатаясь, стояла Кати. Ее горло хрипло, бессловесно дрожало, колени бессильно подгибались. Но в согнутой, тесно вдавленной в грудь руке она крепко сжимала маленький дамский пистолетик.

Шеин не был готов к таким бесконтрольно дрожащим на курочке вспотевшим обескровленным пальцам. Он опустился на диван. Он сдался не от страха, не от бессилия, не от паралича и не от восхищения – он отшатнулся от вызова непреодолимого желания ее фантастического тела. Он присел, потому что предугадал свой бросок к ней в следующую секунду, бросок, который невозможно ни отложить ни отказаться. Но Кати вполне могла перепутать трепет любви с вероломством атаки.

Шеин присел, а Кати, окончательно потеряв скомканную простыню, медленно съехала спиной по стене, опустившись на пол – коленями к груди. Она крупно дрожала. Вид вытянувшейся между ее ног рыжеватой полоски волос заставил Шеина замереть. Кати приникла затылком к стене и закрыла глаза. Она была беззащитна. Только указательный палец, скрюченный алым ногтем на курке опущенного за колено пистолетика, выдавал ее первобытную агрессивность.

Она опять была такой, какой Шеин ее никак не ожидал и к какой он не был готов: она напоминала ему одновременно растерянного, разочаровавшегося, сорвавшегося в злобу ангела и бледную, белую, невинную, полупрозрачную душу, взлетевшую над забитым камнями и палками убийцей – «Ну почему она не стреляет, господи?!»

– Я же не могу... – немыми губами без звуков угадала его мысли Кати, – потому что хуже, чем в себя...

Разжав пальцы, она выронила на ковер свой маленький пистолетик.

Глухой звук его падения стал для них слышнее, чем чугунные удары колес в рельсовые стыки. Потому что требовал и умолял опускаться на колени.

И как есть, нагая, бледная, дрожащая, со спутанными волосами и увязшими в белой ленте простыни ступнями, Кати перевернулась на колени. Она была ужасно уродливая, отталкивающая, безжизненная сейчас, но жалость к ней не позволила Шеину отстраниться. Он схватил ладони Кати, попытался потянуть ее вверх, поднять, но добился только того, что Кати парализованно вытянулась у его ног. Он подхватил ее и положил на диван – она поспешила свернуться в отчаянно дышащий теплый комочек и, требовательно и старательно кутаясь в предложенную Шеиным простыню, попыталась исповедаться. Точнее – договорить о фото и записной книжечке, так увлекших Шеина, что Кати чуть не убила его из ревности. И если в своем рассказе она пропустила что-то, кажущееся ей лишним, то не из скрытности или коварства, а из ревности. Тем более, что очень многое было уже открыто ею, произнесено более откровенными звуками, чем слова.

– Милый, – Кати опять оживляла их близость своим любимым словом, – милый, я вижу, что ты ищешь, но этого нет, у меня нет – поверь... Я боюсь, но не знаю ответов на твои вопросы. Этот человек недолго был моим любовником. Откуда мне знать о нем? Такие, как он, часто меняют имена и лица. Книжечку я украла у него. Еще до Собора. Не знаю зачем. Может быть, продать? Да, наверное, ради денег – и только. Поверь же мне... Зачем еще я могла бежать с тобой, кроме спасения? Пойми, милый...

Торопливо выдавив последние слова из уже опустошенных от воздуха легких, Кати облегченно замолчала. Ее тельце напряглось. Как в предчувствии удара. Испуганно высунув из-под простыни лицо, Кати посмотрела на Шеина снизу вверх. Он был ледовое изваяние. Кати даже испугалась, что он упадет и расколется на крохотные мартовские кусочки, звенящие от толчков вагона на повороте. И уже не собрать... Она испуганно втянулась в простыню с головой и вздрагивала при каждом ударе колес по рельсовым стыкам.

Несколько минут Шеин почти не дышал. Только в глазах шевелилось что-то живое – быстрые отблески фонарей какой-то уже приграничной станции, которую поезд проходил на всех парах, без остановки.

– Мой милый, я же не могу без тебя. С тобой я боюсь, с тобой я в панике и в бреду, с тобой я в опасности. Но без тебя... как? Может быть, мы сможем... не потеряться. Я хочу увезти тебя из этой страны – выполни мое желание, ну хоть разок. Я тебе заплачу какой угодно покорностью... Я заменю тебе все... Я верну тебе потерянные без меня дни. Впустую потраченные ночи. Милый мой... мальчик мой... останься...

Ни Шеин, ни сама Кати еще не понимали, зачем эти ее слова. К чему – ведь он не уходит? Но Кати была уверена в скором расставании. И вела себя так, словно стать порогом, о который он запнется, уходя, было ее последним шансом удержать.

 

Что сможет он сделать, получив от Кати только загадки – новые к еще не разгаданным прежним? Словно в поисках ответа, Шеин слепо шарил рукой по кровати и испуганно уткнулся пальцами в самое тепло Кати. Он опустил лицо и открыл глаза. Его зрачки дико расширились. Рядом, под обмякшей вдоль тела простыней, Шеин увидел такую же голую, бесстыдно выставленную на витрину Кати, как на тех фотографиях. Злоба затопила его... «Но не попытаться?» – Шеин с размаху пнул подальше в угол маленький блестящий пистолетик.

Поезд задрожал. Он начал тормозить. Огни. Расставание. Граница.

– Не попытаться? – вслух Шеин переадресовал свой внутренний вопрос Кати.

Кати промолчала, помедлила и двумя – почему двумя? – двумя дрожащими пальчиками неумело начертила в воздухе маленький кривой крестик. Шеин поймал ее ладонь, больно сдавил, поцеловал. Кати подставила лицо. Ее губы дрогнули, но плотной ладонью Шеин быстро лишил воздуха так и не родившиеся в них слова.

– Ка-тя! – двумя отчетливыми слогами выдавил Шеин.

Два эти слога вмещали любой смысл. И Кати легко выбрала тот, который ей необходим.