Изнанка ИХ. Часть 1. Глава 3. Острова

3. Острова

 

Загнанное железное чудище автомобиля выносило их к островам.

Они молчали.

Зачем было произносить пустые никчемные звуки, зачем навязывать друг другу то, что никогда не предназначалось для слов.

Надо уметь покоряться молчанию: ведь если кому-то и задумываться о продолжении, о следующей встрече, о завтра – то не им сейчас.

И не только потому, что мысли помутились от желания и спешки, или потому, что слишком много независящих от них совпадений потребовалось, чтобы превратить пустые холодные взгляды в полет к островам. Просто им незачем будет продолжать: души были полны каким-то резким отвращением к пустой выродившейся весенней любви. Просто некуда будет продолжать: зимы уж нет – февраль на исходе.

Их души хотели срыва – не больше. Их тела искали срыва – но и не меньше. Они жаждали ожогов, истерик, обмороков и переломов, они были готовы вовлечь в этот водоворот все чувства: от ненависти и омерзения до преклонения и любви – лишь бы обострить боль и ожесточить безумие.

Они стремились раскачать утлое суденышко души как можно дальше от точки равновесия, прыгать и кувыркаться на тонкой вытянутой над пропастью струне, чтобы хоть до утра заглушить панику, пусть ненадолго и недалеко, но сбежать каждый от своей катастрофы. Для Шеина и Кати бешеная гонка к островам стала инстинктивной провокацией против самих себя.

 

А в гонке на острова их преследовал теплый набережный снег – белые слабые бабочки, которые немедленно умирали, сплющенные мокрым ветром на лобовом стекле автомобиля. В гонке на острова их караулили горбатые взлеты мостов и грязные падения переулков: как высоко надо было взлететь и как низко пасть, чтобы удерживаться от обещающей много остановки, от поворотов в случайные комнаты и скользких тормозов на углах.

В отчаянии, не владея собой, Кати даже распахнула окно: снег путался ей в волосы, лип к глазам, таял на плечах и затекал на грудь – она искала холода, но снег был жарким, душным. Она плакала о том, что никто не пересек путь их бешеному автомобилю – так ей хотелось аварий и столкновений.

Удивительно, как они уцелели. Кати постоянно мешала Шеину управлять машиной, иногда он был вынужден бросать руль и забывал всматриваться в путь. Не удержавшись, не устояв, не объяснившись, Кати часто кидалась целовать его, жестоко рвать одежду, она бросала ему под пальцы вместо руля свои плечи, выкалывала глаза волосами.

Когда их автомобиль рывком остановился у дореволюционной постройки особняка, Кати была уже в одном лишь полурасстегнутом платье, а Шеин – в рубашке. Ее шуба, его пальто и пиджак беззастенчиво скомканными валялись под сиденьем.

Машина дернулась, заглохла, умерла. Шеин выпрыгнул из нее – его уже ждала недотерпевшая до полной остановки колес Кати. Она бросилась целоваться. Выскочивший на порог человек ударом распахнул дверь – он не узнал Шеина. Но и Шеин, конечно, иногда привозил сюда женщин, но не таких.

Целуясь на ходу, Шеин и Кати скользнули в глубь особняка к огромному залу. Встретивший их, спеша, отогнал автомобиль за железную ограду, включил в глубине павильона неяркий фосфоресцирующий свет.

Покрытый громадной скошенной застекленной крышей зал казался невероятно далеким от неотступной кругом – только вытяни ладонь – зимы. И как маленький герметичный мирок переполнен тем самым густым паром позднего февраля, который успел подменить кислород в легких Шеина и Кати, впитался в кровь и ударил в голову, запретив думать о чем-то, кроме обещаний оранжереи.

В глубине обширного зала в темных деревянных кадках были тесно рассажены тропические дебри. За те недолгие недели, пока Шеин был в России, он успел полюбить этот зимний сад за его вырванность из Севера, из повсюду обступивших болот. Что-то препятствовало превратить его в галерею для грязных ночных удовольствий – он был предназначен для высшего, для полета. И сейчас, как никогда лучше, выполнял свое предназначение.

 

Кати была увлечена оранжереей.

Убегая в ее манящие ухоженные дебри, она подставляла лицо под хлещущие листья пальм, под головокружительные запахи растений, которым даже не помнила названий. В высоте ей чудились блестящие таинственные плоды, а отставший всего на пару шагов Шеин казался неведомым зверем, любовь с ним – роковой схваткой, объятия и поцелуи – безжалостным боем. Он был ее тропическая лихорадка, бешенство, бред.

Гортанно выкрикивая Шеину то ли ласковые, то ли оскорбляющие слова, совсем незнакомые слова, придуманные на бегу из чудных звуков, непонятно как вырывающихся звуков, Кати скользила вокруг деревьев, под их защищающей зеленью. Ее манил маленький овальный бассейн, желтым крупным песком замаскированный под озерко.

Вблизи бассейна Кати с ходу рвала на себе остатки одежды, но как мало оказалось приспособлено ее шикарное светское платье к такому телесному огню, к такой спешке, к таким непослушным рукам. Поэтому, сбросив платье до талии и обнажив грудь, Кати слегка замешкалась, уже стоя босыми стопами в песке у озерка – или она задержалась нарочно?

Пустой вопрос: какое Шеину дело до причин – он не раздумывая воспользовался ее замешательством и прыгнул. Он должен был ответить ей этим прыжком за все мучительное нетерпение от первого взгляда на облитых холодом плитах Собора – до лукавого промедления на мягком приглашающем песке. Почувствовав его прыжок, Кати обернулась: ужас и восторг блеснули в ее глазах, и она покатилась в песок. Шеин хватал его и втирал горстями в непокорные набухшие соски ее влажных грудей, он ласкал этим песком ее лицо, песком сдирал с нее одежду, песком укрощал ее колени и локти. Ослепшая, Кати встретила Шеина как врага и, быстро отдав тем самым дань женскому инстинкту осторожности, уже через минуту обратилась к безумным поцелуям. Но при этом не забывала о своей цели – скоро они скатились в бассейн.

Подогретая и подсвеченная вода не остудила их. Она лишь подарила движениям необходимую при первой встрече медлительность, в воде они получили возможность хоть немного управлять собой и стать нежными – то, чего им так не хватало.

Им было невесомо в воде, и они забывали о дыхании. Вода позволила невероятную пластичность и такие причудливые сочетания тел, которые невозможно предположить.

Лишь страх захлебнуться заставил их поспешить в недалекий от бассейна уголок с низкими диванами, столиками и креслами. Там, все еще исполненные невесомостью, гибкостью и фантазией, они завершили свой тропический танец.

И так же, как за жаром и бредом больного рано или поздно все равно следует немое пустое беспамятство, так обморок последовал за перенапряжением их душ и тел, за измотавшей гонкой навстречу друг другу.

Их первый обморок вдвоем...

 

Шеин очнулся почти через четверть часа. Он лежал на песке, а Кати медленно перекатывала по взбитым ее одинокой игрой волнам бассейна свое мандариновое тело с черными щупальцами рассыпанных волос, плавниками грудей, оперенных, как у рыбки, красными сосками, с бедрами и ногами, желто-лаковыми в отражениях ламп.

Его Кати была невероятным блаженством... Его..?

Шеин вскочил и бросился к ней в бассейн. Он ждал продолжения – и она надеялась на продолжение, хотя разве можно так назвать несколько оставшихся до рассвета часов, быстро проваливающихся в обморок и исчезающих в их постоянном, глупом и тщетном стремлении что-то достичь, чего-то добиться, чем-то закончить, как-то наполнить. Жаль, но они не догадались – сегодня ничему родившемуся в их встрече не суждено завершиться.

Их души требовали пропасти, полета и падения. Они надеялись на легкость безумия и тяжесть беспамятства. Они надеялись подменить ожогом еще неосознанное душевное крушение. Но оказалось, что их близость, одурманив на несколько часов, станет потом самым опасным переломом. Уже скоро, уже завтра, что-то будет вновь и вновь требовать встречи, невыносимо отягощать ношу душевного тупика, вымогать страшные жертвы ради повторения... Их островов.