Мне не нужны... Глава 3
3
Тебя захлестывают магнитные бури моего поля. Безразлично – или я за тысячи километров, или в нескольких сантиметрах, ты так же упрямо чувствуешь меня, тепловые линии моей кожи, мои длинные пальцы. Это не от усталости, не от головной боли – от моего всегдашнего присутствия ты рассеяна, легко отвлекаешься и не можешь сосредоточиться ни на чем. Ты читаешь книжку и одновременно думаешь обо мне, полузасыпаешь, и книжные герои начинают действовать в твоем мозгу и превращаться в тебя и меня. А музыка в тебе рождает вязкость, тебе чудится за ней ветер, и то, как я иду по паласу длинными, мягкими, влажными шагами. Вино тебя дурманит, но не так, как прежде – ты много куришь, обжигаясь, щуришься, и не можешь себя заставить ни к кому прикоснуться. Ты создала целый гардероб вещей, которые видел на тебе я и почти не одеваешь их – редко-редко, когда ты одна, и тебе чудится мой запах, когда ты можешь уткнуть голову в колени и часами сидеть у погасшего камина. Ты идешь по улице, не обращая внимания на машины: вокруг все кажется символом, все – приметой. Но это – когда ты спокойна.
А когда... Это – истерики, переходящие в забытье и замерзшестъ. Это – мелкие, маленькие непредсказуемые поступки; все как всегда, но ты необычно скупа на движения рук, ты не можешь длинно целоваться, ты раздражена по мелочам. И еще – тебя впервые не поглощает секс, ты не можешь сосредоточиться, ты необычно холодна, постоянно не готова, ты не делаешь и не принимаешь многое из того, что делала раньше, а когда хочешь забыться вином – оно только губит все. Ну и что. Тебе наплевать. Ты не хочешь – не можешь ничего. Тебе кажется, что с другим – изменяешь мне, предаешь меня, издеваешься надо мной. И главное – над собой. Тебе кажется, что ты уже почти ненавидишь этого человека, а ведь любила, да – любила, или нет? С ним никогда не было так – чувствовать его не дотрагиваясь рукой, чувствовать не видя, не слыша, и без запаха. Галлюцинации. От этого не уйти. Выхода нет, а если есть, он от тебя не зависит. Встреча – вопрос выбора между шансом и сумасшествием. Ты даже уже откровенна: терпением ничего не поправишь, время не может быть лекарством. Все. Это – случай, когда ты поняла, что плевать на всю жизнь ради недели того, что трудно назвать...– почему недели? – дня, часа, минуты.
Поэтому ты – одинока. Ты – в ожидании. Ты прислушиваешься. Ты ловишь мои мысли, ты пытаешься угадать меня. Поэтому ты – в бессоннице, ты открываешь окна в любой холод, и поэтому – лишь одинокий ночной прохожий играет на струнах твоей души.
* * *
Зачем тебе самоконтроль, превращающийся в самоистязание? Ты взрываешься, распугивая пеструю толпу на южном базаре, ты кричишь, бьешь мне пощечины, твои загорелые руки покрываются пятнами, а лицо стонет – все возможные эмоции дрожат в его жилках. Ты толкаешь меня, бросаешь сумку, твое тело ломает – ты отравлена внезапностью, ты не сдерживаешься:
– Пусти, – хотя я и не держу тебя, – ты проходимец, мерзавец, тварь, я не хочу тебя видеть, ты... ты опять...
– Вика, ну не надо, апельсиновая, кошка Да брось ты свой виноград. Я... да ты не поймешь.
Вика внезапно садится на корточки, но не для того, чтобы собирать рассыпанные персики и груши, а чтобы обхватить голову руками и шептать:
– Ты хочешь, чтобы я повесилась, да, Сашка? Ты – хочешь.
И, размазывая по лицу слезы вместе с тушью, смотрит на меня промытыми коричневыми глазами, полными нежности и отвращения одновременно.
– Ты меня убьешь своими приходами. Я тебя уже неделю вижу за каждым углом, ты – живой, я не ждала тебя.
Толпа, одетая как попало, обходит нас, осматривая, безразлично, Вика – пестрая, как толпа, из цветных клочков жестов и мыслей.
– Вика, я куплю тебе арбуз, самый большой и зрелый, самый полосатый. Ты где живешь? С кем? А, ну да, конечно, вон тот арбуз – покатишь его перед собой.., в машине? Подождут. Все равно не пойдешь со мной отсюда? Конечно нет, ты пойдешь с арбузом, а разрежешь его – там моя сахарная голова. Да Вика,– я возьму ее за руки, ее пробьет электрическим током,– ну не будь жертвой, двигайся, думай, думай, ты же замерзнешь, заснешь!
А пока я взвешиваю арбуз и плачу, Вика, дикая, неприрученная, непривыкшая за время, пока знает меня, ни к чему – уходит, пятясь, наступая на кого-то, на цыпочках в этом шуме, словно не знает, что я чувствую спиной, затылком, что я за двести метров могу чувствовать, где она, помещая ее яркой точкой в мысленном фоне предметов и направлений. Я не стану беспомощно озираться, кричать, шептать, я просто дойду до забора перед автостоянкой, где ты сидишь на брошенном ящике из-под фруктов, и не идешь к машине, уткнув лицо в колени длинных загорелых ног, спрятав там ожидание арбуза.
Арбуз подкатится к тебе, сам уткнется в колени. Ты обхватишь его руками, поднимешь лицо, а я поведу тебя к выходу на другую сторону базара. Взяв под мышку арбуз, как само собой разумеющееся, я толкаю ее в такси, хлопаю дверью – «в гостиницу».
Сломанный об колено арбуз слаще, чем разрезанный, его черные семечки летят во все направления, и льется на палас его сладкая кровь. И то, как я мякотью стираю с твоего лица размазанную косметику, лучше всего свидетельствует о моей хладнокровной истерике подлеца. Бросать на месяцы такую женщину – до чего же я мог докатиться, обезобразиться?
– Ты не одна?
– Какая разница, когда я у тебя? Арбуз погибает в молчании.
Но в молчании сложно, почти невозможно искать то, что ищу я. Господи, ну как меня угораздило ее здесь встретить? Я опять не подчиняюсь себе. Нельзя так любить, тонуть в ней целиком, без вариантов, без возможности отвернуться, уйти, как я могу сейчас уйти от нее, когда она вся сладкая, арбузная, растрепанная, когда она в шоке, и у нее дрожат пальцы, она непонятно чего ждет, парализованно, без движений.
– Вика, очнись! Коричневая,– она уткнула растрепанность волос мне в грудь, вдела в них свои розовые пальцы и гладит волосами меня – от плеча до плеча,– Вика, что с тобой? Где ты, ты же всегда другая, ты же любишь меня, где твое тело, где?
– Я не могу, я не чувствую тебя, передо мной не ты – какой-то приближающийся ужас.
– Я для тебя уже все?
– Нет, я люблю, нет, ненавижу, нет... я не могу говорить. Ты – шаровая молния, ты убиваешь. Я не выживу после третьего твоего ухода.
И замерла.
– Вика, ты реви, без пощечины, не смотри на меня такими глазами, не надо!
– Я не могу, я – вязкая. Ну какого черта я вообще тебя встретила, тогда и сегодня? Жила бы – что еще надо?
Тебе надо вдруг уронить голову мне на колени и через кашель, шепотом:
– Какой ты мерзавец. Ты это понял. У тебя теплые колени. Я тебя всего перемажу косметикой. Ты в моей любви как специально – ну откуда ты знал, что я могу полюбить только тварь, которая издевается надо мной. Ты же все – мертвый, ты долго не протянешь, всю жизнь нельзя превращаться, играть перевертыша. Сейчас ты в узком коридоре – прямо из жизни. И тянешь меня. Раньше тянул, а сейчас я сама бегу за тобой. И хочу.
– Все могло быть иначе. Ты – толчок в коридор, а могла быть тем, ради чего я собрал себя. Почему ты выбрала из меня только один образ, где я – ненашедший сумму, безнадежно липкий, без будущего, где ты меня захватываешь, но только такого?
– Если ты помнишь ту ночь – я таким тебя полюбила.
– Я немного играл...
– Но ты мне другим не нужен. Другой ты для меня ложный, чужой, натянутый, я другого тебя не ищу.
– С тобой и я себя не ищу другим. Другой, значит – без тебя.
Эти слова полумолча сходят с губ, оставляя на них лишь гримаску движения, тонкую, потому, что губы закушены. Это – дорогое спокойствие, кровь на губах, это спокойствие, в котором все твои чувства против меня, все твои привычки.
– Господи, зачем это? Ты же бездельник, Сашка, безвольный, паразитируешь на моей любви, пользуешься ей, ты без нее уже бы умер. Ты – эгоист, зачем ты вызвал ее во мне? Ты же ничтожество – как я тебя могу любить, в тебе же нет никакого смысла, подонок, а я...
Ты говоришь эти слова еще шепотом, еще мне в колени, но начинаешь дрожать. Твои нервы – хоть какой-то выход.
– А ты – содержанка, ты даже и не думаешь ни о чем. Ты тысячу раз продала себя, каждую свою жилку, мысль, слезу. Тебе-то что надо, ты сама сделала себя побирушкой.
– Как я тебя ненавижу,– вскинула голову и ударила локтями мне по коленям,– молчи.
– Но это – правда.
Ты вскочила, толкнула на пол графин, и пока по паласу расплывалось мокрое пятно ты схватила меня за волосы, больно, оттянув мою голову назад – ты хочешь, чтобы я потерял равновесие, не потеряю – как кошка царапаешь мое лицо, а потом:
– Господи, что я делаю,– бросилась его целовать, хрипло, тихо шепчешь,– любимый, не прощай меня. Если есть хоть один шанс, что я с тобой – я уже тысячу лет не могу без тебя.
Это – молния, это – пламя. Ты стала противоположной. Ты душишь меня, кусаешь мои плечи и ломаешь пальцы, ты как тогда, у моря, в дюнах, такая же бешеная. Ты опять дерешься непонятно с чем. Ты невозможна, демонична, безжалостна... Ты добилась – я сломался, мы с тобой перестали быть просто двумя маленькими людьми, крошечными телами, хоть и ждущими друг друга, хоть и со вселенской страстью, мы стали огромны, нематериальны, мы разбрасываем себя на таком пространстве, что от наших электрических импульсов, наверное, вянут цветы.
И любовь, даже физически, мы разбрасываем нашу любовь не по кровати или паласу, а по всей комнате, по всему моему номеру. И ты, и я – то там, то здесь, то у зеркала, то у окна, в этом насыщенном море прикосновений я брошусь кусать твои соски и бросать тебя резко в руках, я ловлю тебя, я убегаю от тебя, прижимаю тебя к себе, забрасываю твою голову, чтобы измерить пальцами твое лицо и искусать губы. Ты больно сдавливаешь мне глаза, чуть не рвешь волосы, ты скользишь вдоль меня, гибкая, темноволосая, вплетаешь локти и колени в меня. Когда я тыльной стороной запястья веду по твоей спине, ты вся изгибаешься, заламываешь плечи, падаешь вниз. Удивительно неприрученная, ты заставляешь меня искать все новые сочетания для наших тел, и все новые места для них в той композиции из разбросанных вещей и предметов, в которую мы превратили комнату.
Но вдруг твои силы уходят в колени и плечи, ты пытаешься вырваться, отдаешь остатки сознания мне, разбрасываешь по паласу волосы, дрожишь. Ты прекращаешь разламывать дольками и давать мне огромный апельсин восторга, ты бросаешь мне его весь, я боюсь задохнуться, упасть в обморок. Ты дышишь нервно, отбираешь весь кислород у моего лица. Если б можно было остаться в этой ненаигранности, где стены отдают впитанные эмоции, и можно долго не говорить словами, а только дыханием, отдельными звуками, прикосновениями языка. Только Вика и я, в общении без всяких посредников, без придуманных не нами знаков, символов, привычек и слов.
Чего мы боимся, чего ты боишься? Украдкой смотришь, не спишь, ждешь? Ждешь, куда мы выйдем, разве не понимаешь? Что-то ищешь во мне: новое, старое, непривычное? Я ведь всегда непривычный, но что ждешь – не найдешь?
Хотя попытку мы сделаем, малярийную попытку выйти. Что-то придумать и создать. Старые завершения наших встреч не подходят, новые? Превратить их в привычку, лишиться случайности? Это убьет сразу, только предчувствием такого варианта. Остается по мелочам собирать что-то на немного, на недолго, растянуть фотографию дня на два, на три, потом – лицемерие.
Но какие-то шансы у нас есть. Крошки предчувствий, старых догадок и намеков. Где-то далеко, за окном, так, что надо прислушиваться, саксофон тянет тонкую мелодию, как специально созданную для того, чтобы нас разбросать по разным уголкам вселенной, нет, не физически, физически твое тело настолько близко с моим, что можно предположить отсутствие между ними границ. Нет, разбросать таким взглядом из-под сонных и опухших век, таким поцелуем – в плечо, такой осторожностью свернуться около меня в теплый комок и задавать ненужные, не требующие ответов вопросы о ерунде.
Было? Недавно? Я чувствовал лето? А уже осень, и ломкие листья хрустят под подошвами туфель. Каждый из этих листьев не может даже и претендовать на новизну, он сорван тысячи раз красным, и тысячи – желтым. Да, там, где мы живем – север и осень, там теплая одежда, там дождь. И листья, ты к ним садишься на корточки, выбираешь и закладываешь страницы книги, и думаешь черт знает о чем – пасьянс из предчувствий. Я к тебе не приходил ни во сне, ни наяву, я был на их грани, навязчиво – злая, ты, понимала,– все определено, все досказано. Обманчивое ощущение меня сзади и за углом – лишь эхо чувств, которые были в тебе, когда мы удалялись.
Но этот обман искорежил привычку – ты пришла и легла у камина, и запах, мой запах, я был рассеян рядом. Иначе – зачем мокнуть, прижавшись к афишной тумбе?
Я открою окно в мелодию и холод, не включая свет, буду наслаждаться тобой в сумерках, твое тело почти идеально, разбросано, ты полуспишь, откинув голову назад, на закинутые руки, твои груди как капли упали чуть в стороны, но соски все равно на вершинках, твой круглый живот и вытянутые блестящие бедра, длинные ноги, узкие ступни, взлохмаченные волосы, полуоткрытые опухшие губы и тонкие ноздри, которые раздуваются, когда ты вдыхаешь...– обман, ты не спишь, ты все придумываешь что-то.
– Ты должна меня ненавидеть за то, что я украл у тебя будущее, но будущее, которое ты хотела,– скука, тоска, ерунда. Для меня было лучше отдать любовь к тебе случайностям, подчиниться обстоятельствам. Потерять самообладание, потерять стыд, но бросать тебя всякий раз, когда возникала хоть маленькая угроза безоглядности влечения к тебе. Я терял все, не приобретал ничего. Я как был без будущего, так без него и остался. Но ты,– я легко, подушечками пальцев, без прикосновений, по тепловым бликам очерчу ее тело, чуть касаясь тонких светлых волосков,– ты мне заменяла все: настоящее, прошлое, дыхание.
Закрыв глаза, я почувствовал, как она покрывает мое лицо волосами, тепло, щекотно, в прикосновении запахов она что-то говорит, шершавым языком по моему лицу.
– Сашка, милый, что ты без меня. Ты без меня пустой. Без меня не спасешься.
Я сквозь спазмы протолкнул застрявший в горле сухой комок в легкие.
– А ты со мной не спасешься, Вика. Тебя спасет женщина, которая в тебе. Инстинкты, непредсказуемость, истерика, шок. Ты выберешься, ну зачем ты такая умница, тебе надо рожать, кормить, заботиться – ты избавишься от моего напряжения.
– Я могу ждать.
– Господи, Вика, если не выйдет? Я тебя не возьму обычной, просыпающейся рядом. Ты – птица. Неосторожная дымчатая птица.
Вдруг она села на кровать, обхватила лицо руками. Встала, подошла к холодильнику, достала бутылку вина, бокалы – откуда знает, что там? Поставила на пол, села на корточки.
– Сашка, я хочу отключиться. Растаять, чтобы не было ничего этого, каких-то вопросов, проблем. Вино и мы.
Все понятно, вино и мы. До утра все понятно. На краю смерти пить вино у нее изо рта, слегка соприкасаясь языками.
Листья, листья. Опавшие листья. Ветер сдувает на них мелкую водяную пыль уходящего дождя. Красные, желтые листья. Ветер запутал их в вихре, они переходят границу ночи и дня, с шорохом скользя телами. Ломкие, тонкие листья. Ветер так вас раскидает, так подберет череду красок, что ваша красота станет невероятной, неповторимой, непревзойденной. Умирающие, брошенные листья. Ваша прелесть неповторима, но у вас нет будущего, и самое далекое, что вы создадите – цветная мозаика замерзших ноябрьских луж. Но разве мешает это лететь, прикасаясь друг к другу, впитывать сухой кожей оставшееся вино дождя? Нет, не мешает. Потому, что в каждом моменте вашего существования есть все, ни что не требует завершения.
Как страшно, когда нечему требовать завершения. И как приятно чувствовать себя частицей композиции без недостатков.
Ты мелькаешь в зеркале, завернутая в простыню, я сорву ее зубами, я буду плескать в ладошки вино и натирать твои ноги до блеска, рвать женственность твоего тела. Мои подушечки пальцев, вся кожа обожжена, срезана, я чувствую тебя обостренно, больно, я изменяю твой цвет глазами – ты красная, желтая, пурпурная и травяная. Ты рисуешь в воздухе знаки: ногами, руками. Ты ложишься, вскакиваешь, ты полубешеная, кричишь, когда я кончиком языка кочую по твоему телу. Ты играешь, ты бесишься, ты – полузверь. Полу – потому, что ты хочешь, чего-то невероятного, тебя притягивает зеркало.
На паласе, перед зеркалом, широко раскрыв глаза, крича – О! если бы крики тоже отражались,– с наэлектризованными волосами, упругая, ты хочешь завершить картину здесь, сейчас, пока сумерки не оставили в зеркале только тени, ты все хочешь видеть, слышать, попробовать на запах и вкус, расслабляясь и напрягаясь. Вырываешься, чтобы отдать свой вес мне, потом принять мое и дико вжимаешься в плечи, когда дрожь, бьющая тебя, становится невыносимой, когда тебе хочется рвать волосы, царапать ноги, кусать губы – в кровь, бить меня, цепляться за меня, не дышать. И растягивать, чтобы упасть в обморок, странный обморок с непослушным выжатым телом и открытыми глазами, застывше смотрящими в меня.
Я заверну тебя в простыню, брошу на кровать, гибкую, стонущую, полуживую. Листья, красные листья сосков в золотистом ворохе кожи, листья, отбесившиеся, замирающие. Ломкие. Невозможные листья, завершившие танец.
А за всем этим твое лицо, каким я должен его запомнить – погруженное в само себя лицо итальянской мадонны. В нем – глупые мои, маленькие мои оправдания: можно уехать, поменять квартиру и вещи, можно даже начать забывать, но не закончить – волны смоют следы на песке, но этот песок не станет таким, в который ты не ступала.
Все зависит от того, смогу ли я опять промотать себя по мелочам, опять почувствовать к тебе лишь желание подчинить, подавить. Ты перестанешь существовать в этих примитивных чувствах, исчезнешь.
Но заставить себя сделать это сложно. Я не хочу воевать,– мягко впитывать тебя, быть ручным тигренком у тебя на коленях, да, тигром, но теплым и ручным, игриво кусать твои пальцы и рычать, облизывая твою улыбку.
Бросить ради тебя все, даже не бросить – переделаться полностью, изменить взгляд и походку. Но – именно этот взгляд и эта походка были моим капканом, поставленным на тебя. Ты попалась. Тебе не нужны другие мои черты, их ты не знаешь, ты влюбилась в один мой образ, ну в два, но для их существования я должен жить еще десятком жизней, чтобы во мне кипела энергия разрядки.
Думаешь, я верю, что ты спишь? Нет, а если и спишь, то арифметическую сумму чувств все равно подводишь. Я для тебя не будущее. Я не могу создавать положительный фон, который и есть чувство будущего, я – кратко-цельный, я существую до послезавтра. Ты – нет. Твоя любовь ко мне, да – огромна, но маленький отрезок –«до послезавтра» в ней ничтожен, в ней есть сегодняшняя минута и будущее.
Ты будешь любить в ком-нибудь мои маленькие кусочки.
Поэтому я предчувствую скорое асфальтовое утро, я погружаюсь в твой уход за поворот, в твое неоглянувшись.
Вытянутая, выточенная из слоновой кости, вдетая яркой серьгой в белое поле подушек. Разбросанная, неприкрытая. Я хочу броситься в тебя с головой, но вместо этого – только перекатываю твои растрепанные волосы в губах.
– Сашенька, ты не спишь, ну хоть немножко...
Ты угадала, ты оборвала фразу, повернулась ко мне, обвила, закрыла ладонью мне губы, словно я собираюсь кричать.
– Спи, у тебя красные глаза.
Да, мои глаза краснее, чем спрятанный в облаках рассвет. Я отгадаю, почему ты притворяешься: ты выжидаешь. Ты – осторожная кошка. Боишься меня, любишь и боишься.
– Ты почему так вздрагиваешь, Сашка, что тебе снится?
– Я просто не могу спать, Вика, прости, я сейчас.
Пустота обнимает, ее уход я ничем не заполню. А она уйдет – несколько дней, ночей, и не помогут ни какие истерики – она будет тихо плакать, сидя на корточках у входа и смотреть на меня откровенно испуганно, едва ощутимая через раздавленную любовь. И она думает, мне нужны эти несколько дней? Да только предчувствие их так физически ломает, что все болит, кисти рук выворачивает, волнами выступает пот.
Мне снятся непохожие на обычные кошмары, когда преследуют, пытают, бросают под поезд, пустяки. Мне снится – я один в нереальном городе в – полубудущем-полупрошлом, тощие старухи с морщинистыми лицами, красными и желтыми – стучат в окна, издеваясь царапают двери, проходят сквозь стены. Это приснился тупик. Ну и что ты сделаешь, ну вскочишь, испугав Вику, ну обрисуешь еще раз ее тело, не касаясь кожи, ну приложишь уголок губ к кончику ее соска, ну будешь тихо, внутри – нельзя показывать – беситься, хочется оборвать штору, разбить зеркало. Как бы спасли меня сейчас промозглость, шторм, дождь,– но это юг, и здесь холодный ветер не щекочет зубы на пригорке перед заливом, и колючая проволока сосен не оттеняет линию фронта между штормом и тишиной. Здесь только спокойствие, люди, тепло. Будь проклята эта успокоенность, она между жерновами перетирает нервы и тоненькую ниточку самосохранения.
Южные улицы – пыльные, жаркие, потные. Несчастные деревья – липкие, чужие, без теней. Люди – расслабленные, теплые, назойливые. Быстрее бы это убила слякотная дождливая зима.
А меня что убьет? Определенность! Предсказанное постоянство оболочек, старых оболочек и новой пустоты за ними. От Вики я не уйду в сторону. Даже дикое издевательство – заставлять себя часами смотреть на ее фотографии, думать о ней, доводя себя до судорог – даже удовольствие издеваться над собой ее не затянет и не сотрет.
Поэтому я все чувствую, все наблюдаю. Я, опущенный в биополя, мысли и отблески взглядов. Я затылком чувствую эту машину, приткнувшуюся у входа в гостиницу, хотя я выходил, не оглянувшись. Машина мягко съезжает со стоянки, задним ходом, хлопают двери: мне дают понять, что в этот раз я перешел границу разумного безразличия. Было бы удивительно, если б я ее не переломал. Поэтому я иду мягко, я растворен в спокойствии. Я не чувствую своего тела – я слитен со всем, дотрагиваюсь до всего. У меня срезана кожа, я все – вижу, все ощущаю. Поэтому я подброшу ногой маленький камушек в руку, и усилия бросить его далеко за тротуар будет вполне достаточно, чтобы повернуться лицом и остаться стоять – руки в карманы на углу проспекта.
* * *
Желтые глаза фонарей, ненужно светящих днем; никем не понятый снег, выпавший в июле; засохшие листья кленов, цепляющиеся за ветки в конце зимы; «пора отправляться в путь, покинутая душа»,– Пабло Неруды; и мокрые пятна газет, брошенных на садовых скамейках.
© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова