Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Мне не нужны... Глава 1

Мне не нужны…

(Повесть обрывками воспоминаний)

 

Тем, кто здоров, – во

время магнитных бурь.

 

1

 

Страннолиловые тени лежат на поверхности волн и нечеткие красные пятна: то ли отблески узкой дуги заката, то ли размытые цветы; волны полупрозрачны, в них опрокинутый наоборот вечер рождает гибкие тонкие линии – рассеянные без всякой заботы о соответствии черты нагих женских тел, которые, танцуя, сбрасывают внутренний цвет воды в сумерки, как одежду. И уходящий из волн красный в воде и зеленый в закате куб – пощечина мягкости, слитности, гармонии. Ну кому ты лепишь пощечину в этих своих картинках, кто ее сможет понять, кроме потерянных наркоманов, сны которых ты срисовала?

– Почему ты рисуешь так, что из картин бросается в глаза их ненужность тебе, безразличие к сюжету, краскам? У тебя все, даже запахи – заброшенные и нелепые здесь.

– Тебе не нравятся мои картины?

– Картины, а разве ты рисуешь картины? По-моему ты, рисуешь просто свою скуку, неопределенность, неумение выбрать, безделье...

Брошенная на край стола мятая кожаная перчатка выдает запах французских духов, затушенная в блюдце недокуренная сигарета – столько надоевшего ожидания, темно-зеленые мятые шторы – отсутствие за ними окна.

– Правда?

– Да, ты все срисовала с себя, так же закуриваешь, стряхиваешь пепел куда попало – я едва успеваю отодвинуть чашку остывшего кофе, откидываешься на спинку кресла, обжигаешься, чуть дернув губы, щуришься, словно дым ест глаза.

– Слава Богу, я так не хотела, чтобы и ты докучал заурядными проникновениями в художественность. Ну и что – ведь я же рисую свое безделье?

– Брось, не твое.

– Тебя и атома не может быть в таком сюжете, ни твоего загорелого лица, ни темных губ, ни того, как ты умеешь, смахивая волосы, чертить на полу длинным каблуком геометрические фигуры, полуслушая меня, и подбирать к короткой кожаной куртке манеру пожимать плечами.

– Твое безделье ты рисуешь не красками – собой.

Усмехнувшись, ты по-кошачьи гибко встаешь, наклоняешься, бросаешь картинки в сумку, подставляешь глаза – я ощупываю всю тебя взглядом: в конце концов, зачем превращать в загадки нашу встречу, необычную только тем, что в этом городке – с тобой.

Как всегда. Я – тигр, я нападаю. Мне все время кажется, что не хватает минут, поэтому я опережаю «как всегда». Поэтому я ломаю твое затягивание, твое желание оглянуться, осмотреться, оставить выход, быть защищенной. Поэтому я внутренне собран, я веду дальше, хотя иногда кажется,– ты притворяешься, подыгрываешь, что подавить тебя невозможно, определить твои поступки – нет. А притворство легко объяснимо: зачем ты приехала сюда безнадежно скучать, сидя на скамейке у реки и делая дурацкие наброски? Разве можно заставлять себя заниматься хобби или чем там еще, даже одной и вчера, в дождливой зелени парка, даже рисуя маслом и без мольберта.

– Бросай сигарету, идем, кончился дождь. Черно-желтые разрывы в быстроидущих облаках и занавешенные окна – единственный свет, который мало отражается в лужах, поэтому тени живут коротко. Им нечего пить с неосвещенного асфальта, они умирают за мгновения, за те медленные мгновения между одним твоим шагом и другим. Ты нарочито идешь длинными шагами, деревянный настил старого подвесного моста мягко впитывает твои каблуки. Мы полумолчим, почти не ломая тишину, разговором трудно назвать то, что осторожно тянется из одного сюжета в другой, тщательно зарытое в ворохе слов. Без этого ты не стала бы останавливаться над опухшей дождем рекой и, глядя на грязные волны, внезапно и зло говорить мне о том, что я совершенно неправ, что я способен только копаться в других, засунув руки в карманы, лениво навалиться на мокрые железные перила и смотреть, как ты выбрасываешь свои картинки, довольный тем, что наконец-то заставил быть нервной, не понимать, беситься.

– Ну ты что, Вика, ты – взбалмошная, наверное, от дождя.

– У тебя нет зонта? И хорошо. Будем сидеть на мокрой скамейке.

Да ладно – я брошу на скамейку куртку и буду с наслаждением мокнуть, а ты закуривать, недовольная – спички гаснут от ветра, который раскачивает лампочку фонаря и так смешивает дым и запах реки, что все желания становятся плотными, осязаемыми.

Если я сцеловываю косметику с твоего лица, то только потому, что дождь уже все равно начал ее смывать – даже самая хорошая косметика терпит его струи меньше, чем твои картинки – плохое настроение. Но удивительно – в уголках твоих глаз тонкая злость начинает смешиваться с неосторожностью мокнущей под дождем птицы, которую может спасти только тепло. Не может быть, чтобы у тебя дома не было его, и коньяка, и красок, которые надо смешивать, чтобы сейчас же дорисовать тебя. Именно тебя, мокрую, табачную, горькую, с кофейными глазами и окутанную полутуманом – полудождем, стоящую под окнами и закинувшую лицо вверх – тебе наверное кажется, что струи дождя поднимают...

– ...окна темные, отец – в командировке. Я приехала, а он уезжает, обычно.

И предсказуемо, как несколько жестов и слов, горечь в уголке губ, мокрые красные глаза и что-то еще, ставящее с ног на голову всю заурядность сюжета.

Те движения, которыми твои замерзшие пальцы не могут повернуть ключ в замке, напоминают о холоде геометрических фигур, нарисованных длинными каблуками на ресторанном полу, узкие холодные ступни я целую, снимая туфли, увы, их не спасет ни коньяк, ни ковер, ни моя изощренность. Слабый пряный запах французских духов оказывается горьким на вкус у тебя за ухом, горькая на вкус женщина, какой там коньяк – глоток чистого спирта, не закусывая – в мороз.

Раскрыв балконную дверь, я восстанавливаю малярийную гармонию сырости ночи, черного раскрытого зонта, слитности изобретенного только что коктейля из губ, коньяка, тебя, мокрой зеленой занавески, за которой мало окна. Холодно, но дверь на балкон не может не быть приоткрытой.

Дождь моросит, а твое загорелое тело – песок, который я медленно просыпаю между пальцами, медленно, чтобы позволить тебе насладиться тем, как ты красива, ведь ты прекрасно понимаешь это, иначе зачем я так разглядываю тебя, собравшую волосы в закинутые руки. Твое тело удлиненно, оно словно в особом, вытянутом дождем пространстве, в измерении, где красота – самая лучшая одежда, потому что твои, чуть в стороны, груди не нарисовать, даже не запомнить, их можно только пытаться выпить, темные медные монетки сосков, подсвеченные изнутри.

Ты позируешь мне, как талантливая натурщица гениальному мастеру, ты прекрасно понимаешь, как трудно, подбирая кисти, смешивая краски, мазок за мазком рисовать портрет любви, которая не хочет быть правильной и умелой, которая всегда стремится быть странной, наивной, полурастерянной, и при этом такой бездонной, какой ее не создаст никакое умение, а лишь врожденная гениальность.

Ты лишаешься одежды только потому, что всем составляющим мокрого космоса не хватило для гармонии светло-коньячного цвета твоей кожи, всем его шорохам – твоих попыток говорить слова пополам со мной, всем его струям – твоего стремления стать неуловимой, раствориться, не приходить.

Твое тело извилисто, руки бьющие, даже больные, но боль только дополняет длинноту волны, горькие губы, сигаретные, которые ты кусаешь, но не сдерживаешь своих полуслов, в звуках которых ты вся собрана по крошкам, бессильная и сжатая, тонко ведешь все к слитности и легкости, где даже пощечина боли питает завершенность.

– Моя горькая, больная...

Всплывающая, как двухцветный куб в космос комнаты, где волнистые черты твоего тела лепят отлив.

– Ты такая странная девочка, Вика, эгоистка, кукла, всезнайка, в тебе так мало сомнений, только какая-то неосторожность сейчас.

Ну разве можно шептать такие вопросы, целуя горькие духи за ухом, и еще мешать тебе отвечать, разглядывая на твоем нематериальном теле игру теней.

– Это кажется только тебе, просто я сейчас немного не такая, как обычно, с тобой – не такая. Мне трудно объяснить, мне холодно – дай одеяло, нет, балкон пусть будет открытым. Ты оказываешь на меня какое-то гипнотическое действие, ты словно выброшенный из обычной жизни, из будней, ты прямо бросаешься своим отсутствием здесь, ну и ты – совсем еще незнакомый.

– И ты спишь со мной, чтобы получить все возможные эмоции...

– Конечно, нет. Я похоже влюбилась в тебя,– повернула от меня лицо,– я и так не сплю с кем попало, а ты играешь по мне, как по клавишам, и картинки, и ночь, и какая-то заданность всего... такие невероятные совпадения должны же случаться.

Зеленые обои. Светлые занавески мокнут от косого дождя. Коньяк в твоей рюмке спокоен – ты пьешь его маленькими глотками, откинув одеяло и проливая капли себе на плечи и грудь, когда я подбираю их языком, я поражаюсь демоническому единству твоего тела, нарисованного полутеменью без переходов, твоя золотистая кожа на белой простыне, крошечные розовые шрамики – ты обжигалась, забывая стряхивать пепел с сигареты. Тебе и сейчас это некогда – ты лежишь неподвижно, только волны с закинутых рук и лица, через плечи и грудь, по бедрам – к ногам, перекатываясь отвечают на вседозволенность моих рук, которые хочется сбросить, освободиться, но которые еще и так необходимы, что ты взрываешься, ты царапаешь мне плечи, кусаешь волосы, ты танцуешь, чуть опережая тень, композицию без названия, вписывая себя в мокрую метель занавесок, в меня. Ты оставляешь мало сомнений в том, что размытые цветы на картинках – это отрывочные линии твоего тела, едва различимые в сумерках. Ты остаешься намеченной только пунктиром догадок и опрокидываешься вдруг в себя, и не хочешь, чтобы тебя сдерживало собственное тело, растворяешься, остаешься звуками, которые я понимаю. Ты дрожишь и стремишься – к легкому скольжению по поверхности чувств.

Ты лепишь любовь необычно, больше полагаясь на экспромты, на неожиданности, оставляя за привычкой только то, что оставляет настоящий художник за техникой – уголок, где б она не мешала причудам души.

– Ты умеешь сочинять любовь, Вика.

– А ты – превосходный соавтор. Скажи – ведь не может быть, что все только от скуки?

– Конечно не только. Нет, не так, совсем не от скуки. Какой-то магнетизм, влечение. Я совсем мало тебя знаю, даже кто ты, но кажется, что этого и не надо. Хотя, конечно, сначала было много обычного – скуки, самолюбия, желания завоевать, а потом, ты не знаешь, я привык быть разным, этим я даже живу. Я – романтичный, рассеянный, обманутый, а через пару часов я делаю деньги из ничего, издеваюсь. Я предан работе, кажется, ничего кроме нее у меня нет, а действительно она занимает во мне мало места, но за часы я делаю то, что другие – за месяцы. Так и с тобой – я не играю, я действительно такой, боящийся что-то сломать и тонкий, но это – моя десятая часть, ненадолго.

– Десятая, ладно, – она вжалась в меня, с улыбкой поцеловала, – ну, ты эгоист, Сашка.

– Я? Если было б куда деваться кроме эгоизма и придумывания.

– Значит, ты легко уйдешь от меня в свои другие жизни?

– Нет, от тебя – не легко. Ты необычная, влекущая, отношения с тобой требуют завершения, но сейчас я не хочу этого завершения. Боюсь, лучше – тяжесть, не понимаешь?

– Мне это мог и не говорить.

– Глупо, с тобой не хочу прятаться.

– Боишься в меня влюбиться?

– Влюбиться в собственное изображение? Невозможно. Я подбирал тебя под настроение, под дождь.

– А я – боюсь. Хотя нет, ты слишком непредсказуем.

– Ну зачем, – я с остервенением брошусь целовать ее глаза,– зачем тебе моя предсказуемость?

Усмешкой я обозначу, что ее просто нет, даже для меня самого, а ты – ты с размаху отворяешь окно, за которым я один создаю так много теней, просто из лени, нет,– от страха, быть иногда, ну хоть сейчас собой.

Может быть, действительно ради нее я ехал, ее я искал в этом городишке, привычно подгоняя поиски под формулы, приятные для себя? Но у меня не было предчувствия, что я стремлюсь в такое – просто поиграть – апельсин, где под кожурой вдруг недопустимая случайность, игра не по правилам, быстрота развязки.

– ...а если бы и не влюбилась, то...

Ты – нервная, ты во власти мгновений, ты сама себя не понимаешь, ты обжигаешься, забывая стряхивать пепел, ты – взбалмошная, ты можешь – я не могу – так отдавать себя, поэтому я положу голову тебе на левую грудь, я задеру лицо вверх, я посмотрю тебе в глаза наоборот.

– Вика, не раскалывай жизнь на куски. Она – общая для того, что случилось, и что случиться только могло. Я, наверное, так надоедливо буду искать во всех твои черты. Это – больше чем просто влюбиться, ходить в кабаки и спать, а через пару месяцев равнодушно здороваться, не останавливаясь. Или жена в халате...

– Нелепо.., – закашлялась. Невероятно лепо, змееподобно, отравлено, облегающее твое тело, скользящее по мне, растворенное в пунктире времени, медлительность и быстрота которого легко скручиваются в спираль твоими пальцами, коленями, локтями, твоим стремлением вдруг перечеркнуть то, что ты медленно возводишь, а потом играть с дождем в неуверенный, но неизбежный рассвет. Охота на змей в темном мокром лесу полна неожиданностей, они извиваются, трепещут, жалят, гипнотизируют и пытаются подчинить, обезволить, их клубки обвивают, душат, они везде проникают, они как женщины полностью беззащитны именно тогда, когда им легче всего убить. О! Эти змеи... Ты легка, я тебя поднимаю, встречаюсь со своим отражением, ты так быстро летишь, закинув руки за голову и теребя волосы, кусая губы, кричишь – пытаешься что-то найти, и не находишь, и не находишь, наверное – мокро-зеленые занавески вместе с дождем над нашими головами...

– Гораздо лучше, чем нести всякую чепуху,– целовать твои ступни, они – холодные.

– Сашка, дождь перестал, слышишь? У тебя губы уже горькие, наверное, от моих духов. И как ты вдруг очутился вчера, нет, давно позавчера вместе со мной в парке?

– Инстинкт поиска, шел по твоему следу, без тебя что-то было непреодолимо, чтобы уехать, недоделано.

– А теперь уедешь?

– Сегодня вечером, я же говорил. Да – не останусь, вернее останусь, но таким, как сейчас.

– Уезжай, – ты закусишь губы, отвернешься.

– Вика, кошка...

Я легко, по теплу обведу в сумерках твое тело, оно дернется.

– ...уезжай, я уже пустая. Ты выпил во мне то, что труднее всего собрать – боязнь быть похожей на других, желание жить минутой без осторожности.

Злая. Откровенная. Влюбившаяся. Ну на что тебе я, бесполезный. Ты – красивая, твои длинные отливающие ноги и лепестковая грудь заслуживают большего, даже если в тебе бы не было еще мистики, глубины, мании непостоянства. Привычки курить, не стряхивая пепел, забывшись.

– Вика, брось, разве можно столько курить... Вика, брось, не останусь. В любое мгновение может случиться, что ты станешь мне ненужной и чужой, и все – я ведь не знаю, как сумерки меняют таких, как ты. А ты – кукла, в тебе столько желания нравиться себе. Поэтому затягивать нельзя.

Высохнет занавеска, а твои волосы останутся мокрыми, темными, блестящими, потому, что у тебя, наверное, единственной из женщин, есть эта привычка вытирать слезы волосами, – от неумения плакать, от непривычки говорить.

– Ты прав, конечно, зачем? – не оставайся.

Рюмка дрожит у тебя в руке и коньяк выливается через край, значит, ты плачешь, значит, от пролитого коньяка твои соски станут горькими и жгучими, а его аромат вытеснит из комнаты запах дождя.

– Я хочу вспоминать тебя такой, – ты мнешь в пальцах и пытаешься курить потухшую сигарету.

Не отворачивайся, не черти ногтем на обоях, не отбрасывай плечом мое прикосновение.

– Вика, единственно, что я боюсь – влюбиться в тебя, понимаешь?

Неужели не понимаешь, любимая, неужели, – твои слезы, смешанные с коньяком, с горечью волос, с пеплом уроненной на грудь сигареты, это – какой-то полу-ветер, полу-холод, полу-дождь, все, что я разбрасываю по твоему телу, все, во что я его заворачиваю, как я его поднимаю, леплю из него как из мягкой глины шедевр, но у скульптур нет такой пластики, жажды ответить, такого совпадения чувств и предчувствий, наконец скульптуры просто не могут раскрываться, они могут только разбрасывать ленивые лепестки ожидания, а ты ожиданием встречаешь, идешь в нем рука об руку по границе боли и наслаждения, где и лежит любовь. Все это только силой рывка можно раскричать, стряхнуть головой, разметать, разметаться в полуобмороке и из полуобморока – заснуть.

– Ты засни любимая, спи...

...Ты раздвигаешь невысохшие занавески и освобождаешь как апельсин от кожурок смуглое мокрое утро. Оконная рама делит его на дольки одинакового цвета, в которых совсем нет ярких красок. Но входящий через окно день очищает от кожурок сумерки сна тебя, а ты совсем не стесняешься этого освобождения, понимая, что твое тело – гармония золотого, черного, розового и красного, сочетание цветов на удлиненной пластичности форм. Ты тянешься к занавеске вверх, становишься на носочки, твоя грудь поднимается, бедра напрягаются, на них появляются ямки, плечи уходят под волосы, падающие с наклоненной головы, ты делаешь шаг назад и, чувствуя взгляд, полуоборачиваешься, твое тело становится похоже на спираль, наклоняешь голову.

– Я же упаду, если так будешь смотреть. Занавеска двинулась, ты ее дергаешь и, убирая с лица волосы, оборачиваешься ко мне:

– Уже одиннадцать, ты знаешь...

– Ну и что? Если ты будешь так позировать, я тебя от жадности всю искусаю.

Повернулась, посмотрела на себя в большое старое зеркало.

– Я тебе нравлюсь?

– Конечно, ты одна из тех редких женщин, которых чем больше раздеваешь, тем они прелестней. Одежда только мешает.

– Да?

Особенно если взять эту женщину на руки, положить на спину и держать, и рассматривать в зеркале, как откинулась ее голова, уронены вниз волосы, она стала напряженно-изогнутой на моих руках – предел близости к идеалу желания, а если тебя кружить – волосы будут метаться в стороны, грудь трепетать, ты вся настороженно ожидать того, как я опущу тебя, с кружащейся головой и зажмуренными глазами, с прекрасно помнящими где и что губами, пальцами и ладонями, чуть влажными ладонями, которые существуют везде. Утро ушло, от него осталась шероховатая свежесть кожи, сонная припухлость губ, и удовольствие есть тебя дольками, как очищенный апельсин, вкус его твои пальцы рисуют острыми знаками у меня на спине. Твои жесты – движения пловца, борющегося с волнами, которые возникают в двухголовости нашей змеи. В твоих глазах – редкие чувства, не обремененные посторонними образами и параллельными мыслями.

– Не смотри на меня так, когда я одеваюсь.

Как не смотреть, где я еще найду такую, как ты, таких же просто нет, ты – уникальная, ты даже кажешься идеалом, наверное потому, что действительно только со мной, может быть, только раз в жизни, позволила себе побыть собственным идеалом, а не подгонять его под желания и страсти других. Но это – редкий момент, и продлить его невозможно, ведь ты такая не можешь быть постоянством, обыденностью, а если и сможешь, то это – не ты, а не собой ты можешь быть сколько угодно для других, и будешь – поэтому я не ревную твое будущее.

Красные узкие туфли, короткая кожаная куртка, яркая косметика, черные взбитые волосы – как эта кукла легко сделала со мной такое, что мне самому удается редко: я стал поглощенным, одновариантным? Сумасшедше. Сидя в кресле, пить кофе, дышать дымом, духами, следить за тем, как ты забрасываешь ногу на ногу, как свободна твоя грудь под рубашкой, когда ты наливаешь кофе и стряхиваешь пепел куда попало, тушишь в блюдце сигарету, нервно ведешь что-то через разговор о пустяках. Все по кругу, все совершенно по кругу.

– ...если бы ты меня бросил, я не могу позволить себе чувства неразделенной любви.

– Разве? Ты же так неразделенно любишь себя.

– Взаимно. Необычностей действительно хватает лишь на полтора дня.

Ты наклоняешься, волосы падают в кофе – оно будет горчить, кто сделал тебя такой, что я не могу не бросить, должен – сам я, за полтора дня?

– Ты умеешь варить кофе, умение редкое у женщин. Необычности – слишком просто.

– Но я – не такая...

– Не такая, Вика, хотя без меня, быть может, как все, но мне – все равно.

Ты – удлиненная, ты – брошенная в кресло, ты – выхваченная наугад из приливов и отливов времени, из случайных совпадений, такая, какой я хочу тебя бросить.

– Я хочу, чтобы наша встреча отравила тебе жизнь, что бы ты узнала, что такое надоедливая навязчивость сравнивать, быть недовольной.

– Ты странный, Сашка. Я не хочу, физически, чтобы ты уезжал. Хладнокровный эгоист, который легко убивает в себе теплое, тонкое, стеклянное, я опять встаю на круг, с которого оступился. Я себя презираю? Нет, я, конечно, спокоен, я, конечно, управляем, да черт с этим со всем.

– Безнадежно, мы промелькнули.

Промелькнула и все, в красно-черных тонах, горькая как вкус духов, как коньяк на груди, как поцелуй опухших губ, неожиданная, как мелодия танцев теней, как поэзия полу-твоих – полу-моих звуков и слов, ушла, нет – я ушел, целуя длинные тонкие пальцы, подняв глаза, встретив твои, отвернувшись – таких девочек надо уметь бросать, а что я могу сделать, если одинаковыми жить невозможно, ни мне, ни ей.

Она, конечно, смотрит, я чувствую, как смотрит мне вслед из окна, схватив рукой еще не высохшую занавеску, если обернуться, то что в ее взгляде: желание меня запомнить, желание сделать меня в своей памяти совсем обычным – наверное, все уходят одинаково, желание, чтобы я вернулся, схватил, поцеловал, не бросал? Ее взгляд удлиненный, в измерении дождевых струй, я чувствую его физически, как физически чувствовал тебя, когда ты бросала в реку свои картинки. Ты, наверное, мнешь пальцами потухшую и измазанную губной помадой сигарету и думаешь, что жаль – такие призраки, как я, оставляют мало следов и много воспоминаний, а может быть, твои волосы мокнут от попавших на них слез, а может быть, ты просто моешь чашки и, разбив одну из них, поймешь, что нет – уже не придет, бросишь себя в кресло и будешь длинным тонким каблуком чертить геометрические фигуры и думать о том, что если бы это было начало. О! Если бы это было начало...

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика