Мне не нужны... Глава 2

2

 

Les recherches en la cou vague, поиски в мутной воде, они только тогда имеют смысл, когда идешь по следу, когда наслаждаешься тем, как «девятка» мягко клюет носом, тормозя перед светофором, последним, на окраине города, а мокрое шоссе обещает ей свободу и шипящие сонеты луж. Дворники едва справляются с дождем, он мешает, но божественно подставлять к открытому окну лицо и ловить на скорости дождь ртом, щеками, волосами, особенно целительный сейчас, когда меня бьет лихорадка поиска, я не сплю, я перебираю цепочку телефонов, людей, квартир, я вдыхаю все это как дождь, мои легкие переполнены им.

– Ты меня довези только до дачи, Олег, и уезжай, не впутывайся.

– Ну что тебе эта Вика? Обычная, красивая, может быть, очень, зазнайка, взбалмошная. Я тебя не узнаю. Знал бы что ее ты ищешь – все было бы проще.

– Мне не надо проще, зачем...

– Ты же раньше был спокоен, абсолютно, как из гипса. А сейчас: какие-то выходки, все нелогично, ты себя совсем не контролируешь.

– Олег, наконец-то я себя немного не контролирую.

– Ты просто свихнулся из-за этой Вики, она-то знает, что ты здесь?

– Наверное. Сама дала телеграмму.

– Раньше я завидовал тебе, как у тебя все получалось, как ты играл...

– Да, мне было приятно преподносить себя постоянно разным. Я наслаждался собой, как я тонко играл со всеми. Нравилось наблюдать за собой. Остальные меня интересовали как фон для моего проявления, только потому что я себя с ними интересовал. Мне незачем было спешить, ошибаться, заставлять себя, у меня было время возиться с собой. Сейчас его нет – времени.

– Ты куда спешишь?

– Я убегаю от презрения к себе, от самоубийства. А убегать можно только заставляя себя делать то, что не хочешь, иначе – тупик, стенка, которая годится только на то, чтоб разбить об нее голову. Тебе проще – ты делаешь деньги, себя, связи. Тебе некогда, тебя это захватывает. А мне – ты знаешь, сколько мне досталось так, без забот. Хотя нет, конечно, что-то и я делал – мне казалось, что если я стану сильнее, я смогу ставить себе яркие цели, меня захватит их достижение. Но сейчас цели нет – ее просто не существует. Мне все кажется мелким, ненужным. Не стоящим выматывания, ничтожным, чтобы я себя заставлял. Поэтому я в вакууме, болтаться в котором до бесконечности невозможно.

– И ты придумываешь себе Вику, заставляешь себя гнаться за ней.

– Заставляю...

...Ветер качает фонарь, под которым ты не стояла, не ломала замерзшие пальцы, не рвала страницы записной книжки, отыскивая мой телефон, не бросала в грязь несложившийся зонтик, не била в отчаянии ладонью диск сломанного автомата и не плакала, не вытирая слез, которых все равно не видно на мокром от дождя лице. О! Как ты ждала этот голос, в котором столько запахов, столько прикосновений. Нет, как ты не хотела чувствовать это опять, видеть эти надоедливые сны, едкий сигаретный дым галлюцинаций, горькие сумерки, ломающиеся карандаши, неложащиеся краски. Очертания шороха за занавеской постоянно мешают согреться, белые цветы на зеленых обоях кажутся инеем, цветные краски автомобильных фар рисуют наркотический танец на полировке, на зеркале. А люди, что могут люди, обычные люди – они могут выдумывать самые невероятные приключения и развлечения, но никто не может предложить самого неправдоподобного себя. Застывшие, замороженные, иневые люди, разве они могут заставить не понимать себя, издеваться над собой, лепить пощечины тем, кого, казалось, любила, вспоминать в минуты, которые привычно дарили высшее наслаждение, ту композицию без названия, танцуя которую, ты опережала тень.

Нет, тебе не надо всего этого. Ты красива, больна, заплакана, полуодета, ты крошишь мел, простой белый мел, пытаясь рисовать портрет за светом автомобильных фар на темном паркете, ты сходишь с ума, ты взбалмошная, ты брошенная в пропасть, ты как перерезавшая вены, когда руки уже не могут выводить буквы на телеграфном бланке, им бы только царапать стены. Нет, ты не позвонишь, ты не позволишь себе позвонить, телеграмму – это невозможно; а я не хочу больше ничего ни читать, ни слышать, кроме строчек не писанных тобой писем, не сказанных тобой горьких полуслов, где-то же должен быть камень, о который я с разбегу разобью голову, если бы не привычка откладывать на утро полученные вечером телеграммы, которые я сейчас просто комкаю и бросаю на стол.

– Я люблю шоссе, Олег, дождь и скорость.

– И плохие тормоза. Когда ее носит, у меня чувство, что я не сделал того, от чего зависит жизнь.

Машину бросает из стороны в сторону, ну что я не сделал, что я мог не сделать, а – телеграмма, какого черта все эти телеграммы: от кого? – почта не может не путать слова на своих картонных бланках: «любимый встретимся Вика»,– без точек и запятых, и телефонный номер в конце, только у тебя может быть это пристрастие к геометрическим фигурам и задумчивым многоугольникам, в которых все равно нет неуверенности, а лишь скупое совершенство телеграфных форм.

– Если б я знал, что это ее ты ищешь – я бы ее привез, запихал бы на дачу и забрал в город. Нет ничего проще, она, по-моему, сейчас редко в городе, все время на даче у Сережи, даже когда его нет. Слушай, она же тебя не ждет – не встретила.

– Мне меньше всего надо, чтобы ждала. Пусть будет неожиданностью.

Странно, зачем в телеграмме этот номер, если трубку берут и сразу бросают: не надоедай? Пойти туда, выяснив по номеру адрес – единственный путь, по которому можно ее найти.

Старый четырехэтажный дом, высокие лестницы, лепные потолки, обитые кожей двери выдают такую профессорскую интеллигентность, что совершенно неожиданным становится узкий дворик-колодец в окне, забросанный обрывками газет.

– Я бы хотел видеть Вику.

– Ее здесь нет, и пока не будет. Дверь сложно закрыть, когда нога поставлена к порогу.

– Где ее можно найти?

– Да что тебе вообще надо – это ты звонил?

В цветном японском календаре на стене легко, как тень, мелькнуло отражение. Кто-то метнулся из комнаты за входную дверь, О, как все просто – меня здесь ждут, а я наивно надеялся быть неожиданным. Я – глупей. То, что Вика не одна – такие женщины не бывают одни. То, что ее берегут – такие женщины всегда в клетке. И я должен был сделать иначе, осторожнее, не идти наобум, не спешить. Какого черта я спешу? Но сейчас – поздно. Я не могу уйти. Я должен увидеть их. Хоть кого-то еще, кроме рыжего ежика, открывшего дверь.

Поэтому сейчас я коротко, слева, ударю его суставами пальцев под подбородок, потом брошу из проема на лестничную клетку, головой в перила: «Где?». Дверь колыхнулась – второй начал выходить из-за нее, а я ударю в дверь ногой – чтобы он получил всем ее дубовым весом в плечо, полетел на пол – удар застал его в шаге, и прыгну в прихожую. Только одно лицо мелькнуло передо мной, дверь в гостиную, вешалка и – удар в спину, такой удар, чтобы сбить с ног, какой я кретин, там сзади – кухня, это же старый дом, здесь могут быть самые неожиданные планировки.

Падая вперед, прямо в грязь и обувь прихожей, я почками, позвоночником, затылком чувствовал мысль: мне нельзя падать, мне нельзя падать не на спину!!! – поэтому я должен перевернуться в воздухе, поймать у лица чью-то ногу и, занеся ее вбок, сильно, по инерции разворота, пробить рукой вверх. Судя по воплю, я сделал ему хорошую растяжку, но это один, а второй: поворотом через плечо, получив в спину табуретку, толкнуть дверь навстречу ноге – и вон из квартиры, пора уходить, я видел все и понял, я – маленький негодяй, сломавший уютный уголок самодовольства и безделья. Сейчас надо лететь над лестницей, и только в такси можно рассматривать плечо порванной куртки и обматывать разбитые суставы носовым платком: все начинается с полнейшей неудачи, где же Вика, где она может быть? В квартире не было ни ее, ни..? Сережи? Да, Сережи, ребята – капкан на меня, в его квартире, значит он меня ждет – здесь, но не там, где Вика, так где же она?!

Одна и та же ресторанная музыка от Калининграда до Владивостока, похожие везде ресторанные женщины, одинаково накрашенные, одинаково одетые, их одинаковые взгляды – нет, конечно, здесь они в тысячу раз привлекательнее, здесь же полуЕвропа, здесь естественны змееподобные тела девушек в варьете, танцующих осторожное соблазнение – они, кажется, готовы отдаться безоглядно, это диктует их пластика, это – единственное логичное завершение их танца, волн бедер и ног, цвета тел, но что-то останавливает, держит, наверное, слишком стандартен подбор фигур, слишком отрепетированы движения, слишком они похожи, слишком конкурсна их женственность, слишком... Вика не может быть среди них сейчас, может быть, раньше...

– Хороший ликер, сейчас он остался только здесь.

– Олег, я пойду схожу за кулисы. Я там, наверное, что-то узнаю, она мне говорила про варьете.

– Пойдем вместе.

– Нет, подожди в машине.

Темный широкий коридор кончается неосвещенной комнатой с креслами и зеркалами. В них – отблеск света в начале коридора, поэтому отраженья мелькают быстро. Слева – музыка, шум, голоса – зал. Справа – какие-то двери, комнаты.

– Эй, тебе что?

– Путешествую.

Щелчок выключателя, но я – в тени, за углом. На него зеркало бросает свет. Так он сегодня там был, в той квартире, кажется, он – я сделаю шаг из тени: узнает? – узнал. Я пойду к нему короткими мягкими шагами, но он – нервы! – вздрогнет, повернется, схватит со стола полупустую бутылку шампанского, я прыгну вперед и длинно ударю его носком туфли справа в челюсть: пусть потеряет равновесие – он с грохотом полетел через журнальный столик в кресло, растерялся: я вырву его из кресла: «Где?», – брошу в зеркало, – «Где Вика?». Он медленно, трясущимися руками, откуда-то из-под куртки достает нож, я ножкой стула выбью ему кисть, а ребром жестко ударю в переносицу, он осядет в угол, я возьму его за волосы и... лицом об зеркало – «Где?».

– Да Сашка, ты что делаешь? Сейчас же все сюда сбегутся, в зале все слышно. Брось его, – это Олег.

Однако он что-то бормочет, то, что нужно – адрес.

– Я знаю эту дачу! Идем, Сашка, идем. А ты – ни слова!

Наши шаги громкие в коридоре.

– Зачем ты оторвал меня от этого ублюдка, Олег?

– Ты хорошо дерешься, не растерял. Только зачем лишняя жестокость? Ты получил от него все. Остановись. Ну возьми себя в руки, проконтролируй. Да, я и тебя не узнаю. Я действительно знаю эту дачу, и Сережку знаю. У него есть хватка и хорошие ребята – тебе пока везет... Вика? Видел несколько раз – красивая женщина, избалованная, высшего круга. Никого, кроме себя, не любит и не влюбится. Зря я не знал, что она тебе нужна.

– Хорошо – я сам все возьму. Мне надо туда, на дачу.

– Завтра...

– Сейчас. Помоги мне еще раз. Только к даче. Тебя никто не должен видеть. Вот колонка – заправься. И не жди меня потом, обратно – сам, как-нибудь.

На это Олег может только пожать плечами. Ему не понять. Он ни разу не был и не будет в тупике, ему не нужно насильственное саморазнообразие. У него нет в жизни тонкого, утраченного, ради повторения чего он отдал бы все на свете. И у меня не было, раньше. Он не метался в поисках выхода, его жизнь всегда одновариантна – не уступать другим. Он терпелив, он достигает свои цели, у него есть время – у меня нет, зато у меня есть это идиотическое чувство, что я постоянно должен заставлять себя делать что-то, чувство, которое бесполезно в комнате без дверей, на бетонном полу которой можно лишь растянуться в полный рост, лечь в теплую ванну и перерезать вены, чтобы остывать вместе с водой и кровью – единственный сладкий способ самоубийства.

Поэтому «девятка» мягко клюет носом, тормозя на повороте, ее мотает, она корчит свое на темном асфальте, освещаемом фарами редких встречных машин, а я высовываю в окно голову, мочу волосы, ночь пахнет как море, а ведь действительно – здесь где-то совсем рядом море, запах которого горчит: оно хранит вкус единственной женщины, которая в нем купалась.

Сосны, море, дюны, я чувствую оторопь перед ними – они понимают, что умирают, когда я умирают, а черные сонеты убегающего шоссе схватывают их сумерками, с которыми трудно расстаться.

– Выключи фары, – глаза привыкнут к темноте.

– Вон тот дом, да, второй перед поворотом.

О! Это волчье чувство, что успеваю, немного – и догоню. Что?

Совсем недалеко, за пригорком, море целуется с ночью, но колючая бестактность сосен сдерживает их страсть, и здесь тихо, у окон двухэтажного коттеджа, в котором музыка, шум, свет. Низкая железная изгородь отбрасывает мокрые блики, как шоссе, машина под окнами – не в гараже: кто-то недавно приехал. С каким удовольствием я попаду на еще одну вечеринку незваным гостем, призраком, которого никто не ждет, очаровательно... никто? Надо сначала найти Вику, она, наверное, где-то на втором этаже. Мягко, чтобы шум моих движений вливался в равномерность дождя, я подойду под балкон, прыгну на крышу машины, затем резко, подбросив себя на руках вверх, поставлю ногу на мокрый карниз и низко, параллельно перилам, перекачусь на балкон.

Тусклый свет люстры, телевизор выключен, в камине едва тлеют угли, им не дает разгораться мокрый воздух полуночи. Кресла с зеленой кожаной обивкой, диван, журнальный столик, никого, балконная дверь приоткрыта, ветер слабо скрипит ею, бросая в дождь тяжелую красную штору – я в нее завернусь и стану ждать – не видимый для непосвященных.

Шаги, это могут быть только ее шаги, только она может так медленно и длинно идти, втыкая каблуки в палас. Вика, ты, наверное, немножечко пьяная, как тогда, когда непослушными пальцами выводила телеграмму, ну кто еще так отправляет телеграммы?

– Господи, как я могла отправить такую телеграмму?

Платье из яркого малинового бархата бросает ее в глаза, как кислоту.

– Он ее получил, он приехал, он должен быть где-то здесь, меня ищет...

Ты нещадно кидаешься в кресло, ноги на другое, шаришь на журнальном столике сигареты, твои волосы разбросанные, мокрые, ты что-то не нашла на улице. Ты – взбалмошная, полупьяная, ты говоришь сама с собой.

– Как я могла оказаться в таком тупике? Я же задушена бессмысленностью, мне нечего, некуда, не для кого...

Или ты чувствуешь, что я здесь, разговариваешь со мной, или тебе кажется, что мой призрак рассеян вместе с дождем, он вдыхает дым горькой твоей сигареты. Ты скользнула по спинке кресла, положила плечи на подлокотники, уронила голову вниз, твои длинные черные волосы встают как дождь из красного паласа.

– Боже, как я жду выхода, а он сможет стать выходом для меня, когда я такая? Или я ему не нужна, он уже живет другим? Он просто любопытен?

Ты положила голову на кресло, бросила в угол наугад недокуренную, непотушенную сигарету, подтянула ноги под себя, швырнув на пол туфли, закрыла глаза, задумалась. Тихо, мягко, по-рысьи, я подойду и сяду на подлокотник, наклонюсь...

– Все, я растерялась, надо бежать, искать, а я – пьяная, совершенно, нет...

– Пьяная, нервная, взбалмошная, единственная,– я буду целовать тебе плечи, зарываться лицом и волосами в твои колени, – горькая Вика.

О! Как ты меня ждешь, если не пугаешься, как ты скучаешь, если я постоянно с тобой, а сейчас только материализовался из призрака, ты рвешь своими длинными пальцами мои мокрые волосы, ты словно играешь что-то на неизвестном сверхчувственном инструменте, ты заменяешь целые обрывки слов шепотом, дыханием. Ты словно действительно думаешь, что это – мираж, вызванный твоим воображением: нет, такие встречи невозможны!

– Невероятно. Ты попала своей телеграммой в самую точку. Немного раньше – я бы ее скомкал и не развернул, позже... Ты даже не представляешь, насколько спасаешь меня собой, ты – единственная нервозность, которая у меня осталась. Покой – смерть. Полный покой – приятная смерть, ровная, но я ее не хочу – я не хочу бить себя, заставлять, издеваться над собой – спасение.

– Саша, милый, ну как ты можешь говорить о спасении, когда я пьяная, ненужная себе, никому, кроме, может быть, тебя. Ни во что не верящая, уже почти без желаний...

Но в твоем взгляде нет спокойствия, нет его и на твоем лице, которое сейчас – зеркало судорог, твое чувство самосохранения заставляет тебя их переживать. По карманам своей души я спешно распихиваю все это.

– Ты что ходила искать на улице – вся мокрая?

– Ходила к морю, здесь рядом, пить коньяк, одна. Напиться – мое единственное окно, в нем столько всего в заштрихованных сумерках, только по-настоящему все это не появляется, не приходит.

Близкое твое лицо мало выдает усталость. Это – правильное, чуть смуглое лицо, из тех, которые достаются избранным женщинам от природы, лицо, требующее минимум ухода, минимум косметики, лицо, полное внутренней красоты, какое-то римски-правильное. Если пристрастный скульптор будет искать в нем недостатки, то он найдет черты, за которыми стоят страстность, упрямство, сила.

– Какая же я пьяная. Ну надо же было так напиться как раз перед твоим приходом, Сашка. Идем ко мне в комнату, сюда они могут прийти.

– Они?

– Сережка, друзья, это же его дача. Я – в гостях,– пожав плечами криво усмехнулась,– в гостях. Будут искать, скажу, что болит голова. Дверь – напротив.

Сколько подобных дач, завешанных коврами, заставленных подобранной мебелью, украшенных картинками, никогда не видели и не увидят таких женщин, как ты, хотя именно ради этого их стоит строить и оформлять. Ты бросаешь подушки с софы на пол перед камином, я брошу ему несколько деревяшек, зажгу, ты протягиваешь ладони прямо почти в едва разгорающийся огонь. От тебя совсем ничего не осталось здесь, совсем ничего от той куклы, безделушки, которой ты была тогда. Ты – пьяная, а значит – душа твоя раздета, ты сама ее раздела, ты хочешь, чтобы я бил ее плетью, но у меня ее нет плети – и вместо рубцов будут отблески огня.

– Ты не представляешь, Сашка, как ты меня измучил. Из-за тебя мне стало не для чего жить, совсем. Меня не понимают, завидуют: «У тебя есть все». У Сережки – деньги, что угодно? – раньше я тоже думала, что, живя так, можно найти что-то для души, какой-то смысл, какой?! Любить я его не люблю, просто спать – приятно, но уже не захватывает, искать другого – сколько было других? Рисовать – ты отнял у этого весь смысл: из таких чувств не нарисуешь. Не осталось ничего захватывающего, а все, что приходит, ничего не меняет. Я не могу даже родить ребенка, я боюсь своего эгоизма: я буду любить не его, а опять себя. Сейчас – ладно, а дальше – я уже бросила думать, что дальше. Ты меня заставляешь думать – я не такой хотела себя. Но по-другому, кажется, быть и не может. Остался ты, необычный, абсурдный и нужный именно этим. Не думай, что я пьяная, я надумала все это за недели.

– Ты – тонкая, но ты чувствуешь только поверхность волн, только то, что тебе надо: я – не такой. Я искал свободы от всего, а это – пустота. Вернуться обратно я не могу, я привык все делать легко. Только ради тебя я могу себя заставлять. Остальная моя жизнь – оболочка, которую легко проткнуть.

Извивающаяся в серо-синих штрихах сумерек, почти не видимая, кроме рук у камина и отблесков, которые огонь бросает на тебя, почти не слышимая, кроме шепота, такта движений, который задан медленным биением сердца у тебя под левой грудью, почти лишившаяся недопонимания, потому что пьяная, почти выброшенная вместе со мной в состояние полной нирваны, которая бывает лишь иногда, лишь во вселенной, отданной на откуп дождю.

В коридоре шаги, тише, время появляться в спектакле еще не пришло, еще только начало, ...стоп, неужели? – уже начало?

– Вика!

– У меня болит голова, я же пьяная. Нет, не открою, я раздета, да, я затопила камин, гости? Завтра еще увижу, да, я не такая в последнее время, но ты знаешь...

Опасность рядом. Если тот ублюдок позвонил, то они знают, что я поехал сюда. Это режет лезвием по кончикам нервов, я сам пишу эту пьесу, дико путанную по содержанию.

– Ты – кошка, Вика, черная, гибкая кошка.

– Ну... помолчи...

Кошка, сильная, в движениях полно неожиданностей, обычен только твой вкус: горькие табачные губы, запах твоих любимых духов, тоже горьких на языке, а остальная ты – необычная, да как я могу судить о необычности, если всего полтора дня...

– Это же много, Сашка.

Ты теряешь одежду легко, ты линяешь от одежды, оставляя ее в моих руках, и так ли много на тебе одежды? Мало. Твое тело ничего не изменило, ни цвета – оно загорелое, темно-апельсиновое, ни запаха – странного запаха, который нечем объяснить и незачем, ни движений – они захватывающи, они требуют постоянного напряжения, потому, что полны неожиданности, не оставляют ни секунды на прочие мысли, ты сама, видимо, редко бываешь так, как сейчас захвачена танцем своих ног, ты раскручиваешь их спираль медленно, мои прикосновения к твоей груди бросают тебя из стороны в сторону, ты убегаешь и одновременно падаешь под мои руки, твои соски шлемоподобно выгнуты, ты наклоняешься,– они блестят, когда огонь из камина бросается в них. Ты разбрасываешься своими ладонями, губами, волосами вокруг меня, этот танец без осторожности, в нем нет и тени ограничения, он завершает все, когда ты кусаешь губы: громко нельзя кричать; больно цепляешься руками за мои плечи, волосы, ты не знаешь, куда деть руки, как не превратить в звуки дыхание, ты не сдерживайся, зачем? Ты понимаешь это одновременно со мной, но я буду сдерживать твою бесконтрольность, позволяя волнам биться о камни, но отливать, уходя в песок.

– ...но ведь есть те, кто просто живут, они счастливы...

– Просто так, ты хочешь сказать? Ошибка, им кажется, что они живут, они не задумывались над тем, что ничего не изменится, если их не будет, они не чувствуют своей ничтожно малой величины. Все эти деланья карьер, имен и денег только забивают глаза. Кажется, что они – в гуще жизни, но действительно это – вариант ухода в пещеру, им хорошо, у них нет дара на взгляд извне. Тот, у кого есть, – наверняка самоубийца.

– А ты?

– Я спасаюсь от него, выдумывая себя постоянно разным.

– А я?

– Нет, тебя не выдумал. Ты – черточка в моей реальности. Ты ведь существуешь, правда, Вика?

Ты пожала плечами, «ни нет ни да»,– и волна побежала по твоему вытянутому перед камином телу, чуть вздрогнули груди с короткими рубиновыми стерженьками сосков, раскинулись бедра, их уголки напряглись, ты нарисовала ногой на стене фигуру с кошачьей легкостью форм, вытянув пальцы, твоя узкая ступня розовая, полупрозрачная, в ней начинается следующее движение, которое необратимо, потому, что мы с тобой совершенно спутали формы и сущность игры, строим вытянутую вверх композицию, лишаясь опоры, повисая в сырости воздуха, полного отблесков углей. В полном господстве взаимного самоконтроля мы тянем нить наслаждения, пока она не оборвется. Где эта ненадежность разрыва? В неустойчивости тел, в твоих брошенных вниз волосах? Конечно же нет. Она – в том, что композиция, которую мы создаем, заменяет реальность...

– Самое страшное – повторяться. Лучше я буду тысячу раз другой и с тобой – тысячепервый. Не потому, что я – пьяная, а потому, что ты ухитряешься становиться моим идеалом, ты постоянно захватываешь меня всю, так навязываешься всем моим мыслям, что только один существуешь.

– Так только с тобой. Только с тобой я такой, каким себе нравлюсь. Все вокруг постоянно навязывает мне меня другого – грубо, безразлично. Нужна только моя похожесть, одинаковость. Бороться нельзя, можно только отстраняться.

– Ты пытался бороться?

– Что-то было, но сейчас я иду по окраинам, по тому, что выброшено, забыто. Из этого новый мир не создашь. И я слишком непредсказуем для долгой работы. То, чего я хочу добиться, требует слишком большой цены, слишком привязывает. Поэтому я все отрезаю. Хотя несвобода – нитка связи с реальностью.

– И...

– Все. Я чересчур самолюбив и не могу быть обыкновенным. Но привычная необыкновенность – ерунда. С тобой все непривычно, поэтому ты – драгоценная связь, нить, с которой я не хочу расставаться.

Жаль, что жизнь это – игра, в которой принцип домино возведен в абсолют, здесь любому человеку отдаешь ровно столько, сколько получаешь, и получаешь – сколько отдаешь. Попытки сломать это правило бесперспективны, так не лучше ли играть в него сознательно? Если я не могу пожертвовать ей больше, чем несколько своих вариантов из бесконечного множества, то зачем требовать ее всю? – она сможет быть для меня только отрезками растянутых фотографий. В них она не существует без меня, вне – я для нее не существую. Слишком много совпадений создали минуты гармонии. Ничего нельзя предугадать, можно только поступать с этой гармонией неосторожно, делать и говорить все, что вздумается, чтобы больше от нее взять – она все равно развалится, а сложится новая или нет – ставка на ничтожно малую вероятность.

Ночь проходит, время к утру, как не хочется решать, приятно откладывать, и мы одновременно начинаем игру, которая может сломать обычный ход времени и вещей.

– Сашка, слышишь, они там все танцуют, пьют, смотрят видяшку. Мне это нравилось раньше.

– Странно, что не нравится сейчас.

– Привыкла... А тогда было ошеломляюще. Я поняла себе цену – внимание мужчин, таких как Сережка, как Алекс. Про него ты не знаешь, я тебе не говорила? Я никогда не была провинциальной девчонкой – я полжизни прожила в Москве, когда отец там работал. Но здесь... Алекс случайно, когда я только приехала поступать в университет, подхватил меня по дороге с вокзала, на машине. Розы. Он делал здесь варьете. Взял меня – в детстве я занималась гимнастикой. Мне было семнадцать, он на пятнадцать лет старше. Совершенно некрасивый, такое тяжелое лошадиное лицо, но прелесть. У нас с ним были странные отношения – но он начал меня ставить. Потом Сережка. Вот так же, на даче, мы познакомились с ним. Мне понравилось в нем то, что он – неспокойный. Мне завидовали: машина, дача, деньги – он бросал их на меня не задумываясь, наверное, влюбился. Рестораны, тряпки, подарки, хочешь – в Крым на воскресенье. Дома несколько лет было все по-другому. Ты же видел. Городишко, отец вечно в своем обкоме. Мать от него сбежала, даже не разведясь, я ее понимаю сейчас – тоска, скука. Годик я любила Сережку до бешенства, до обмороков, какая-то феерия. А потом – он остается прежним, не меняется. Он – будничен. Для него феерия – будни. Делать деньги, тратить деньги, опять делать – до бесконечности. В деньгах он гениален, у него инстинкт торгаша. Уйти от него я не решалась – куда? Кто мне сможет столько дать? Так лучше скучать без проблем. Да и к кому уходить? Я начала становиться сумасшедшей. Хотелось разнообразия. Ты сломал это желание. Вдруг я не хочу брать от тебя – самой все отдавать, даже без возврата. И дала телеграмму.

– Тебе надо слепо влюбиться.

– Кроме тебя не влюбляется, Сашка. Но и тебя сложно назвать любовью. Наполовину ты – прорубь, холодная, в которой, барахтаясь, видишь себя как перед смертью до мелочей, но «перед смертью» ведь не может быть любовью, правда, или может?

– Отвечай сама.

– Ты любишь меня?

– Я люблю нашу встречу – яркий кусок.

– Не любишь?

– То, что я отвечу, не более вероятно, чем если бы ты обрывала лепестки с ромашки.

– Конечно.

Ты наклонилась надо мной, поцеловала в губы, такой поцелуй – страх будущего, боязнь расстаться, не любя, разочаровавшись, это – конец, он сдерживает обещания и уверения. Твое теплое тело сдерживает холод – угли давно погасли.

– Не зажигай свет. Идем пить шампанское. Я тебя познакомлю с друзьями.

– Что ж, идем.

Ты надеваешь бархатное платье, легко и быстро делаешь с собой все, что женщины считают необходимым сделать, перед тем, как появиться на ярком свету, оглядываешь меня:

– Ты шикарен, небрит...

Взбиваешь руками волосы перед зеркалом, наслаждаясь собой, ты предчувствуешь то издевательство, с которым будешь рассматривать взгляды и лица тех, кто собрался внизу, когда ты, позируя, под руку со мной, облокотившись на перила, тихо скажешь:

– Александр, Сашка – мой лучший любовник.

Очаровательная по легкомыслию рекомендация, которую я заслужил.

– Разве можно так жалить, Вика? Ты – змея, живой гипноз.

Говоря шепотом, я щедро снимаю лепестки удовольствия от этой выходки. Только Сережка вытянул кассету из видеомагнитофона и обернулся к нам, крутанув на колесиках кресло:

– Ну, конечно, что еще я мог ждать?

В воздухе висит полушоковое напряжение, когда мы с Викой подходим к сдвинутому в угол столику. Наливаем шампанское. Моя незащищенная спина чувствует малейшее движение, но – спокойствие, но – молчание. Я сажусь и толкаю свое кресло к стене – спина должна быть закрыта.

– У вас такие мятые лица. Помешал? Он великолепно, об этом говорят его красновато-оливковые глаза, понимает, что Вика – не его. Такие способны первыми бросить камень. Здесь есть кому поддержать. А может быть он – сложнее? Он пытается ее понять? И играть в ней на том, что не может принадлежать мне, в ней много такого, еще и ставшего привычкой.

– Я в эти игры не играю. Не люблю выходок и экстремальных ситуаций, я люблю будничность, работу. А Вика – забирай, отдаю. Жаль только то, что после тебя она пойдет по рукам. Ее влюбчивость быстра, разочарование – бешено. Разве ты – первый? Я не хочу это сдерживать. Ключи от моей машины.

Бросил, я резко отобью их обратно – ему на колени.

– Я хожу пешком, спасибо.

Он действительно обладает даром превращать все в заурядность, сглаживать импульсы.

– Я и сейчас предлагаю прогуляться к морю.

Низенький пригорок перед заливом – единственная преграда, за которой щиплет распухшие от поцелуев губы соленый ветер пасмурного полушторма. Море, все серое, даже дюны, даже выброшенная на берег трава. Следы, которые мы оставляем на песке, медленно наполняются водой – природа не терпит пустоты, души людей легко смиряются с ней. Потому, что люди живут в воображаемом мире, в мире условностей, их души полны ими. А шторм, он как женщина высшего шика, не провоцирует вражду, она – единственная связка между соперниками, она их поглощает.

Мы идем треугольником, как и должно быть, несколько шагов между нами. Вика впереди, она не замечает ничего вокруг, она поглощена собственным штормом. Оборачивается, смотрит в лицо, медленно переступая назад. О! Как не любят женщины решать, ее волосы летят навстречу.

– Зачем я тебе, Сережа?

– Все это – унизительно и глупо. Ладно – ты такая одна. Ты мне все заменяешь, чем я хочу быть, но не могу. Поэтому – незаменима.

– А как же деньги, девочки, рестораны?

– Это – стиль жизни, ты – душа. Я очень долго тебя выбирал, я создавал тебя, я дал тебе понимание себя такой, чувство женщины, исключительности, красоты. Я – автор твоих претензий, выходок, обид. Ты – моя работа, но я потерял над тобой контроль, ты переросла оболочку, ты взбунтовалась, тебя трясет, ты ищешь, но я тебе нужен, как ты – мне. У нас с тобой сейчас возможно нечто вроде контракта на согласии, на определенных условиях. С ним или без него, – кивок ко мне,– это все равно бы прошло.

Я скажу шепотом, звучащим как издевательство над штормом:

– Форма не может переделать содержание. Все равно: все вдребезги, излизанный песок, чувство начала. Здесь не подходят деловые измерения, душа неподконтрактна, ее мотает, она непредсказуема, за нее нельзя ручаться, для нее постоянно – начала.

Такой разговор – бред. Мы так ничтожны в природе, в дюнах, в заливе и соснах, а все, что он ищет...

– Все не стоит и одной бешеной ночи, что ты ищешь. Ты слишком связан с заурядностью, чтобы понять.

– Женщины только любят сумасшедших и не таких, но остаются не с ними. Вика, я тебе предложил.

Напряжение борьбы уходит, появляется страх. И можно идти километры по пустому берегу, обуянному этим чувством. Как я завяз. Чувство самосохранения говорит, что это может быть камнем на шее. Бесполезно спрашивать себя о будущем – я его боюсь. Если мы сделаем выбор, к которому стремимся, разочарование равносильно смерти. Это – последняя ставка на что-то кроме пустоты. Ты, мокрая, с прилипающими к лицу волосами, бросившая туфли в море, идущая по холодному песку босиком, ты понимаешь это. Тебе самой страшно.

– Вика, страшная ночь.

– Да. Если бы не было завтра. Если бы не было спокойствия.

– Хочешь сказать – я бессмыслен в спокойствии?

– В спокойствии тебя нет. Я не знаю, какой ты в спокойствии. Я не могу жить массой жизней, чтобы спасаться и пропадать одновременно. В жизни, которую я знаю, нет того, куда бы мы продолжались отсюда. Там скорее будет горечь не от отсутствия тебя, а от исчезновения чудовищной исключительности наших встреч.

– И волосок оборвется?

Ты медленно сядешь на корточки у самой кромки добегающей до твоих ступней волны, нарисуешь пальцами на песке треугольник, чтобы его сразу смыл шторм, потом закинешь голову назад, поймаешь ртом капли дождя, посмотришь на меня снизу вверх, спокойная штормовая птица:

– Он давно оборвался. Еще тогда. Ты не веришь, что я могу быть такой вечно?

– Не могу верить. Я боюсь – нам нечего будет завтра предложить друг другу. С тобой я не могу быть разным, лицемерить, играть. Ты – долгая, ты слишком навязываешь мне меня другого.

– Значит, та телеграмма напрасна?

– Нет, не напрасна.

О! Как она ненапрасна. Что может быть ненапраснее, чем изобретать собственное малодушие? Пока есть куда спрятаться, затаиться, убежать от самого себя, от вопросов, которые не хочется задавать – лучше бежать, ломиться через препятствия, даже оставляя на них рваную плоть собственной души, но убегать, убегать, убегать – момент молнии все равно настанет. Но сейчас, нет, я и она еще не момент молнии, мы еще не стали им, хотя близки, но самому бросаться туда?

Но надо же куда-то бросаться из этого нервного, физического, болезненного перенапряжения, когда все тело переполнено чувством страха перед собой, неустойчивости, осторожности.

Ты, как морская птица, идешь впереди, от моря – в дюны, твои волосы шторм, как оскорбление, сдувает мне в лицо, я отвечу тебе броском, но почувствовав меня совсем рядом, ты обернешься:

– Любимый, Саша, любимый, не бросай меня, не оставляй...

Мы катимся вместе в песок.

– ...нет, ты – последнее, что у меня осталось, уходи, оставь мне себя таким.

Ты превращаешься в шаровую молнию, вся копившаяся в тебе смесь чувств взрывается, они сливаются вместе, их тепло глубоко, ты потеряла голову от беззащитности собой. Я целую твое лицо, покрытое мокрыми волосами. Бешенство, высшая норма ненормальности, сейчас, после всего, что мы наговорили, намолчали, напредполагали, взрываться страстью и изобретать любовь между дюнами, в холод и дождь, бросив мою куртку на песок, перебарывать, перекрикивать шторм.

Ты всегда тонка, глубока, чуть медлительна, а сейчас ты спешишь, ты нетерпеливо бросаешь по сторонам одежду, мокрая, ты не чувствуешь кожей холодный песок, только руки немножко замерзли, мои руки, и они рвут все, что мешает спешить. Ты хочешь, чтобы я был груб, силен, сама ты – жестока, ты сдавливаешь мое лицо, царапаешь плечи, твои поцелуи кусают, ты требуешь, чтобы я насиловал твое тело, когда душа наша общая, одна. Ты бросаешь мокрый песок мне в лицо, бьешь коленями, не уступаешь, ты не можешь смириться с собственным телом, которое давно жаждет меня, почти издеваешься над собой. У тебя гибкое смуглое мокрое тело, твои груди бьются, я зубами, ртом, полным песка, кусаю твои соски, я гну твои плечи, мну лицо, вдавливаю в песок бедра и разбрасываю ноги. Нет, конец не может быть таким невероятным, таким может быть только начало. А взбешенность, шторм, чайки не перекричат нас, шрамы от твоих пальцев останутся на мне и на песке, мне не удержать тебя, лишь на пределе сил, когда потемнеет все, и взрывы твоих движений останутся единственными толчками сознания.

...Молча, нам надо молча идти до тех сосен, где гаснет шторм. Тебе холодно, ты накинула мою куртку. Опустошенная, истерзанная, выпитая, но переполненная тем, что у тебя есть мой образ – такой, который тебе годится. Говорить лишне, о чем? Спутано так, что не разобраться. Случайные совпадения все расставят по своим местам: мокроту пальцев, боязнь рук, странную сухость губ. Пожала плечами, наклон головы, кивок. Дрожащий мизинец убирает волосы с моего лица, и чувство растущего расстояния на спине, которое измеряет все до минуты, все, кроме случайностей, на произвол которых брошено все.