Ловцы. День девятый, день

День девятый, день

 

Развалившись на мягких кожаных подушках автомобиля, Анатолий Алексеевич вздремнул. Его дремоту даже приблизительно нельзя было назвать сном. С закрытыми глазами он то и дело впадал в откровенно бессонные размышления, а тело его раздраженно ныло от любой выбоины на дороге, от каждого попавшего под колесо камушка. С открытыми – забывался, тонул в каком-то студенистом колодце без дна, бесчувственно мотаясь по сиденьям, как мешок с тряпками на поворотах.

Разрешив себе подремать, как многие близорукие люди, Анатолий Алексеевич снял очки. Это, наверное, и нарядило его сонные видения вовсе не тем, чем был мир сквозь четкие линзы, а слабыми образами, сотканными из догадок и мути в мгновения, когда избавлялся от очков, чтобы протереть их, или для игры, или в припадке раздражения.

Он ехал в сторону деревни. Куда было еще податься, чтобы найти место обещанного Варей свидания, получить от нее долгожданную тайну? На какой еще дороге мог оказаться столь беззащитен, что никогда не виданные неясные люди и расплывчатые лица посмели нагло вязаться к нему во сне? Какая еще дорога так измочалила за несколько часов, что проклял тайны, которые по ней влекут? Однажды Анатолий Алексеевич уже погружался в эту дорогу в поисках тайны – едва вынырнул два года назад. Спасется ли сейчас из бездонного колодца?

Тогда была тайна предстоящих похорон, тайна Вариной матери – мертвой, задолго забытой, как он надеялся, женщины. Та тайна хранилась в Вареньке – в заветной, спустя семнадцать лет ожившей молодости. Сейчас – тайна Аввакумова, чужого, но жизненно важного человека И опять у Вареньки, живой, неотступной в душе дочки, любви которой отчаянно хотелось. Как сам сейчас на грубый вертел дороги – все тайны нанизаны на прочную ось по имени Варя. Тогда он с головой бросился в колодец ненавидящей его женщины, чтобы настигнуть Варю. Сейчас, спустя два года, наконец-то посмел броситься в Варин колодец – неужели за тем ничтожным секретиком неудачника Аввакумова, или за чем-то большим?

Машину сильно тряхнуло. Анатолий Алексеевич открыл и тут же обратно зажмурил глаза – подсвеченный оранжевыми крапинками мрак под веками показался гораздо уютнее простреливаемой редкими фарами встречных машин бездонной грязной тьмы. «Скоро подъедем к деревне – скоро начнет светать... Вот так же два года назад начинало светать...» Анатолий Алексеевич поскорее впал в спасительное от времени беспамятство. И допустил к себе то, чего любой ценой нельзя допускать – близорукие, мутные, и потому – ничьи лица.

Вот это – чье лицо? Вариной матери, когда уезжала от него с крохотной годовалой девочкой – или Вари, сбежавшей вчера с вечеринки? Вариной мамы в гробу, под свечой, под иконой – или Вари, когда на пожарище, у березки, клялась ему вывернуть Аввакумова наизнанку? Они неразличимы, глаза похожи, в лицах одна и та же глубокая восковая желтизна и мольба: «Не заставляй меня делать это, не заставляй!..» В них одна и та же непроницаемая злоба сплюснутого ротика, бешено сжатого кулачка – с посиневшими венами, побелевшими костяшками, разодранной ногтями мякотью ладошки. Ангельская, дьявольская, нечеловеческая угроза... Одни и те же лица – чем отличается Варенька от матери? – той же березки веточка...

И вот уже Варя лежит в гробу – землистая, прибранная, живая и неживая. А мать ее подступает с хрустящими своими кулачками – с теми самыми, что тогда, на похоронах, подметил у обезумевшей, исплаканной дочери-кликуши, когда, обдираясь об угол гроба, она разжимала себе пальцы, чтобы щепотью перекреститься. Нельзя, невозможно разжать кулачки, но и от креста не уклониться: она все-таки справилась с ними, значит – что-то уцелело в рассудке. Не теми же самыми ли кулачками обнимала Варенька на пожарище березку? Не так же ли дверью выламывала из кулаков пальцы, убегая с вечеринки? Не такими ли кулачками сжались бы ладони ее матери, если бы в гробу их вовремя не сплели на груди, если бы не дочка на руках, когда она уходила? Те же кулачки, та же жестокость что угодно вытворять с пальцами... чтобы проклясть-перекреститься. Той же березки, Варя – веточка.

И та же манера ставить точку похоронами. Мать сбежала с грудным ребенком в гиблую глухую деревушку. А потом, спустя шестнадцать лет, вызвала его так, что он не смог уклониться, поставила в толпе над своим гробом – заживо гореть, не зная, куда деть глаза, руки, куда деться: отказала быть вместе до смерти и после смерти отвергла, бросив щемящую тягость деревенских похорон, как горящую головешку в руки.

Дочь сбежала в ту же деревеньку со своим любовником. С недоношенной, невызревшей тайной. И как мать, назначила свидание, от которого не отказаться. Тоже запасла что-то обжигающее бросить ему в руки... Как мать приготовила похороны еще в тот день, когда ушла, так и дочь – похороны выжимает из прощальной втроем вечеринки. «Как я сразу не догадался!»

Две одинаковые женщины. Как можно приближаться к ним? Сколько было поводов удержаться... С матерью – два года вдвоем и два почти десятка лет ничем не утолимого ожога. Дочь по наследству стала хозяйкой боли. И так за несколько дней разбередила... С Варей он тоже никогда не был вместе и не будет. Третья дорога в деревню ему заказана...

Но от тайны нельзя отказаться. Тайна Вари, которую не взял тогда, на похоронах ее матери, и тайна, которую она получила сейчас от Аввакумова Как две половинки мельничного колеса. Надо вкруг провернуть, чтобы увидеть лицо зацепившегося в лопастях утопленника. Под черной зеркальной поверхностью ручья его не различишь. «Чье же там лицо:

Аввакумова, Вареньки... мое?!» Анатолий Алексеевич подпрыгнул на подушках так, что ударился о крышу головой. Раздраженно завопил что-то водителю. Тот удивленно стерпел. Ему некуда деться. Но дорога в том месте была поразительно ровной. «Господи? Не сам ли я внушил Варе эту страсть к трупам? Шесть трупов она повидала за неделю... Не может быть, чтобы у нее не заныло вовремя уложить в предназначенное гнездышко седьмой?.. Чей?!»

Анатолий Алексеевич завопил остановить машину и быстрыми шагами пошел по обочине, приказав водителю медленно ехать следом. Начинало светать. Внизу, под холмом, по которому проходила дорога, тьма была заляпана мутными разводами тумана. «Где же она назначила встречу? Где может быть то место, которое я знаю, хотя и не был никогда?» Анатолий Алексеевич споткнулся. «Ну конечно! Могила! Почему я задержался тогда на окраине кладбища, не пошел засыпать гроб? Что остановило меня? Не предупреждение ли, что не вовремя? А теперь – пора!» Анатолий Алексеевич зло шаркнул ногой по асфальту, юлой прокрутился через плечо: нечего было пнуть, некого изорвать, некуда вцепиться... Он разъяренно махнул рукой подъехавшей машине и шлепнулся на сиденье.

– Скорее, мы опаздываем, гони! – прикрикнул на водителя и тут же забыл о своих словах.

«Неужели без меня не вертится колесо? Или... еще не забился под лопасти утопленник?»

Уже рассвело, когда они, близко, как могли, со стороны большой дороги, подобрались к кладбищу. Оно было в соседней деревне за речкой. Подъехать туда на машине можно только морозной зимой или сухим летом – в объезд, а осенью и весной – пешком с километр по лесу и хлипкому деревянному мостику через речку. Анатолий Алексеевич хорошо запомнил дорогу: умерла летом, грузовик довез тогда гроб до мостика, а на кладбище перенесли на руках. Чувство того, что непременно придется вернуться, – заставило запомнить.

У перекрестка, где пора поворачивать в лес, Анатолий Алексеевич оставил водителя вместе с машиной, дальше пошел один.

Лес миновал быстро. По замерзшей грязи вдоль глубоко разъезженной дороги с заполненными водой, забросанными опавшими листьями и подернутыми ледком колеями. Похоже, здесь весь день вчера и всю ночь падал снег, в лесу он покрыл деревья и присыпал землю неплотным белым налетом. Но огромные впадины луж на дороге снег скрыть не смог – и они зияли на грязном заснеженном черепе поросшей седыми волосьями кустов земли, как выеденные, выколотые, выклеванные, выгнившие глазницы великана.

Анатолию Алексеевичу было неуютно до отвращения, и он бегом местами, мчался по лесу, а придорожные кусты или бурелом захлестывали тропинку и, ему казалось – зазывали, гнали, толкали к гадким великаньим глазницам. Лешие, змеи, кикиморы могли выскочить оттуда – ужалить, искусать, утащить! Анатолий Алексеевич придерживал на переносице очки и в панике бежал по лесу – ветки трещали у него под ногами, из-под разлетающихся, разъезжающихся ног вылетали смерзшиеся комья грязи и листьев, длинными полами пальто он задевал кусты, с них сыпал в лицо нависший на ветвях снег. Он бежал не оглядываясь, ему слышались голоса, визг, хохот позади, а ноги местами скользили с обочин в колеи: из черных, мутных, с плавающими гнойными листьями луж что-то вздымалось и прицеливалось на него – словно крупные змеевидные рыбы ходили под их поверхностью в ожидании пищи. Анатолий Алексеевич с трудом сдерживал себя, чтобы не отскочить в сторону, не свернуть куда глаза глядят в чащу – он сбежал бы и заблудился, если бы не вертел дороги. Тропинка до кладбища – острие: как может нанизанная дичь соскочить? Когда уже раздуты угли, чтобы изжарить?

Анатолий Алексеевич не смог соскочить. Он выбежал из леса к речке и, едва переводя дыхание, протирая полой пальто запотевшие, забрызганные очки, замер перед мостком. Вот здесь же остановился тогда. Так же, как сейчас, – без очков. И теперь не мог припомнить никакой причины снять очки – было лето, сухое, чистое, он вылез из машины... кроме отчаянного желания скрыть глаза. Пусть даже быть видимым всеми – лишь бы самому не видеть. И так же, как сейчас – какая разница его близоруким глазам? – так же мерцала, а не текла поблизости речка, и опушка размазана темным пятном, за которым непонятно что лежит: лес или оконечность Вселенной? Как и тогда, Анатолий Алексеевич вцепился в перильца: тогда, чтобы ничто не оторвало на ту сторону перейти – сейчас, чтобы не шагнуть вместо мостика во вздутую осенью реку. «Чем опасна мне речка? Чем испугает самый темный омут утопленника? Только потешит...» Пощекочет приятным ужасом живых человечков, когда будут его вытаскивать.

Анатолий Алексеевич нацепил очки и забрался на мостик. Покачиваясь, пошел по мокрому скользкому дощатому настилу, перебирая перильца руками – хотя прекрасно видел все в очках... Или ничего уже не видел?

Полчаса, не меньше, ему понадобилось, чтобы перебраться через речку. Здесь начиналось кладбище. А по другую сторону утыканного линялыми пирамидками, кривенькими крестами и полуразвалившимися оградками холмика, за облетевшими кустами и деревцами, виднелась какая-то сторожка. Анатолий Алексеевич быстро пробежал кладбище насквозь, даже не всматриваясь в надгробия – как можно ту могилу найти? У сторожки на него залаяла собака, а навстречу из сарая выглянул пожилой всклокоченный человечек в телогрейке. Он с безразличием посмотрел на Анатолия Алексеевича, подхватил протянутые деньги, неопределенно ткнул рукой в дальний угол кладбища к новым, как он сказал, могилам.

Кладбище было беспорядочным и почти неухоженным. Анатолий Алексеевич брел по нему без всяких дорожек, натыкаясь на оградки и кресты, – большинство могил запущено, даже свежих, по виду, еще могил. «Как найти ее? – в панике потребовал Анатолий Алексеевич у себя. – Что может быть у нее на могиле? Есть ли там фотография? Узнаю ли по фотографии?»

К ужасу, Анатолий Алексеевич обнаружил, что во время бегства по лесу и блуждания по мостку желание найти место назначенного Варей свидания полностью сменилось у него панической необходимостью отыскать могилу. Словно не из любого угла кладбища увидит дочь, когда явится? Но почему-то Анатолий Алексеевич решил, что именно на могиле должен ее ждать.

«Как же узнать могилу? Чем-то она должна была тут жить, без меня, без того, что надкусила в городе – что смирило с теми страданиями, с той безысходностью, в которой добровольно топилась? Чем?» Не успел Анатолий Алексеевич даже подумать о том, что для других та безысходность может быть светлым окошком, как его осенило: «Крест! Крест... Ну конечно же, крест». Он внимательно по сторонам осмотрелся. Кто-то в душе подсказал искать крест на новой могиле.

И пяти минут не потребовалось, чтобы найти. Он поспешно наклонился над низким железным крестом с еще необлупившейся краской, крутым еще холмиком и крепкой скамеечкой рядом, заглянул в закрепленную на перекрестии фотографию. Долго всматривался в лицо. «Ни за что не узнал бы...» – понял Анатолий Алексеевич и испугался. Но не тем, что мог проскочить могилку. В конце концов, имя написано. Нет, испугался того, что не узнал бы это лицо, если бы не видел Варю, когда та уходила с вечеринки. «Не лежит ли здесь Варя? Не была ли вечеринка похоронами?» Анатолий Алексеевич рухнул на врытую в землю рядом с холмиком скамейку.

Ужасные вопросы. На этой скамеечке среди них – в осаде.

Он сидел в осаде надгробий, в осаде крестов, в осаде облетевших кустов, похожих на хлипкие убогие проросшие кресты, в осаде близкого темного леса, похожего на проржавевшее насквозь, жалостливо осыпанное снежком надгробие. Враги подступали к нему – кусты хватались растопыренными пальцами за ноги, кресты подбирались к спине – пригвоздиться к ней распятием, надгробия клонились, кривлялись и плясали хороводом – ужасным, немым, беспросветным, а ветер облизывал его прозрачным языком, перед тем как лес заглотит в свою утробу.

А все лежащие на кладбище, все укрывшиеся от мира за непроницаемыми колпаками оплывших могильных холмиков, казалось, приветствовали осаду. Даже та, что под этим крестом – восхваляла! Неужели, чтобы укрыть и защитить его, она требует лечь рядом? Или все равно поздно: ложиться надо было не в подмытую двумя уже веснами могилу, а еще тогда, когда уезжала в деревню? Как он ошибался двадцать лет, внушив себе, что она от него ушла – нет, он от нее сбежал! «Не лучше ли, чтобы я рядом лежал? Тогда бы Варенька не назначать убийства – молиться сюда приходила... А сейчас для нее – против меня – как молитва!»

Но Анатолий Алексеевич недопонял дочь. Да, выйти на маминой могилке против него – было заветной Вариной мечтой. Но не потому, что так жаждала его смерти или борьбы с ним. Вовсе нет. Просто оказалось, что по-другому не может прийти на могилу – только с ним вместе. И уйти – или повиснув у него на шее от радости, или волоча за собой труп... Как уж получится...

Два года с того самого памятного дня похорон Варечка не решалась здесь появляться. «Почему бог не покарал меня за это?.. Или так он меня покарал?» К маме нельзя запросто – только на изломе, в высшей ярости, с предсмертной жаждой. Сначала загнать себя – или к маминой могилке, или к ее забвению. Успеть понять – каково быть могилой?

И вот теперь, когда Варя стала живой могилой для Андрюши, Мани, Генри, той девочки Кары, Попа и Червяка – она пришла сюда. Насыпанный в ее душе недельный холмик требовал под себя седьмого. Седьмым подходил один из троих: Анатолий Алексеевич, Аввакумов, сама... Зря Анатолий Алексеевич полагал, что ничто их с дочкой не роднит – такие схожие мысли. «Кто седьмой, – утвердилась Варя, – вот-вот решится. Будет седьмой – мамина могилка очистит меня, всех заберет из моей души. Не я, а мама пусть решит – кто ей седьмым угоден».

«За чью же смерть мне зачтутся все молитвы, отпустятся все грехи, простятся все отступничества?.. Неужели за папину?»

Как посмел тот священник в церкви открыть ей такую догадку, и чем – Библией! – благословить даже не на мысли, а много, много дальше мыслей... На подходе к кладбищу Варя достала из кармана и повертела в руке вытащенный поутру у Аввакумова пистолет. Много дальше! Или не открывал и не благословлял? И бог только за собой оставил рубить приносящие дурные плоды деревья, пророчествовать против безбожных лжепророков? Но зачем тогда допустил ей в руку пистолет? Уже второй раз... Попусту, без высшего, к девочкам пистолеты не попадают.

Варя вышла на кладбище и направилась к могиле. Его еще нет, но вот-вот придет. Он из-за реки войдет – другой дороги не знает... Но вдруг, неожиданно, от сторожки, Варе мелькнуло что-то темное. «Вот – идет! Уже подыскивает могилу!» Она стремглав бросилась за ближайшие кусты. Ей стало страшно. В кармане отмораживал руку ненасытившийся теплом пистолетик. Невдалеке, между могилами, шарил тот, кого Варя считала водоворотом. Засасывающим щепки человечков и завлекающим их во вращение: все более узкое, быстрое, глубокое – в смерть, в смерть... Сейчас решится – щепка закрутится в водовороте или водоворот вокруг щепки. Если щепка хоть капелькой веры напитана, хоть лучиком бога опалена – пересилит водоворот. Он глубоко ее забросит, но душу не высосет. Лишь бы хватило дыхания.

Сегодня утром, вместе с Аввакумовым, Варя щедро надышалась в церкви. Осталось сжать зубы и не хлебнуть воды. Упрямство и терпение – талант, которым бог обязательно награждает русских. Особенно в глухих деревеньках. «Перетерплю, переупрямлю – если в церкви – от Бога...»

Варечка сидела на корточках, недвижно, не дыша, и пристально подсматривала за Анатолием Алексеевичем. Как тот бродил между холмиками и надгробиями, словно слепой, шатался и шарахался от крестов, поскальзывался, заглядывался в фотографии... И забыла о пистолетике. Она всплеснула руками, а потом отчаянно зажала ими рот и выдавила в замерзшие ладошки:

– Там такая фотография! Ужасная фотография! Не найдет. Не узнает...

Как и оглохший Анатолий Алексеевич, она вдруг забыла, что на могильных крестика обычно подписаны имена.

Напрасно показалось Анатолию Алексеевичу, что по новому кресту он быстро и безошибочно нашел могилу Вариной матери. В действительности он почти час прыгал от холмика к холмику, шарахался от кустов и надгробий, пока извилистый и беспорядочный путь не выбросил к той фотографии. «Узнал! Нашел! – с радостным ужасом вздрогнула Варя. – Значит, что-то сверкнуло в нем!»

Варя опять поймала в кармане холодную, склизкую от пропотевшей ладони, вздувшую брюхо пулями жабу пистолета. Варя погладила, потерла, пригрела, успокоила тварь. «Скоро, скоро... – пообещала она, и ее локти вновь ослабли. – Пусть еще на могилке побудет...»

Анатолий Алексеевич присел. Он не заметил Варю. Он был в осаде. Ждал не Варю на дорожке, а воскресшую из могилы, не шелест шагов и шепот, а землетрясение из-под холмика ожидал услышать, не от Вариных рук смерть готовился принять, а от раскаленных оконечностей креста. Анатолий Алексеевич сидел неподвижно. Его бесчувственность взбесила Варю. Она окончательно забыла о заветном пистолетике и выскочила из-за укрытия.

– Как можешь ты так сидеть?! – заорала она на Анатолия Алексеевича – Разве не видишь?!

Не к нему, наверное, были обращены Варины окрики, а к себе. Как могла сама, непонятно чего выжидая, так долго сидеть в лживом укрытии за кустами, когда мамина могилка так близко? Когда на ней не убраны опавшие листья, мусор, когда грязью заляпан крест?

Не задумываясь, Варя бросилась коленями на мокрую холодную землю и, растопырив граблями голые пальцы, принялась счищать с могильного холмика и вокруг листья и ветки, выгребая на дорожку, а потом дернула с головы платок и, всхлипывая, протерла крест.

Пока она истерично копошилась на могиле, Анатолий Алексеевич впал в состояние еще большего смятения. Он поджал ноги на скамейку от снующих по земле Вариных пальцев и в отчаянии зажмурил глаза: хлипкая скамеечка на нелюбимой могиле – все, на чем он держался. В панике Анатолий Алексеевич попытался найти себе еще какую-нибудь опору:

– Варя! Варя, оставь это себе. Я уйду. Отдай мне то, что обещала. Того, кого обещала – выдай!

Стоя под ним на четвереньках, Варенька мгновенно, по-рысьи, замерла, прогнулась спиной, вскинула на Анатолия Алексеевича лицо. Потом поспешно вскочила, обтерла грязную на коленях юбку все тем же платком, сложила его и сунула в карман. Она подошла к Анатолию Алексеевичу и грубо пихнула со скамейки на землю его ноги. Опустилась рядом. Двусмысленно, злобно огрызнулась:

– Ты же получаешь свое, папа. Разве не видишь, сколько я открыла тебе обещанного?

Когда Варя села, ей на бедро легла холодная сквозь ткань кармана тяжесть пистолетика. «Вот что я забыла!» – спохватилась, но было поздно. Вскочить со скамьи, вытащить пистолет, направить ствол, нажать курок – не было сил. «Только слова остались, – поежилась Варя, – одни лишь слова...»

– Доченька, – нерешительно ободрился Анатолий Алексеевич, – не время сейчас показывать, чего у меня набралась. Расскажи-ка мне лучше, кто послал его убить Костицына. Ты ведь узнала?

Варя наклонилась вперед, развернула плечи, искоса приблизилась к Анатолию Алексеевичу лицом. Она поправляла выбивающиеся из-под черного платочка волосы, но они все падали и падали на глаза

– Нет уж, папа. Не только это. Все, с самого начала, тебе придется послушать.

Неуверенными слабыми пальцами Варя заправила волосы под платок – грубо, неровно.

– В семнадцать лет ты забрал меня из деревни, папа Месяц едва прожила у тебя, потом ты избавился от меня – в Париж. Что обо мне узнал: мамина предсмертная открытка, пара часов похорон, несколько куцых ночей, когда ты, вместо того, чтобы слушать – сам лез со своими признаниями. Словно у меня в них была нужда. Кем ты вообразил меня? Я часто спрашивала себя, теперь увидела – мамой. Мамой, но с еще невызревшей ненавистью к тебе. Мамой, но нетвердой, пластилиновой, которую можно под себя лепить и мять.

Посмотри-ка на меня получше, папочка! Где ты видишь хоть что-то во мне, что можно мять?!

Варя сжала дыхание и затаила слова Не дожидаясь, пока Анатолий Алексеевич сумеет загнать на нее свой взгляд, сама пододвинулась. Так, чтобы ему было удобнее косить глазами к фотографии на кресте, почти у нее за спиной.

...Чудовищное сходство, несмотря на возраст, несмотря на разные подбородок, губы и нос, которые были у Вари в отца, как и светлые, словно выцвеченные волосы – но скулы, но посадка глаз, но брови и рисунок лба, но слова... Эти ее слова...

– Осталось что-то у тебя из ваших с мамой фотографий – или все пожег, изорвал? Ты ведь помнишь, там часто виднелось лицо того, о чьей смерти ты меня пытаешь. Костицына Ведь он был вашим другом, учились вместе. Может быть, ему нравилась мама, но выбрала тебя?.. Еще пятнадцать лет мне было, когда мама отвезла меня к нему, в Москву. Не к тебе, а к нему. Мама избавляла меня от деревни. Он сделал все: я училась в лучшей школе, рисовала в лучшей студии, с лучшими водилась людьми, на самые безудержные сборища попадала. Как я бесилась!.. В соседнем доме, папа, с тобой.

Я спала с ним – он ни в чем мне не отказывал. У меня было столько любовников. Я с головой увязла в Москве. А потом заболела мама. Жутко... Смертельно... Но Костицын помешал мне сделать то, что сделала она, сбежав от тебя. Он не препятствовал моим истерикам, помогал собирать чемоданы, но когда мы уже выехали к вокзалу, вдруг остановился у соседнего дома. «Сейчас я покажу тебе твоего отца». Он показал мне тебя. Тебя! Я не уехала к маме. Тобой он пригвоздил меня к городу. Я часами бродила у твоего подъезда, вытягивала у Костицына рассказы о тебе, чем угодно за пару фраз о тебе расплачивалась... А мама умерла. Тобой Костицын убил маму во мне – и она умерла. Вместе с ним вы убили маму тем, кого из меня слепили. Я едва успела к ней. Накануне... Она обо всем – догадалась. Поэтому умерла!

Потом ты забрал меня. За те недельки, что я у тебя прожила – все подтвердилось. Ты убил маму! Дважды: когда отпустил бежать со мной в одиночку и когда выскреб ее из моей души.

Подступиться к тебе я не осмелилась. Но Костицын! Два года я вымогала, чтобы он назначил мне удобное свидание. Наконец, тогда в Швейцарии... Я убила Костицына, папочка! Не врет Аввакумов – я пряталась под умывальником. Я выкрала и сожгла потом все его документы. Чтобы ни слова не осталось о маме и обо мне.

А теперь, – вопила Варя так, что поднялись с деревьев и загалдели птицы, – я на тебя! Мама на тебя! Ты ее загнал в смерть! Меня подогнал к смерти! Мы на тебя! – Варя вскинула руки с растопыренными пальцами на кричащих птиц. – Против тебя Бог пророчествует!

Освободившись от этих заклинаний, Варя отняла глаза от неба и опустила их на Анатолия Алексеевича. Ее руки мгновенно упали, словно подбитые камнями птицы. Она бессильно села прямо на землю.

Варя переоценила себя. Она переоценила его лесную тропинку, мостик через речку и шараханье между надгробиями. Заманивая Анатолия Алексеевича, слишком далеко забежала в ту пещеру, вход куда открывался маминой могилкой – но оторвалась, упустила, что он не последовал за ней. Мнется у порога. У него еще осталась веревочка уцепиться, ступенька не соскользнуть.

– Бог с ними, с птицами, – хихикнул Анатолий Алексеевич и рассеянно снял с переносицы очки, – ты уверена, что все сожгла у Костицына бумажки. Ведь наверняка не все он носил с собой...

Варя далеко наклонилась назад, одной рукой оперлась на холмик могилки, другой – залезла за пазуху. Она достала из кармана крохотную черную записную книжечку, бросила ему. Близорукий Анатолий Алексеевич не сумел ее поймать, книжечка больно ударила его в шею и отскочила. Наклонясь, он долго шарил ее расплывчатое черное пятно по исполосованной Вариными пальцами и истоптанной под ногами земле. Наконец нашел. Забыв про отложенные на скамейку очки, близко поднес к глазам полистать.

– На последней страничке, папа. Она пустая. Последнюю смотри страничку. Он же имя скрывал, все держал в сейфах на шифрах и паролях. Я все выгребла. Все сожгла. Одного вечера мне хватило, папа, чтобы навсегда тебя обойти. Ты – ничтожество, папочка. Ты столько людей извел, столько грехов принял – ради пепла.

– Не столько! Меньше! Маня тогда предала. Маня сбежала из пожара. Монтаж на тех фотографиях!..

Анатолий Алексеевич выронил записную книжку. Задумчиво оперся на скамейку ладонью. К несчастью, под нее попали очки: оправа и стекла хрустнули, он не сразу спохватился, а когда выпрямился и собрал в горсти обломки – стекла разломились на куски, оправа лопнула на переносице, лишь изогнутые дужки шевелились в кулаке отвратительными тараканьими усищами.

«У кого научилась, неужели у меня?» – подумал Анатолий Алексеевич и схватился за сердце. Открылось... И ему тоже открылось зияющее жерло разверзшейся под могильным холмиком бесконечной пещеры. Он дернулся. В том месте, глубоко в груди, где, наверное, живет сердце, которое никогда не тревожило прежде, Анатолий Алексеевич почувствовал усиливающиеся волны тянущей, сосущей боли. Обеими ладонями он схватился за грудь. Попытался сжаться к груди. Но боль не только корежила его, она звала – войти. Он оторвал одну из ладоней и выбросил туда, где мерещилась пещера. Все еще распростертая на холмике, Варя едва успела отскочить, откатиться в сторону, перевернувшись на живот – Анатолий Алексеевич вполне мог бы прибить ее, пройти по ней. Он переступил через могильный холмик, проковылял несколько шагов, перелез через кладбищенскую ограду и медленно побежал, схватившись за грудь, близоруко натыкаясь на деревья, подволакивая ноги. Он углублялся в лес.

Резкий холод земли, жадный холод могилы так быстро впились в Варин прижатый к холмику живот и грудь, ворвались, нещадно раздирая куртку, кофту, кожу, голодной скользкой нечистью вгрызлись в пупок и соски – она вспрыгнула и завопила кликушей. Отряхиваясь на ходу от грязи и нечисти, оправляя одежду, Варя бегом бросилась за Анатолием Алексеевичем. Она толкалась от земли, напрягая все силы, все мысли сосредоточила на том, чтобы найти верные проходы к ограде, но все равно двигалась медленно, спотыкалась о могилы, натыкалась на кресты, путалась в кустах.

Наконец Варя не выдержала и заорала Анатолию Алексеевичу вслед:

– Папа! Папа! За что все это, папа?..

Анатолий Алексеевич на мгновение остановился, опершись плечом в попавшееся на дороге дерево. Переведя дыхание, он ничего не ответил, а как-то хрипло прокашлял на Варю, отмахнулся рукой.

Но Варя не отставала со своими вопросами. Совсем близко подобравшись к нему, она заорала опять:

– Что же было в Костицыне, папа?.. Партийные деньги... золото Романовых... богоизбранность... третья Россия?.. Что-то, кроме меня?!

И спугнула Анатолия Алексеевича. Шатаясь, он поковылял дальше, много, много быстрее, чем Варя изо всех сил бежала. Но перед тем, как потеряться в чаще, ответил:

– Что угодно, Варя! Все там... Как в каждом русском... Как в тебе. Как во мне. Что пожелаешь... возьми, что хочется, дочка!

– Не ответ это, папа! Не ответ!

– Здесь, – раскинул Анатолий Алексеевич по сторонам руки, – не ищи другого. И не надейся, Варенька...

Варя еще видела его, когда решилась на последний отчаянный прыжок вслед – но вместо твердой земли за невысоким кустом вдруг оказался обрывчик в какую-то старую неглубокую яму. Она больно, раздирая об ветки и землю руки, чтобы сберечь лицо, свалилась туда и, не теряя ни мгновения, свернулась в комочек, накрыв грязными руками голову.

– Господи! – то ли кусала землю, то ли причитала она. – Пока папа жив еще, кто посмел его голосом пророчествовать?