Воля грозного ангела. Об особом роде любовных измен

Об особом роде любовных измен

 

В кромешной темноте, в мертвенной тишине Марья Годунова, в одной рубахе, не шелохнувшись, лежала поверх одеял, скрестив на груди руки и вытянув желтоватые ступни. Мумия, покойник... Лишь тот, чьи глаза привыкли видеть во мраке, мог заметить, как шевелятся дыханием разбросанные по ее лицу волосы, как блестят из-под них глаза и узкий вспотевший лоб. Да иногда, словно от щекотки, подергиваются в уголках тонкие, бледные губы. Но даже и найдя все эти признаки жизни, свидетель неизбежно примет их за недоразумение, за противоестественную попытку мертвеца воскреснуть. И ошибется. Марья никогда в своей жизни не была столь живой, как сейчас. Ее тело горело, сердце рвалось из груди, кровь кипела, чувства и мысли бурлили как свежая брага, едва их сдерживал стальной панцырь воли – непроницаемой, ледяной, как вечная мерзлота.

Хорошо, что не было сейчас Марье Годуновой свидетеля. Он потерял бы рассудок от изумления: мертвец бьется, бесится, неистовствует... К счастью, уже давно ни муж, ни любовник, ни тайный воздыхатель не нарушали покой ее спальни. И теперь уже казалось, что хоровод страстей никогда не кружился здесь. Никогда? Никогда! Возможно, Марья была мертва с самого своего рождения. Да и что могла родить от Малюты Скуратова, демона смерти, земная женщина – только мертвого душой, только заключенный в живую оболочку труп. Дочь своего отца, что могла Марья, даже если хотела бы, поделать с собой?.. Наконец, ее заколотило в ознобе, словно лежит она не в жаркой спальне, а в каменном склепе.

Марья заставила себя сесть. Вытерла пот со лба. Натянула на плечи одеяло. Не отпуская его, соскочила на пол. Жена правителя не была обрюзглой или немощной, как многие женщины в ее возрасте. Напротив – сильной, ловкой, гибкой. Природа обделила ее тело красотой, но наградила вечной юностью. Невозможно поверить! Ибо венчала его голова медузы и двигалось оно с повадками паука. Лишь одному Борису, позволила паучиха приручить себя, одному ему притворялась в любви, в желании близости, в сладости ласк. И все потому, что Марья действительно любила его. Особой, Скуратовской любовью.

Отданная за Бориса по прихоти отца, она лелеяла мужа, как дивный сосуд, чтобы наполнить властью. Чтобы самой утолить унаследованную от отца жажду повелевать людьми. Марья ценила Бориса как соучастника. Он обладал для этого всем необходимым: был умен, красив, честолюбив, презирал законы и честь, ставил собственную власть выше всего на свете. Ему не хватало одного – готовности жить, как подсказывает дьявол. Он не слышал дьявола, не видел указанной им дорожки. Марья видела и слышала. О, почему нельзя ей поселиться внутри Бориса, стать его душою?!.. Можно ли назвать это любовью? Нельзя? Как рассудить: Марья принесла Борису такие жертвы, которые достаются на алтарь не всякому божеству. Десятки человеческих жизней. Тех, кто, как возомнила она, мешает ее мужу взойти на престол, одеть шапку Мономаха. И невозможное свершилось: безродный костромской дворянчик, женатый на дочери палача, стал правителем России, вот-вот станет царем. Сбылось!.. Но вдруг Марья заподозрила: сосуд стал непрочен, дал трещины, вот-вот расколется. То, что она приняла за кованное серебро, оказалось раскрашенной глиной. Похоже, Борис испугался венца и готов отказаться от царства!

Сбросив на пол одеяло и натянув поверх рубахи теплое домашнее платье, укрыв плечи пуховым платком, Марья вышла из протопленной опочивальни в холодный коридор. Там она быстро, словно ее глаза видят во тьме, как днем, дошла до двери, ведущей на половину мужа. Толкнула. Дверь оказалась заперта. Марья раздраженно пнула ее ногой. На шум из узкого бокового чуланчика высунулось пьяное ото сна личико ночной служанки.

– Зажги свечу, - Марья шлепнула девку ладонью по лбу, - проснись, дура, скорей!

Путаясь от страха в одежде, служанка зажгла огонь, чуть не подпалив себе волосы и, дрожа, подошла к госпоже, которая смотрела на ее мучения, скрипя зубами.

– Волосы прибери!

Девка кое-как справилась с растрепавшимися во сне волосами и побежала вниз впереди хозяйки. Они спустились к гостиной и затем вновь поднялись по другой лестнице – резной, широкой.

– Здесь Борис Федорович? – Спросила она у заспанного слуги, который ждал ее у дверей, услужливо лыбясь.

Он был прибран, одет в изумрудный кафтан с золотыми шнурками и держал в руке позолоченный посох. Марья сама придумала так разодеть прислугу – теперь наряд и учтивость слуги раздражали ее. Каким-то образом товарищи уже успели предупредить его, что идет хозяйка.

– Господин правитель отъехал, - поклонился Марье в пояс слуга.

– Кто с ним?

– Один, госпожа. Мы уж отговаривали...

– Заткнись! Когда будет?

– Не велел говорить... - вновь поклонился слуга, не забывая смотреть в лицо хозяйке. Оно исказилось бешенством, слуга успел поправиться. - Но какие же тайны от нашей госпожи? К рассвету, сказал, будет великий господин. Сказал, что пошел недалеко. Куда – не сказал...

– Двери! – Приказала она слуге. Тот замешкался. – Открывай двери, болван!

Марья выхватила у девки свечу, оттолкнула слугу в сторону, пнула дверь и, войдя в гостинную, обернулась на пороге:

– Прочь! Ждите внизу!

Она зашла в покои Бориса и задвинула за собой щеколду. Тихонько, чтобы не разбудить спящего сына Федора, прошла в Борисову опочивальню. Медленно осмотрела ее, зачем-то порылась в несмятой с вечера постели, заглянула на полки, за иконы. Потом сделала то же в маленькой гостиной Бориса, где он принимал самых близких посетителей и в большой, чуть ли не на пол-дома рабочей комнате с громадным письменным столом, сундуками и шкафами со множеством книг. На долгий обыск у Марьи не было времени и терпения, а беглый осмотр не дал особой пищи для домыслов. Куда ушел Борис? В чем его обвинить?

Редко когда ее во всех подробностях не извещали о ночных отлучках правителя. Но сегодня... Хорошо, если изменяет с любовницей! Рано или поздно все мужчины находят себе новых женщин, а в возрасте Бориса – пытаются подкрепить угасающие силы страстью и нежностью молоденьких подружек. Ладно! Такой пустяк недостоин ревности...

Но Марья слишком хорошо знала Бориса, чтобы так запросто успокоиться. Женщины не больше влекли его, чем ее – мужчины. Ради свидания с любовницей, он не стал бы устраивать такое представление: ночью, тайно, один. Нашел бы где и когда развлечься: разве мало комнат в Кремле, гостиниц в Москве, где не нужно называть имя и показывать лицо. Разве мало женщин имеют собственные пристанища для блуда. Даже Иоанну Грозному часто удавалось гулять незамеченным - царю!.. Нет, Борис ушел не к любовнице!

Бездумно просматривая книги, разбросанные по столу правителя, Марья отчетливо поняла: случилось худшее! Борис изменил не жене, не любви, не семье. Другому! Тому единственному, что их соединило, чем сцепились их души. Жажде власти. Мечте заполучить престол. Страсти царствовать. В бешенстве она скомкала в кулаке и с треском вырвала из книги толстые, узорчато расписанные страницы. Сбила на пол свечу. Но вместо того, чтобы поднять ее, спасти слабый огонек, Марья стала неистово топтать свечу ногами. Потом, осмотревшись во мраке, безошибочно направилась к выходу.

– Кто здесь?! – раздался у самых дверей встревоженный голос сына.

– Я, сынок, твоя мать, - спокойно, певуче ответила Марья.

– Где батюшка?

– Уехал. Я с вечера проводила его, - соврала Марья, - скоро вернется. Спи.

Федору незачем знать о тайнах сожительства пауков. Рано еще. Придет пора, и он все сам поймет, без всяких объяснений. Недаром в нем смешана кровь Годуновых и Скуратовых. Он станет настоящим царем! Вместо Бориса! После... Бориса не миновать!

– Приготовить мне сани, немедля! – коротко бросила Марфа слугам, спустившись вниз, и девке. - Дура, одеваться!

Не прошло и получаса, как сани жены правителя, облепленные по полозьям вооруженными до зубов слугами, выехали с подворья Годуновых.

– В патриаршие палаты, - указала Марья, - гони!

Ехать было недалеко и сани рванули по улице во весь опор. Впереди, с горящими факелами, верхом, скакали поднятые с постелей дворяне – освещать путь и предупреждать ночных сторожей, чтобы отпирали свои решетки и убирали рогатки. Сторожа и сами перестукивались, перекрикивались, извещая друг друга о проезжих. Мало кому в ночной Москве разрешалось свободно путешествовать, и мало кто сам на это осмеливался, но жена правителя, несомненно, принадлежала к разряду исключений – ее пропускали всюду, ее охране могли позавидовать царицы.

Довольно скоро, сани Марьи Годуновой, поблуждав в кремлевких площадях и проездах, подкатили к патриаршему подворью. В крохотных окнах каменных палат пастыря всех православных блистали огоньки. Даже там, где отступает суета земная, даже тем, в ком угасли мирские страсти, в эту ночь не спалось. «Забвение... - неожиданно для себя вдруг подумала Марья, дожидаясь, пока слуги откроют полог саней, - высшая награда... Неужели лишь смерть награждает ей безусловно?» Она усмехнулась. К самому порогу, на крыльцо, вышел встретить ее Иов. Сухо, будто не поцеловала, а куснула, Марья приложилась к его руке. Иов стерпел, опустил ей на голову ладонь, скороговоркой пробормотал:

– Не я, многогрешный, но Христос... – Затем торопливо клюнул гостью в лоб и, исполнив положенное благословение, признался. - Жду давно!

Мимо роскошных гостиных и золоченых трапезных, они поднялись на самый верх, в личные покои старца. Там было прохладно и сумеречно: Иов не любил ни яркого света, ни духоты. Проведя гостью в крошечную комнатку, по суровости убранства превосходящую некоторые отшельнические кельи, патриарх предложил сеть на жесткую деревянную скамью. Сам остался стоять, как будто высматривая что-то в крохотном оконце. Но Марью было не обмануть: на улице – непроглядный мрак, Иов – почти слеп. Он тянет с каким-то признанием.

Патриарх Иов был высоким сутулым стариком со слезящимися, затянутыми бельмом глазами. Как у многих слепцов, лицо его выражало разом жалкую беспомощность перед миром, которую легко принять за ангельскую кротость, и знание тех тайн, что невидимы даже зрячим – нечеловеческую проницательность. Иов стал первым московским патриархом – на нем завершилось дело, начатое еще Иоанном Великим и Иоанном Грозным, объявившими Москву преемницей обоих Римов и принявшими чин царей. Но царства не может быть без патриаршества, ибо от Бога один пастырь дан человекам в миру, другой – их душам. После поставления Иова в патриархи, Москва действительно стала Третьим Римом,* столицей вселенского православия, и могла без обиняков претендовать на половину Европы, на земли, отторгнутые у православных государств нашествиями татар, католиков и турок. Сам Иов, бывало, вслух уже мечтал о том часе, когда вновь освятит оскверненный мусульманами собор святой Софии в Цареграде.*

Удивительно, но вознесенный в такую высь Иов вовсе не был особо выдающимся человеком. Потом, когда отчаяние обогатило разум патриарха глубиной, а волю – твердостью, когда через покаяние, сошло ему в сердце Божье откровение, дух Иова обрел мощь невероятную. Как дух ветхозаветного Иакова в единоборстве с Богом.* Но до тех пор, он оставался лишь хитрым и опытным стариком, долгие десятилетия прожившим на вершинах власти, вблизи престола и его обладателей. Пастырем, не ведающим путь, не видящим пропасть и потому страшащимся в своих руках равно кнута и ласки. А у такого пастуха известно, кому достается стадо. Хорошо, если ночным воришкам. Но чаще – свирепым хищникам. Прежде Иов не замечал беды – ведь у стада был хозяин. Сперва – ревностный Иоанн, затем – прижимистая царица Ирина. Но теперь уже от пастуха зависит, кому из объявивших себя наследниками хозяина привести стадо. Вручить царство. Всю жизнь, Иов предвидел это бремя и боялся его. Он не чувствовал себя готовым совершить судьбоносный для России выбор. Годуновы? Они давно подкупили пастуха - белым клобуком, золотым жезлом, Панагией.* Но быть может, там, куда ноги сами несут - бездна?! Надо свернуть? Куда?.. Романовы, Шуйский, Мстиславский, заморские королевичи? Или Собор и Дума, как в древнем Великом Новгороде? Или править самому, как в Риме – латинский папа?..

А началось все с нежданного царского поломничества в Старицкий Успенский монастырь, где юноша Иван подвизался певчим. Звучный голос, приятная внешность и отличная память молодого послушника так понравились в свое время Грозному, что певчий молниеносно сделался иноком Иовом, настоятелем Старицкого монастыря, где царь любил бывать, когда сети дьявола отпускали ему душу и на него нападали блаженство и покаяние. Иов великолепно пел, наизусть читал длиннейшие службы и, самое главное, в отличие от своих предшественников, вполне довольствовался раскаянием главного опричного грешника, не обличая в нем беса и не поучая впредь избегать пороков. За эту игру во всепрощающего пастыря Иоанн и Малюта тащили будущего патриарха по лестнице священства через три ступени.

Когда то ли швед, то ли русский в Ливонии влепил Малюте пулю в лоб, когда Иоанн умер, а Богдан Бельский проиграл дворец Никите Романовичу Юрьеву с царицей Ириной, когда царем стал не опричный Димитрий, а боярский Феодор, который сам мог превзойти любого старца в богоугодности, Иов, казалось, должен был кануть в небытие, но другая мощная рука подхватила его. Рука Марьи Годуновой. С ее ладони, как подаяние, он принял звание патриарха всея Руси. Не будь ее, из Цареграда запросто переехал бы вселенский патриарх Иеремия, и Москва стала бы действительной столицей православия, не только по мощи государства, но и по званию окормляющего ее народ пастыря. Однако Иеремия был хитрый, волевой, умный грек, его еще предстояло завоевывать, а зачем Марье ничей или чужой патриарх? Ее вполне устраивал слепо преданнный Иов. Заговор удался – Иеремии предложили столицей Владимир, город начальный, но захолустный: он не остался в России. Московский пастырь стал пятым по званию, после нищих и ободранных турками патриархов Греции и Палестины. Но была ли разница Марье, какой по званию священник возложит венец на ее мужа?

Теперь бывшему певчему Грозного настала пора отдавать долги. Все, что делал он прежде, закрывая глаза на шалости Годуновых с ядом и клеветой, было разминкой. Предстояло главное – посадить на престол Бориса.

– Что Ирина? – Прервав молчание, резко спросил у Марьи патриарх.

Ему хотелось ясности, он не чувствовал твердой опоры.

– Ирина в Новодевичьем. По-прежнему не идет на постриг, не вручает престол Борису. Говорят, послала к принцу Максимиллиану в Вену или в Прагу. Хочет остаться царицей. Плетет всякую чушь про согласие бояр и народный выбор.

– Что Борис?

– Гнется! – Коротким, как змеиный взгляд, ответом Марья заворожила Иова и, – Сбежал! – ужалила жертву. – Сегодня ночью, не предупредив, ушел на тайное свидание. К Бельскому или к Романову, дяденька!

Наедине, Марья позволяла себе называть патриарха не владыкой или великим господином, как положено простым смертным, и даже не отцом, как позволялось особо приближенным, а просто дяденькой. Словно напоминая о временах, когда он пел для Грозного, и не только в церкви. Говорят, на разгульных пирах Иоанна он затягивал бесшабашные песенки вместе с Малютой, и сам царь плясал под них, отбивая дробь жезлом по спинам опричников.

– Да, силой на престол не затащишь... Я точно знаю, где он был, с кем, что обещал...

– Где, с кем? – пришел черед Марье изумиться и сдаться.

– Встречался с Романовым, а сводил их твой двоюродный братец...

– Богдан!.. – Воскликнула Марья. – Что он наделал!

– Это еще не все, что твой муж наделал. Подтвердил Федору клятву, данную, помнишь, его отцу, и даже поцеловал на ней крест. И дальше, дальше! Присягнул, что от Романовых Годуновы венец искать силой и заговором не будут!

Марья навалилась спиной на стену. Крохотные глазки жены правителя налились кровью. Измена! Измена, ужасная вдвойне: вон, как указал на ее вину, на ее слабость патриарх – за собственным братом не уследила, собственного мужа не сберегла.

– Он почти договорился с ними, дочь моя, что примет на царство того, на ком согласятся бояре, кого изберет народ. Почти пообещал, если изберут, править не как Грозный, а как его дед. Дума будет держать царство, а самовластием править закон!

– Задумка Ирины! Она сговорилась с боярами, с Бельским! И Борис поддался... Он верит ей, не мне...

Марья вскочила. Сплела пальцы так, что хрустнули суставы. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, как у испревшего мертвеца.

– Ты подслушал?.. Ты не убил их?!

– Бориса – и не пытался. Кого тогда в цари? Тебя пожалел. Бельского, знаешь сама, убить невозможно. Романова – пытались, не вышло. Встречались они на постоялом дворе за Богоявленским. Одни, без стражи. Мои люди следили за Романовым, когда их свидание открылось – я послал туда Андрюшку Шелефетдинова. С ним – шестерых, отборных. Прослушали все, потом зажгли гостиницу и напали. Они отбились. Положили троих. Трое убежали. Одного захватили – самого Андрюшку. Бельский поработал, неудивительно. Но знаешь, Марья, рассказывают, больше всех там орудовал какой-то юнец, никому не известный, почти мальчишка. Он убил одного, изранил другого и оглушил, пленил Шелефетдинова.

– Невероятно! Еще никто из смертных не ушел от Андрея живым. Древним князьям, великим боярам, свирепым воинам он выпускал потроха. А здесь – мальчишка! У страха глаза велики, дяденька. Если юнец - не посланец дьявола...

– А кто сказал, что он не посланец дьявола?! – Лицо патриарха приобрело черный, как у арапа цвет.

– Ты намекаешь, что тот, кто вел Бориса наверх, отвернулся от него?.. Одумайся, владыка! Бог ведет нас, Бог! А кто этот молодчик – узнаем, когда подвесим на дыбу!

– Я уже указал, - кивнул Иов, - его разыщут. Больше меня беспокоит, что выдаст Богдану Андрей...

– Ничего не выдаст, хоть ремни из спины режь. Если стережет его не сам Бельский... и не тот юнец - будет к утру свободен, на моем подворье.

 

Хорошенько проспавшись после ночных похождений в крохотной монастырской гостинице, выбранной по совету Истомы, Давид отправился ясным днем побродить по городу, столь восхитившему его в сумерках. Как многие новички в столице, он не подумал, что на ее окраинах есть и радующие глаз прекрасные виды, и утешающие душу древние монастыри, хранящие нетленные мощи ангелоподобных чудотворцев, и забавляющие тело охотничьи угодья. Что постоялые дворы в московской округе предложат выбор медов и вин не хуже, чем в патриарших погребах и лавках иноземцев, что трапеза там, свежайшая дичь, жаренная на живом огне, грибы и варенье, вкуснее тех заморских яств, что продают в рядах каменноликие немцы в женских чулках и чумазые персы, в штанах, широких, как паруса, и ярких, как купола Василия Блаженного.

Давид спешил насмотреться в Москве того, что дома было в диковину – сказочного великолепия Кремля, человеческого моря на торговых площадях, дивных заморских товаров, смелых женщин и разгульных до треска небесного скоморохов. По забитым народом улочкам Китай-города Давид протискивался туда, где все это свистело, кричало, хохотало, строило глазки, влюбляло в себя и, вцепясь в рукава, тащило в пьяные, развратные, полные воровства и душегубства подворотни.

Как всякий приезжий на его месте, наш юноша стремился показать прохожим, что видал подобный вертеп тысячи раз и теперь, в тысячепервый, его уже ничем не проймешь. Ладонь юноши, на всякий случай, сжимала рукоять верной подруги – отцовой сабли, по губам гуляла презрительная усмешка – она предупреждала особо липких наглецов, что оружие в его руках еще опаснее, чем острый и быстрый взгляд. Благодаря ли этому предупреждению, или простому везению, которое, как известно, полюбив раз, долго опекает любимчиков, Давид добрался до немецких и персидских рядов. Без особых потерь, если не считать треснувших по швам рукавов кафтана. Здесь, в самой сердцевине людского водоворота, течение толпы оказалось настолько мощным, что Давид уже не смог сопротивляться и, отдавшись на волю потока, принялся глазеть по сторонам. Он не заметил, как его вынесли к крытым торговым рядам, а затем – втиснули в расписные двери. Не успев вздохнуть, он очутился среди свирепых охранников и разодетых приказчиков. В кованных медью прилавках, на бархате, словно звезды, блестели невиданные драгоценности, в шкафах красного дерева красовались платья и уборы диковинной красоты. Здесь было пустынно и тихо. Даже те немногие, кто осмеливались заглянуть сюда, приходили не покупать, а поглазеть.

Охранники и приказчики рассерженно цыкали на простолюдинов, но Давид - дворянин, и платье его, усилиями Машеньки, было не столь уж убогим. Так вполне мог одеться не желающий привлечь к себе внимания покупатель. Охранники злобно косились на юношу, приказчики улыбками зазывали к себе.

Теперь Давиду понадобилось еще больше выдержки, чем в бурлящей соблазнами толпе. Надо сказать, что сокровища рода Зобниновских, если и существовали когда-то, то ко времени нашего рассказа давно исчезли среди потрясений бурного века, начавшегося одним грозным Иоанном и закончившегося другим. Они были проданы, заложены, завещаны в монастыри, украдены и потеряны, а новых предки Давида не приобрели. Увы, они неплохо орудовали саблей, но с торговыми счетами и оброчными записями на крестьян управлялись хуже некуда. Поэтому и юноша наш знал роскошь лишь по книгам и воспомнаниям старых служак о блеске Иоаннова дворца и богатствах Новгорода, о пахнущем кровью татарском злате и наполненных скупостью кладах немецкой Ливонии.

Первая мысль, пришедшая Давиду в сверкающем великолепии золота и каменьев – бежать! Но он был рассудительным юношей и ему нельзя отказать в самообладании: вместо того, чтобы опрометью броситься прочь под насмешками завсегдатаев сказки, он фыркнул на один из прилавков, ухмыльнулся на второй, и неспешно пошел вдоль рядов, ничем не выражая своего любопытства. Так, наверное, Давид и вышел бы на другую сторону, не уронив достоинства, если бы внезапно не такое, что личина равнодушия сползла с него, как с гуся – вода. К счастью, изумление юноши не имело ни малейшего отношения ни к драгоценностям, ни к их продавцам. В одной из лавок в самом конце прохода, он заметил...

Ты угадал, читатель: Давид заметил красотку. Облокотившись на прилавок, девушка рассматривала украшения и в пол-уха слушала болтовню приказчика, полную хвастовства своим товаром и восхищения ее красотой. Она стояла за полсотни шагов от Давида, спиною, но наш юноша, однако, готов был биться об заклад, на что угодно, даже на жизнь свою – молодость легко ставит в игру жизнь, так и не поняв, что это такое – мог бы поклясться всеми святыми, что та девушка – Анна Сабурова!

Можно представить, как жутко забилось сердце юноши, и как душа его сжалась до единственного желания – окликнуть, догнать, обнять! Как легко он преодолеет эти полсотни шагов: в два прыжка! Нет, в один прыжок!.. Но такие сильные чувства не остались незамеченными не только приказчиком той лавки, у которой стоял Давид – бедняга до смерти перепугался, что выставил на продажу семейную драгоценность, украденную у этого дворянина прежде, – но и молоденькой покупательницей впереди. Горящие глаза, вскипевшие чувства, что-то выдало юношу. Осторожно, в пол-взгляда, девушка обернулась... Аннушка! Теперь не осталось сомнений! Но, едва Давид шагнул в ее сторону, девушка побледнела, что-то сказала собеседнику, показав на него пальчиком, и исчезла в глубине лавки.

Давид одернул себя. Не побежал и не раскрыл объятий. Предусмотрительно. Охранники скрутили бы его на месте. Искоса посматривая за девушкой, юноша двинулся будто бы в противоположную сторону, а на самом деле – за угол. Там идет следующий ряд лавок и он быстрее, чем прорываясь через охранников, достигнет своей... как все это понимать?... возлюбленной, не захотевшей его знать?! Хорошо, что у Давида не было времени на особые раздумья, иначе моя повесть могла бы окончиться весьма скоро и невесть чем: спеша по другому ряду, юноша едва успевал выбирать верные направления в лабиринте прилавков. В мыслях же он лихорадочно врал себе: она не может так скоро разлюбить, рядом ее отец... да мало ли у девушки причин не узнать на людях своего любовника?

Когда Давид вынырнул из-за угла всего в десяти шагах от лавки, где заметил юную покупательницу, то убедился, что его хитрость не напрасна: в той стороне, откуда он должен был появиться, проход загородили трое дюжих охранников. Тем лучше, в лавке не осталось никого, кроме Аннушки и приказчика. Чуть не павшего на пол без чувств, когда Давид, мягко, как рысь, скользнул в дверь. Приказчик дернулся было заорать, разинул рот – да так и не смог закрыть. Перед самым его носом, Давид поиграл матовым лезвием ножа.

– Помолчи, счастливец. Ты не нужен мне. Чахни над своими сокровищами, Кощей. Я пришел за Василисой Прекрасной!

Весть эта показалась приказчику не только убедительной, но и радостной. Вместо крика из его рта вырвалось лишь отрывистое мычание, и он стал пятиться подальше за прилавок, угодливо кланяясь, как Ванька-встанька. Давид же, удалив ненужного свидетеля, шагнул к девушке, так и не поднявшей на него взгляд от каких-то алмазных серег.

– Наконец-то, Аннушка! Не узнала меня? – Сказал он совсем иным голосом, не насмешливым и дерзким, а волнующимся, нежным. - Как обещал, я поспешил за тобой!.. Я нашел тебя!..

Девушка резко обернулась к нему, с ног до головы пробежала его глазами. И губами, вкус которых бередил сны нашего юноши, произнесла:

– Мне нравится твоя преданность той девушке, дворянин. Но мы не встречались с тобою. Нам не подобает разговаривать, тем более, стоя так близко. Или ты приехал издалека и не знаешь московских обычаев? Прошу тебя, оставь меня. Дворянин, не оскорбляй невинную!

И те самые глаза, слезы с которых Давид еще недавно подбирал, как драгоценные жемчужины, отвернулись от него, не дрогнув и искоркой прежнего чувства. Ледяной блеск алмазов она предпочла пламени его души! Юноша, наверное, бросился бы в ужасе прочь и наделал всяких глупостей, или, напротив, упал бы в обморок, если б все тело его вмиг не одеревенело. А язык, который не привык уступать, помимо воли заявил:

– У тебя, Анна Сабурова, худая память и клятва, дырявая, как решето! Присмотрись повнимательнее: я – Давид Зобниновский, твой нареченный жених, стою перед тобой. Откажи мне достойно! Прямое “нет, никогда” – лучше вранья...

Выслушав вполборота эту речь, достойную зрелого мыслителя, девушка вновь глянула на Давида, но уже без негодования, с любопытством, и не выдержала – хихикнула:

– Милый дворянин Давид Зобниновский. Сразу видно, ты прибыл издалека. В Москве о собственных чувствах юноши первой встречной не исповедуются. Здесь это не принято, не благородно, стыдно! Береги свою любовь в сердце!.. Что же до Анны Сабуровой... Если ты придумал все это, чтобы узнать мое имя, вот оно: Софья... Повторю, я – не она, я никогда не видела тебя. И прошу: береги честь своей избранницы и мою честь. Ты давно преступил грань дозволенного при случайном знакомстве. Заклинаю тебя, дворянин Зобниновский, вспомни, для чего даны тебе рассудок, самообладание. В конце концов, честь! Оставь, наконец, меня...

Решив, видимо, окончательно привести юношу в чувство, она положила свою горячую ладошку на его холодные побелевшие пальцы, стиснувшие рукоять сабли.

– Иди, Давид Зобниновский! Счастья тебе с твоею возлюбленной!

Толкнула его и отвернулась. Юноша качнулся, на одеревенелых ногах сделал несколько шагов в сторону, потом не выдержал, оглянулся: Софья улыбалась ему вслед вымученно, просяще... но, заметив его взгляд, мгновенно заменила эту улыбку холодной усмешкой. Давид надолго запомнил ее глаза – они блестели, как зимние звезды на дне колодца, как занесенный для удара нож. Мороз пробежал у него по спине.

Не помня себя, Давид выскочил на улицу, в объятия людского водоворота, в крикливое бесовство толпы. И только среди ее отрезвляющего безразличия со всей ясностью понял: что-то родное, заветное, украдено у него! Мечта! Он лишился мечты. И любовь!.. Нет, то была не Аннушка! Какая-то незнакомка... Мечта и любовь остались с ним: сердце через край, душа до безумства! Но... люди не могут быть столь похожи.

Сестры, близняшки? Аннушка ничего не рассказывала о сестре. Неотличимой... Нет. пожалуй, он заметил одно отличие: незнакомка – левша. Все, как и положено зеркальному отражению! Какое-то тайное, еще неразвитое чутье подсказало Давиду: все много сложнее, чем если бы Анна Сабурова решила порвать с ним, или чем если бы та девушка – не она.

Есть для любви надежда, пища для любопытства и повод для упрямства. Три эти страсти – а других он еще не знал – согласно требовали: настаивай на своем, иди дальше, не отступай! После сегодняшней встречи Анна Сабурова стала еще более недоступной и загадочной, а значит – еще более желанной для юного сердца, не знающего своим порывам пределов.

Затесавшись в толпе, разглядывая торговцев, гуляк и скоморохов, Давид вновь почувствовал себя в диком лесу, на охоте за редкостным, жестоким зверем. И в уме его созрел хитроумный замысел - разом заполучить любимую и разгадать загадку. Господи, как плохо он разбирался в людях! Добиться истинной любви – на это нужна жизнь. И жизнь – раскрыть истинную тайну. Но жизнь – одна, и надо выбирать... Увы, такой выбор – дар старости. Юность всегда сводит его к ошибке... Но сколько же радости в этом стремлении ошибаться и ошибаться!

Охваченный своими грезами, Давид петлял и петлял по Москве, и петли эти затягивались все у’же вокруг дома того, единственного, кто может помочь. Кто предлагал свою щедрость и считал себя перед Давидом в долгу... Ну конечно, вскоре юноша очнулся на Воздвиженке, перед воротами огромного особняка советника Иоанна Грозного, опекуна его детей и хранителя российского престола Богдана Бельского. Недолго думая, Давид сообщил привратнику свое звание и имя, а так же то, что сам хозяин изъявлял желание принять его в любое время.

Привратник зашел в дом, удостоверившись в истинности сказанного, впустил необычного юношу, а дворецкий в раззолоченном кафтане проводил гостя в приемную и попросил подождать. До самого завтрашнего утра, когда Давид решил начать осуществление своего замысла, он был свободен и, поэтому не стал настаивать на немедленном свидании с хозяином. Прохаживаясь по просторной приемной, он принялся рассматривать древние родовые знаки, тисненные на обтянувшей стены золоченой коже.

Богдан Бельский – безроден: его единственное знаменитое родство – отвратительный и ужасный Григорий Бельский по кличке Малюта Скуратов, которому Богдан приходился племянником. И знаки эти... Давид резко оглянулся на дворецкого, который не ушел, заметив любопытство гостя.

– Князей и бояр, убитых дядей хозяина!..

И негодяй дико расхохотался своей жуткой шутке. Наверняка, дворецкий проделывал ее не впервой. Но если прежде, видел в ответ оторопь и холодный пот на лбу гостей, то теперь без промедления получил отменную зуботычину.

– Придумай, что получше, паршивец! Дядя твоего хозяина не убивал, а служил престолу!

Давид приготовился ударить вновь, когда из дверей раздался голос Бельского:

– Достаточно, друг мой! Я рад, что ты проучил мерзавца, теперь будет знать, как вести себя с благородными господами. Не так ли, Давид Зобниновский?

Выйдя навстречу юноше, Бельский заключил гостя в свои великаньи объятия.

– Удар славный, - продолжил он, провожая Давида в гостиную, - поделом ему! Но самое занятное, что негодник прав. Друг мой, эти великолепные обои я действительно снял в особняке моего дяди. На память. Увы, именно так Малюта Скуратов служил царю и вере. И этим гордился. Как я понимаю его!.. Еще рано пить вино, но осмелюсь тебе предложить, мой друг! А затем пригласить к обеду. Всегда приятно провести день с умницей, чьи вкусы с моими не совпадают. Поспорим...

 

Безусловно, я с радостью пересказал бы читателю более чем любопытные споры нашего юноши с Богданом Бельским, если бы одновременно, далеко вне стен его особняка, не протекала другая беседа. Зачем туда спешить? Я мог бы оправдаться: она важнее для моей повести, она неповторима, она... Не стану врать. Я предпочел сбежать туда, где разговаривают женщины. Признаюсь, подслушивать женские разговоры гораздо забавнее, чем мужские. Но еще лучше – их подглядывать. Из дворца Малютиного племянника, вернемся в торговые ряды, в лавку драгоценностей, к назвавшейся Софьей незнакомке.

Она, наконец, дождалась здесь той, кто назначил ей свидание. Я уже проболтался, что это была женщина. К прилавку, у которого томилась юная ценительница драгоценностей, подошла невысокая, богато одетая боярыня средних лет с угловатым, будто обтянутая кожей деревянная рама, лицом. Не глядя на девушку, она приказала выбежавшему навстречу хозяину:

– Закрой двери, не пускай никого. Сам встань снаружи.

Хозяин униженно поклонился и поспешил исполнить приказания гостьи. Беспрекословно, заискивающе. Его можно понять: требовала сама Марья Годунова. Жена правителя Бориса, возможного преемника царя Феодора на выморочном престоле. Любимая дочь Малюты Скуратова, двоюродная сестра Богдана Бельского и родная – Екатерины Шуйской. Молва о Марье ходила недобрая – хозяин был рад, что его выставили вон. Он даже не заикнулся о своих безделушках – быть бы живу!

– Милая племянница, рада тебя видеть! - Поприветствовала девушку Марья. - Кто ты?

Странный вопрос. Но после разговора этой девушки с Давидом, нас он не удивит. И ответ мы уже слышали.

– Софья. Разве ты запамятовала мое имя, тетушка? Или придумала для меня что-нибудь ласковое: белочка, солнышко? Я бы не отказалась. Давно никто не называл меня так...

– Да, - скорчила улыбку Марья, - сиротский удел. Только мать может дать эту ласку...

– Но разве ты мне не как мать, тетушка?

– Да, доченька, да... – Вдруг лицо ее искривилось в бешенстве. – Прекрати! Знай свое место! С каких пор, Софья, ты стала так вольно вести себя со мной?!

– С тех пор, как стала тебе нужна. Незаменима, тетя! С тех пор, как у меня появилась возможность избавиться от твоей постылой опеки. От твоих поручений! Выйти замуж, например...

– Что, думаешь, я допущу к тебе хоть одного жениха, пока не выплатишь, сколько должна, сполна?

– Чем я обязана тебе? Состояние я нажила сама! - холодно улыбнулась девушка.

– Именем! В наши дни имя стоит любого состояния!

– Милая тетушка, женихи в наше время...

– Спрашивают имя... - попыталась вставить Марья, но девушка пропустила ее замечание.

– ...не больно разборчивы! А имя у меня есть! Одно из первых в России, дважды – по отцу и по покойному мужу. Оно еще подорожает, когда правитель взойдет на престол. С таким именем женихи и без приданного разорвут...

– Я дала тебе имя! Женихи?! Тот мальчик, что к тебе приставал у прилавка?

– Донесли? – девушка даже засмеялась от удовольствия, что ей удалось вывести Марью из себя. - Дурная привычка, тетя, слушать доносы. Благородный юноша – жених моей сестры, Анны. Если б он полюбил меня!.. Я бы давно от тебя сбежала! Назови, наконец, цену. Твердую цену моей свободы. Оговорим ее. Ты была очень добра ко мне, но любой благодарности есть пределы...

– Лицемерка! Софья, ты знаешь цену. Знаешь, зачем я подобрала тебя. Борис должен взойти на престол. Укрепить венец за родом Годуновых и передать его Федору. Только тогда ты свободна...

– Нет, милая моя покровительница, не годится. Слишком неопределенно. Я же сказала: назови твердую цену. Тогда расплачусь. Станешь мутить – ничего не получишь. Я кое-чему у тебя научилась.

– Дуреха, любой жених будет знать о твоем прошлом больше, чем дьявол, который тебе в самом деле - покровитель! Думаешь, я не предвидела? Я все, все записываю. До мелочей. Я веду твой дневник. Каждый твой час, каждый шаг. Твою истинную родословную. Далеко не святые писания! Я храню следственную запись о гибели твоих родителей. Дознание, улики и твой приговор. Кто возьмет тебя, если я их предъявлю? Кто, кроме палача на рыночной площади?..

Похоже, лавина угроз Марьи еще долго обрушивалась бы на несчастную девушку, если бы взор жены правителя случайно не упал на ее лицо. И язык у Марьи не застрял в зубах и губы не онемели. А ведь она не из пугливых! Лицо девушки выглядело не то, чтобы страшным или отталкивающим, напротив, оно было прекрасным! Агел смерти... Бесконечно глубокое, невыносимо холодное лицо.

– Нет, ты не убьешь меня... – только и смогла вымолвить Марья.

– Отчего же, тетя? Но назови мне твердую цену свободы – я приму ее и разойдемся!

– Прежде, - пришла в себя супруга правителя, - ты не очень-то от меня рвалась. Значит нашелся кто-то согреть твою вдовью постельку? Ладно, я соглашусь. Но ты соберешь ли выкуп? В Москве появился брат мой, Богдан Бельский...

– Избавить тебя от надоедливой родни, тетушка? - насмешливо прервала Софья.

– Нет, дело посложнее. Богдан связывает всех – Романова, Шуйского, Ирину. Богдан, по завещанию Грозного – опекун его детей и престола. Заставь его занять сторону Бориса! Сделаешь – я все отдам тебе!..

– Все мне не надо. То, что я прошу, и расстанемся навсегда! И я никогда не забуду твое добро... Ты опять все вывернула наизнанку. Я должна, одна, добыть твоему мужу венец?

– Не одна! – с воодушевлением возразила Марья. - Мне трудов хватит. Он сам должен от венца не отказаться. И Иов, патриарх – благословить. И народ - избрать в государи. Но Богдан и Ирина – твои, золотая моя племянница... Слышала, твоя сестренка уже подружилась с царицей. Не нарадуюсь на вас. Вы, близняшки, одна – здесь, другая – там, всюду успеете. И все у вас на двоих, все пополам! Друзья, любовники, женихи...

– Согласна! Сделка совершена! А домыслы свои оставь при себе, тетя. Мы даже не видимся с сестрой!

– Видитесь – не видитесь, - уходя, захохотала жена правителя, - но юнца этого, признайся, уже поделили. Или не можете поделить?..