Воля грозного ангела. О том, как находить вслепую

О том, как находить вслепую

 

Почудилось царице Ирине, или она, по-доброму схитрив, пыталась успокоить девушку, но слова ее оказались не так далеки от истины. Наш Давид спешил в Москву. Изо всех своих нерастраченных сил. Незадолго до вечера того самого дня, который начался исповедью о любви – как понял читатель, я исключил из нее те подробности, которые женщины, бывает, доверяют друг другу, а прочим их нечего знать – в паутине январских сумерек юноша въехал в Москву. Прежде он не бывал здесь, и столица ошеломила его.

Нескончаемая череда домов, несметные сонмища людей, на первый взгляд, совершенно бесцельно снующих по улицам, вперемешку оборванцев и богачей, орущих, смеющихся, плачущих. А высоко над этим безобразием – колокольни, купола церквей, крепостные башни и дозорные вышки. Месиво грязного снега под ногами и низкие стаи ворон, поднятые с крыш метелью. То вскачь по пустынным переулкам, то продираясь сквозь людскую толчею на площадях, Давид пробирался к Кремлю, искоса поглядывая по сторонам. Если бы кто внимательно присмотрелся сейчас к этому юноше, заметил бы, как остро бежит его взгляд, как напряжено лицо.

Отметая набежавшее, что уж греха таить, при въезде в Москву смущение, Давид пытался представить город громадным незнакомым полем для охоты. В лесах его родины чащоба деревьев выше и плотнее нагромождения московских домов, заросшие кустарником овраги непролазнее здешних площадей, а волчьи тропы много кривее и опаснее переулков. Ему ли, знающему, как поднять из берлоги и посадить на рогатину медведя, страшиться здешних забияк и воришек? Давид, не стесняясь, прокладывал себе дорогу грудью и копытами коня. Но даже напускное нахальство выдавало в нем приезжего издалека. Наверняка нашелся бы пройдоха-москвич, чтобы облапошить его и посмеяться, если бы не бьющаяся на боку юноши тяжелая сабля и осанка человека, привыкшего, особо не раздумывая, пускать ее в дело. Прохожие и проезжие предпочли уступать Давиду путь и не задирать его.

Довольно скоро наш юноша проехал городские окраины и приблизился к Кремлю. На страницах этой книги читателю придется много путешествовать по Москве, и неплохо бы, не откладывая на потом, познакомиться с нею. Столица православного царства поражала тогда не только таких неопытных путешественников, как Давид, но и повидавших многие знаменитые города иноземцев. Москва казалась им больше Парижа, Лондона и Константинополя, не говоря уже о Праге, Мадриде или Риме. Здесь, словно в точке, вокруг которой вертится мир, переплелись крошечная Европа и неизведанная громадная Азия. Отвратительная нищета и невообразимая роскошь, самозабвенное невежество и древняя ученость, народы и языки, прошлое и будущее, начало света и его конец, дьявольщина и божественность, смешались в Москве, как в ветхозаветном Вавилоне. Кипящие страстями европейские столицы выглядели тихими гнездышками в сравнении с безумным муравейником Москвы.

Живущая со времен своего основания под постоянной угрозой военных вторжений то татар, то литвы, то своих же русских, Москва отгородилась от предместий внешним кольцом деревянных укреплений: толстых засыпных стен, высоких башен, крепких ворот и рвов. Ту часть города, которую только что миновал Давид, в называли Скородомом. Она была застроена домами, которые сотнями продавали в разобранном виде на рынках, сотнями же они и сгорали в частых пожарах - городские власти не умели как следует справляться с ними вплоть до нынешнего века. Но даже эти дома, поставленные за один – два дня, окружали обширные хозяйства и огороды.

Следующая, внутренняя часть города называлась Белым городом или Царь-городом, она охватывала Кремль полумесяцем, от Скородома ее отделяла беленая каменная стена. Здесь жили многие бояре и дворяне, богатые торговцы и зажиточные промышленники. И дома они строили себе не на скорую руку: каменные палаты и деревянные хоромы на крепко огорженных дворах среди обширных садов выдавали богатство их хозяев, стремление к роскоши и приятному неспешному досугу, всегда отличавшему московитов.

Наконец, в самом сердце Москвы, находился Китай-город, половину которого занимала неприступная твердыня Кремля. Окруженный красной каменной стеной Китай считался лучшей частью Москвы. Вельможи строили здесь особняки и дворцы с верховыми садами и водопадами на каменных сводах, с высокими резными теремами и окнами, забранными цветным венецианским стеклом.

Именно здесь и оказался к наступлению сумерек Давид. Ему следовало поскорее устроиться на ночлег: бродя по городу в темноте, он мог бы не только обломать ноги себе и своему коню о рогатки и цепи, которыми перегораживали улицы от непрошенных гостей, но и попасть в руки городской стражи, которая, как и нынешние хранители нашего спокойствия, никогда не побрезгует обобрать беспомощного до нитки и доставить невинного на разбирательство в Разбойный приказ. Наслышанный по дороге о московских порядках, Давид спешил найти себе пристанище. Попутчики утверждали, что в столице найдется немало приличных постоялых дворов для небедного путешественника, а наш юноша, надо сказать, воображал себя обладателем целого состояния. Наверное, так оно и было... во Ржеве. Но Москва... он еще не знал, как чисто и скоро вылизывает ее липкий язык содержимое самых тугих кошельков.

Распрашивая редких в сумеречный час прохожих, Давид нашел себе подходящую гостиницу в двухэтажном доме, неподалеку от Богоявленского монастыря.* Гостиница ему понравилась: внешне ухоженная, с небольшим двориком, к тому же, он где-то слышал, что поблизости от монастырей меньше воруют – как и всякого приезжего, Давида неотступно терзала мысль, что вокруг него постоянно кто-то вертиться, чтобы обокрасть до нитки. Юноша, оглянувшись, на всякий случай, по сторонам, соскочил с коня и уже приготовился постучать в крепкие дубовые двери, как его внимание привлекла какая-то возня под монастырской оградой.

Присмотревшись к копошащимся в снегу темным пятнам человеческих тел и прислушавшись к возгласам, Давид без труда догадался: драка. Трое или четверо монахов лупят друг друга, не поделив милостыню или поспорив о правилах богоугодной жизни – картина, обычная для большого города. Тем более, рядом с монастырем, куда, как известно, как птицы на торжище, слетаются бесы, искушать братию в жадности, пьянстве и блуде. Увы, далеко не все старцы настолько тверды, чтобы постом и молитвой отбиться от греха. Этих, похоже, черти запрягли в свою телегу крепко. По меньшей мере тех троих, что ногами, кулаками и сучковатыми посохами напропалую колотят четвертого.

Давид, конечно, махнул бы рукою на это происшествие, если бы голова его не кружилась, будто во хмелю, от приезда в столицу, от близости возлюбленной, от чувства, что двери в будущее перед ним распахнуты настеж. Эти радужные переживания не могли не толкнуть его на какой-нибудь немедленный, пусть и глупый, подвиг.

Набросив узду на гостиничный забор, юноша поспешил к дерущимся. Напрямик, увязая в снегу по колено – тропинку в сумерках уже было не отыскать. Приблизившись, он разглядел, что возня не так безобидна, как казалось издали: трое монахов не просто наказывали четвертого, а били свирепо, с ожесточением – если их не остановить, отделают насмерть. Четвертый же, по виду подросток, не мог им сопротивляться. Глубокий снег мешал уворачиваться от ударов, иногда ему удавалось схватиться за посох одного из своих обидчиков или, зацепив за ногу, свалить другого, но что он мог сделать против троих, нападающих вместе? Ничего. Однако не кричал, не звал на помощь, даже не стонал под ударами. Упрямец. Давиду нравились упрямцы, и он, не раздумывая, вступился за несчастного:

– Эй, святые отцы, - крикнул он шагов с десяти, - а не выяснить ли вам правоту не палками и пинками, а по Святому Писанию?

– А ты откуда тут взялся, мальчишка? – не слишком вежливо ответил один из старцев, - Пошел вон, иначе вздуем похлеще этого паршивца!

Грубость, которую, по меркам того времени, и оскорблением-то не назовешь. Но монах не учел того, что наш юноша, как мы уже видели, был воспитан в необычно острых представлениях о собственной чести. Грубиян мигом превратился для него в личного врага. Не чувствуя под собой ног, гордец в три прыжка оказался рядом с обидчиком с обнаженной саблей в руке.

– Посмотрим, так ли ты ловок со своей палкой, чернец, чтобы я не выпустил из тебя беса!

Монах изменился в лице, отпрянул, а Давид, вовремя сообразив, что слишком близко принял к сердцу оскорбление, ударил его не острием, а рукоятью – в лоб. Но и этого вполне хватило грубияну, чтобы выпустить свое оружие и плашмя свалиться в сугроб. Двое других монахов сразу оставили бить четвертого и угрожающе развернулись к юноше.

– Ты, мальчишка, - выкрикнул один из них, - одумайся, пока не поздно. Мы из монастырской стражи. Как бы тебе не пойти в застенок, раз отбиваешь вора у правосудия.

– Так не лупите его, а судите...

– Они хотят, чтобы я признался в том, чего не совершал, добрый прохожий, - подал голос несчастный, - не крал я монастырское серебро!

– Крал – не крал, а с тебя указано выбить...

– Ну, святые отцы, - заступился Давид, - что за порядки у вас. Указано! Найдите свидетелей. Нет – он свободен. Я своим словом беру на поруки этого человека. Он – не вор.

– Кто он тебе, чтобы ты за него заступался? По закону...

– По закону! Я – Давид Зобниновский. Ржевский дворянин по дворцовому выбору. Это – мой слуга...

– Истома! – выкрикнул свое имя несчастный.

Ему наконец удалось, барахтаясь в сугробе, подняться на ноги, и Давид заметил, что лицо его разбито вкровь и плечи как-то неестественно выломаны... Увы, да, он - горбун. Давиду стало немного не по себе, но отступать некуда. Бес попутал назвать первого меченного чертом встречного своим слугой. И поручиться за него именем и словом.

– Если украл, - на всякий случай поправился Давид, - я на нем выправлю, найдете свидетелей – он ваш. От меня не сбежит, а живу я, - юноша показал рукой в сторону выбранной гостиницы, - вон там. Спросите у хозяина.

Услышав о предполагаемом пока пристанище нашего юноши, двое монахов уважительно ему поклонились. Только третий, сбитый прежде ударом в снег, не унялся:

– Что нам до твоего ручательства? – Завизжал он, поднимаясь на четвереньки.

– Старец, - пинком в плечо, Давид вновь опрокинул его в снег, - как у вас две клятвы, крест и Писание, так и у меня две – слово и имя. Не верите? Найдутся доказательства!

Юноша вновь вытянул из ножен саблю.

– Лучше брось им денежку, господин, - горбун подошел к Давиду и почтительно встал с ним рядом, - какие они старцы? Бродяги! Сами на меня донесли. Сами и выбивают... Господь наказал кормить и таких птичек.

– Проще подрезать им крылышки. И языки... Ну ладно, - взяло верх благоразумие юноши, - вот вам на квас, отцы.

Нагнувшись, он за шиворот вытащил из сугроба своего обидчика, сунул ему за пазуху копейку и толкнул на руки к его товарищам.

– Дешево отделался, - заверещал было тот.

– Но и кровь твоя сейчас дешевле кваса, - возразил сообразительный горбун.

– Идем, - согласился старший из монахов, - донесем. Пошлют заново, найдем его в гостинице.

– Мудр, как Антоний Римлянин. - Похвалил Давид монаха. – Поделим же улов: церкви – серебро, а рыбаку – рыба.*

– То есть я, - объяснил для непонятливых горбун.

Как только монахи, помогая ковылять своему товарищу, двинулись в сторону монастырского забора, юноша оглядел свое приобретение повнимательнее:

– Мне действительно нужен сообразительный слуга... Но не вор, не врун и не духовного звания.

– Духовного звания я еще не удостоился, добрый господин. А теперь вот и из послушников меня изгнали людскою клеветой. А слуга тебе, верно, нужен. Издалека ты, Москва – паутина. И потом, как вернутся эти, что ответишь – где твой слуга?

– Ладно, - согласился Давид, - идем. Но учти: будешь есть за двоих, спать за троих – сочту на твоей спине за семерых. Украдешь – отрежу уши, донесешь – вырву язык...

– Страшно, господин. Но я – выгодный слуга. Буду пока служить бесплатно: я стремлюсь к духовному званию, а там предписано щедростью оплачивать даже ничтожное подаяние. Мой-же долг тебе огромен... Я буду верен, как Васька Шибанов – князю Курбскому.*

– И послушай, - прервал горбуна Давид, - язык у тебя без узлов. Поэтому и не принимают в святое братство. Болтливость – грех, больше молчи и думай о высшем. Как угодить своему господину. Научишься мне служить, научишься и Господу.

– Согласен, господин мой Давид Зобниновский. Какие твои покои?

– Покои? - Очнулся юноша. - Покои... Вот и проверим твою ловкость, Истома. Пойди-ка, разузнай про гостиницу: достойна ли она твоего господина?

Зайдя со стороны заднего двора, горбун уже через несколько минут вынырнул из резных дубовых дверей на красном крыльце, откуда, следом за ним, показался расплывшийся в улыбках и рассыпавшийся в поклонах привратник. Давид стоял перед ним во всей красе: надвинув на брови шапку, сжав рукоять сабли, боевой конь под узду. Но привратника, повидавшего на своем веку сотни разных гостей, обмануть было трудно. Юноша - беден и прост, но попробуй, заикнись ему об этом.

Позвякивая кошельком, Давид бросил привратнику:

– Эй, позови приказчика!

Натужно улыбаясь и не переставая кланяться, привратник, где пятясь, где бочком, исчез под лестницей. Пока он ходил за приказчиком, Истома поведал своему господину такое, что Давид сразу разгадал, почему так подобрели давешние монахи, когда он помянул, что живет здесь. Гостиница была то, что нужно, однако даже самые простые комнаты в ней - наверху деревянного пристроя, где знатные приезжие обычно селили своих сопровождающих, так дороги, что не пройдет и недели, совершенно разорят его. Но Давид не привык отступать. Еще больше укрепил его упрямство приказчик, которому привратник, видимо, уже рассказал всю подноготную гостя. Заплывший жиром, в дорогом суконном кафтане, с серебрянными перстнями на толстых пальцах, он не удосужился даже как-следует отдать юноше поклон.

Кровь ударила Давиду в голову. Как многие, впервые попавшие в ошеломляюще большой город храбрецы, он во всем видел издевательство и оскорбление. К тому же, наш гордец обоснованно считал, что за такие деньги должны встречать с песнями, плясками, поклонами в землю и горячими блинами. Его ладонь, лежащая на деревянной стойке, сжалась в кулак, другая рука непроизвольно дернула в ножнах саблю. На вершок обнаженное лезвие в свете яркой лампы блеснуло недобрым могильным холодком. Юноша вскинул на приказчика взгляд и сжал губы. Тот, тотчас угадав настроение гостя, поклонился так, словно у него сломался хребет. Поклониться – не переломиться.

– Что пожелает господин? – Не осмеливаясь разогнуться в полный рост, осведомился приказчик. - Мерзавец-привратник был с тобою невежлив? Я выгоню его взашей! Выдеру как сидорову козу!

Дернув за рукав, приказчик заставил слишком проницательного привратника согнуться перед Давидом в три погибели. Поняв свою роль в представлении, тот жалобно заскулил. Юноша, изобразив на лице безразличие, пихнул его за плечо в сторону. Усмехнулся:

– У этого парня спина и так, наверное, изрыта, как рыночная площадь. Пусть зарастет. Мне – покои получше, приказчик.

У приказчика, чья гостиница стояла полупустой не столько из-за высоких цен, сколько по причинам, которые я раскрою чуть ниже, потекли слюнки. Вдруг юноша прибедняется нарочно, чтобы не привлекать к себе внимания в дороге? Но даже если он не столь богат, заплатить дня за три у него денег хватит. Все-же лучше, чем ничего. Копейка к копейке. А может быть, из него удастся вытянуть все и за одну ночь? Незаметно, чтобы не спугнуть удачу, постучав по деревянной стойке, приказчик предложил юноше:

– Господин мой. Как раз для тебя я приготовил палаты в левом крыле. Не так давно там жили греки, что приезжали со святым вселенским патриархом. Люди богатые, требовательные – смею уверить, им не на что было пожаловаться.

Лицо Давида приобрело брезгливое и удрученное выражение. Он затолкал саблю в ножны и сказал, обращаясь больше к Истоме, чем к приказчику:

– Фу, каменные палаты. Да в вашей московской сырости в них за неделю сгниешь заживо, как ...

– Как святой Пантелеймон. – Находчиво дополнил горбун.

Приказчик истово, Давид небрежно, перекрестились.

– Если нет у тебя чего поздоровее, пойду – поищу...

– Светлейший господин, - пустил жирную слезу приказчик, - здоровей тебе не найти пристанища. Да и улицы уже на ночь перекрыли. Лучше отруби мне руку, господин, чем досталять себе такие неудобства! Есть другие комнаты: тесом шитые, мхом проложенные, с изразцовыми печами - лучше нет в Москве и почивать и гостей принимать.

– Берлога какая-то... – юноша хмыкнул носом, совсем уж разочаровывая приказчика, - медведя я, бывало, поднимал с такой зимовки: камни, мох и прошлогодние ветки. Так не поверишь: я еще и не бил его, а шкура уже дырявая, клоками. Вот такое же и твое гостеприимство. Неделю поживу – ни одна девка не посмотрит. Скажи прямо, приказчик, есть у тебя деревянные покои?

– Издалека, видать, пожаловал в столицу великий господин. В Москве дерево теперь только бедняки любят, да дочерям бояре, по-дедовски, настраивают на каменных хоромах деревянные терема. Есть у меня такой терем. Покои поменьше, но холодно тебе не будет. И голодно. Да и одиноко, если прикажешь. Наши девки, конечно, привередливые, но к такому молодцу!..

Давид подмигнул приказчику. Тот тяжко вздохнул. Для отвода глаз. С этого привереды он решил вытянуть денежки не мытьем, так катаньем: не палатами, так едой и девками, к которым он, кажется, весьма охоч. Сняв со стены лампу, приказчик самолично проводил Давида в деревянный пристрой. Истома следом понес вещи юноши, а привратник, довольный, что так легко отделался, повел в стойло его усталого коня.

Осмотрев предложенные комнаты, Давид остался вполне доволен, заплатил за пять дней вперед и, со смехом, отказался от гостиничных угощений и сладких услуг тех, с кем ему, по словам приказчика, не будет тоскливо долгой зимней ночью. Расспросив о расположении и достопримечательностях ближайших улиц, он вышел, как сам объяснил, размяться после долгой дороги. Истома же, для проверки на преданность, остался на страже почти пустых, если не считать седла и сбруи, покоев своего юного господина.

 

Когда Давид углубился в город, уже почти стемнело, но до ночных строгостей оставалось еще часа полтора. За это время юноша рассчитывал плотно поужинать, расправившись с накопившимся с утра голодом и, заодно, не теряя времени, навести первые справки о доме боярина Ивана Сабурова. С этими намерениями, подгоняемый вполне объяснимым в его возрате нетерпением, Давид обогнул по натоптанной тропе ограду Богоявленского монастыря и свернул во второй налево переулок. Там он легко нашел большой кабак, о котором приказчик в гостинице, недовольный тем, что гость не заказал ему ужин, наговорил немало дурного. Юноша пропустил его слова мимо ушей: вошел, заказал ужин и начал приглядываться к посетителям. Он справедливо полагал, что зверь на ловца бежит – рано или поздно, какой-нибудь московский болтун сам обратит на него внимание.

И действительно, не успел он и наполовину утолить свой голод, как на другой конец длиннющего стола, за которым юноша сидел один, слегка поклонившись, пристроились двое дворян. Старший из них казался вполне обычным: опитые щеки, быстрые глазки, дрожащие пальцы. Второй, помоложе... Ростом, почти как карлик, с неимоверно широкими плечами, мощными руками, правая – короче левой, и маленькой головой с крохотным личиком, усаженным на щеке большой волосатой бородавкой, очень смахивал на шута. Но, судя по старательно пригнанному на его тело дворянскому платью – не карла и не шут. Не обращаясь прямо к Давиду, они стали громко, чтобы он хорошо слышал, беседовать между собой о золоте, над которым безумно чахнут московские богатеи, и о том, как хорошо поживились некоторые ловкачи – те, что под видом доброхотов крутятся на пожарах, в суматохе, вынося добро погорельцев подальше в сторонку и вскрывая в дыму их заветные сундуки. Особенно они нахваливали смельчаков, которые не побежали в каменные церкви, когда зажег Москву недоброй памяти хан Гирей,* а насобирали в огне целые состояния.

– Вот так, - закончил один из собеседников, - головешки бывают в золото и серебро оплавлены. Только собирай, да... – Словно невзначай, он обернулся к Давиду. – Занятно, друг? Давай знакомится! Я – Юшка Отрепьев, из Галича, служу у Романовых, а он – Васька Яцкий, великородный бродяга. А ты? Чем в столице промышляешь?

– Из Ржева, Зобниновский. – Юноша обменялся положенными приветствиями с незванными сотрапезниками. – Приехал служить по дворцовому выбору.

Пожимая им руки, он убедился, что несмотря на густой запах пива, они трезвы, как стеклышко. Их нарочитая болтливость насторожила Давида. Он удержался, скрыл цель своего приезда, хотя ему, конечно, очень хотелось с кем-нибудь поделиться, найти если не помощь, то сочувствие, не терпелось начать свои распросы.

– Времена смутные, - медленно выговорил юноша, - найду здесь занятие достойнее и прибыльнее, чем в деревне на печи валяться.

– Славы ищешь? – прошипел Яцкий сквозь редкие острые зубы, - Богатство надеешься выслужить? Ищи, надейся, мы обломались. На государевой службе не поднимешься, хорошие места заняты, их по родам дают, по именам. Зобниновский? – Он задумчиво поскреб подбородок. - Кто слышал о Зобниновских? Дальше сотника не пойдешь, если раньше шведы пульку не всадят или татары башку не отсекут. Закончишь службишку в братской могилке... В монастырь идти? Пока в архимандриты выбьешься, придется и врать, и еретиков жечь – душу напрочь погубишь. И сам как чучело высохнешь, без денег, без девок. Красиво пожить хочется! В Литву бежать – позорно, к немцам – далеко. В казаки, турок грабить – свои же и убьют. Некуда податься! Скоро, скоро и ты обломаешься, Зобниновский.

Яцкий закрыл глаза, с наслаждением хлебнул пива и, рассмеявшись, откинулся спиною к стене трактира. В свете причудливого огонька масляной лампы его лицо с широким изломанным носом и бородкой клинышком показалось Давиду столь же ехидным и вострым, как мордочки хвостатых и рогатых чертей в отцовских книгах. Брызгая слюной сквозь зубы, Яцкий смеялся зло, жестоко.

– Послушай, Зобниновский, - склонился к юноше тот, кто назвался Юшкой Отрепьевым, - послушай про меня. Жил у дяди, стрелецкого сотника – его в немецкой слободе по пьяному делу литвин зарезал. Теперь служу у Романовых, их вотчины рядом с нашей деревенькой. Человеком не считают, заставляют за корку хлеба шутовством их развлекать. Говорят – уродец я, чуть не карла... Был бы царь на Руси, как Грозный, который звал таких безродных, как ты, да я, да Вася, бояр заживо жарить, ух, погуляли бы в опричнине! Что теперь? Царю быть боярскому, тому же Федьке Романову или Ваське Шуйскому или правителю, Годунову. Борис – из наших, но не наш, забыл свое худородство и нищету, перед великими родами заискивает. Согласия между ними нет, того и гляди – бить друг друга начнут. То есть таких, как я, убивать друг у друга, таких, как ты... А мне, Зобниновский, тот же сон из ночи в ночь снится: будто стал я царем! – Отрепьев захохотал. – Невтерпеж!.. Одно осталось, выбрать двор знатный или монастырь богатый, и грабить! Искать не станут, в смуте побоятся. Отсижусь, пока забудется, и гулять – Москва сладкий город, когда есть серебро. И девки и потехи рекой! Не хочу быть карлой, шутом, уродцем. Хочу грабить Василия Блаженного!* Слышишь, мы со сторожем сговорились, пока грабим, решетки стрельцам не откроет. Ищи нас потом, свищи. Вдвоем не справиться, третим пойдешь?.. Твоя десятина.

Ему, видимо, показалось, что Давид поддался его убеждениям и, чтобы заманить его окончательно, доверительно прошептал на самое ухо:

– Тебя зовем, потому что сторожей там пятеро. Даже спящих вдвоем можем не одолеть. Да и золото все, - он слюняво хихикнул, - не унесем вдвоем... Соглашайся, сегодня же ночью сделаем. Бояре - Годуновы, Шуйские, Романовы - по слухам, будут воувать, а мы в суматохе и пошустрим...

Молча, Давид встал и, забрав остатки своего ужина, пересел за другой стол. Предложение было сумасшедшим. Но заманчивым. Имея много денег, выкупишь дочь у самого царя... Но не церковным золотом. Давид был суеверен. В сегодняшнем головокружении, предложи ему грабить хоть царский дворец, он наверняка согласится. Возомнит, что это и есть случай, посланный Богом, чтобы добыть свою Аннушку. Как многим приезжим из захолустья, ему не хотелось долго влюблять в себя капризную столицу, проще завоевать ее одним махом. Но не осквернением святыни. Так и не допив свое пиво, Давид поднялся, громко, чтобы заметил сидящий за стойкой кабачник, хлопнул по столу деньгой и, на прощанье, подошел к новым знакомцам.

– Мало? – Захохотал ему навстречу Яцкий. – Да ты парень не промах...

– Возми седмую, - чуть не на весь кабак зашипел Отрепьев.

– Нет, ребята. Пожить хочется, - приподняв ножны, Давид стукнул ими по лавке, - голова на одной шее держится. Отскакивает, говорят, легко. И я не видел, чтобы у кого-то она потом заново приросла. Встретимся, позавидую, если у вас получится...

Нарочито раскачиваясь на каблуках, юноша вышел из трактира. На улице было холодно. Ночь опустилась на город, и по до зубов вооруженная стража неторопливо разбредалась по своим местам. Довольный, что не ушел далеко и хорошо запомнил дорогу, Давид той же тропинкой, вдоль монастырской ограды, вернулся в гостиницу. Он думал, что долго придется дубасить в крепко запертые на ночь двери, но ему открыли без промедления, после первого же удара. Поднявшись в свою комнату, он обнаружил Истому, верно спящего у порога так, что любой посетитель не смог бы войти, не разбудив его, или не убив. Не убив? Конечно, о чем еще мог подумать юноша, заметив в руке горбуна нож – его Истома проворно вытащил из под шапки, на которой покоил во сне свою голову.

– Ты боишься привидений и темноты? - спокойно осведомился Давид, перешагивая через слугу. – Где тебя научили орудовать ножом?

– В святой обители, господин мой Давид, там я защищался от бесов. Знаешь, иногда они представляются нагими красотками или мохнатыми чудищами, как тому святому Иоанну, что из Новгорода в Иерусалим на черте верхом катался.* А здесь - я стерегусь от призраков во плоти. Кто-то уже несколько раз пытался открыть дверь в твои покои. А поскольку грабить у нас нечего, я предположил, что они ищут или тебя или, скорее, меня. Или им понравилась эта комната, но ведь она приглянулась и тебе?

– Ты прав. Мы ее не уступим. Думаю, в этой гостинице, нам никто не угрожает. Но, - проявил Давид не только свойственное его возрасту легкомыслие, но и необычную предусмотрительность, - тебе стоит устроится на ночлег в той же постели, поперек порога. Только подложи себе тулуп, простынешь - мне не нужен больной слуга. А незнакомцы тебе почудились, то были бесы... Опять бесы. Почему они так преследуют тебя, Истома? Поведай о себе...

– Предки мои, - послушно начал горбун, - из цареградских изгнанников, прибывших в Московию с Софьей Палеолог, наследницей греческих царей. Супруг ее, царь Иоанн Великий, наделил нас знатностью и богатством. А внук – Иоанн Грозный, истребил род Траханиотовых, заподозрив в измене. Чудом избежав печальной участи родителей, пошел я скитаться по Руси, неприкаянный...

И прервался. Крепкий сон сковал его господина. Истома улыбнулся – впервые ему хотелось быть откровенным, а вот человек, которому нужны не его прошлое и его проклятие, а он сам. Юноша, доверившийся не знанию, а порыву чувств. Слуга расстелил себе на пороге тулуп, задул светильник и улегся, вознамерившись оправдать это доверие и отплатить за добро добром: Давида сейчас не разбудишь из пушки, а Истома, чутьем горбуна, предвидел бурную ночь.

 

Как оказалось, не напрасно. Едва перевалило за полночь, когда, осторожно поднявшись со своего пустыннического ложа, слуга, пригнувшись, подошел к Давиду и тихонько тронул его за плечо.

– Господин, господин, там – человек, за окном...

Вопль ужаса не разбудил бы нашего юношу так верно и скоро, как этот шепот.

– Очнись, дружок, - пробурчал он в ответ, - тебе опять мерещатся черти. Мы в тереме, под самым чердаком. Он что, твой человек, с дерево ростом?

Давиду очень хотелось рассердиться, но, едва глянув в лицо горбуну, он понял: или его слуга болен падучей, или – не врет. В любом случае это опасно: если подвержен припадкам, лучше заранее выгнать, пока не начал в бешенстве буянить и кусаться, если говорит правду... Давид быстро вскочил и вытянул из ножен саблю, по военной привычке положенную в изголовье. Присев на корточки, юноша гусиным шагом подкрался к окну, выглянул.

– Нет никого, дружек. Запомни, мне не нужен слуга, которому на каждом шагу мерещатся черти. Для начала, я накажу тебя...

Юноша поднялся на ноги, рассерженно двинулся к Истоме... И замер.

За окном явственно раздался скрип, как будто кто-то переминается с ноги на ногу на хрустящем от мороза снегу. Напрочь забыв о намерении проучить слугу, Давид отпрянул в угол и, прижимаясь спиной, медленно двинулся по стене. Как только он сумел искоса выглянуть в окно, наверх, а не вниз - взору его предстало весьма странное зрелище.

Двое, плотно закутанных в черные одежды, крадучись, пробирались по широкому скату каменных палат, опоясывающему деревянный чердак. Давид усмехнулся. Он сделал вдвойне удачный выбор. И теперь не только не станет добычей ночных гостей - к его окнам им пришлось бы лететь по воздуху - но и прекрасно проведет время, утоляя свое любопытство. Терем, где юноша снял свои комнаты, был поставлен на невысоком пристрое к основному зданию – черные человечки копошились у него перед глазами, как на ладони.

Пока ночные гости жались к кровле чердака, пытаясь удержаться на скользком скате, им было не до него: Давид поспешил проскочить мимо окна и занять самое удобное место для наблюдения, сидя на полу. Знаком, он приказал Истоме усесться рядом – вместо извинения за свою горячность. Горбун, похоже, не был злопамятен: он подложил хозяину и себе тулуп, служивший ему прежде постелью.

Наблюдая за людьми в черном, юноша, первым делом, решил, что это – воры, но, подобравшись к желаемому, они занялись делом, совсем уж необъяснимым. Так не воруют. Давид засомневался и решил не тревожить приказчика. Понаблюдать. Тем более, что палаты, к окнам которых они свесились, закрепив на кровле веревки, явно поблескивали сквозь ледяную изморозь огоньками. Там не спят: огоньки пляшут, движутся тени. Давид видел это отчетливо: ночь была темной, облака низкими, луна не показалась даже отблеском на куполах церквей - слабое мерцание окон высвечивало происходящее, как вспышка молнии, длящаяся вечно.

Повиснув, словно летучие мыши, ночные гости принялись присматриваться и прислушиваться к происходящему в палатах. В отличие от воров, они, похоже, не намеревались ни грабить, ни как либо еще тревожить находящихся там людей. Напротив, старались остаться невидимыми и никого не спугнуть. Действительно, разве заметишь глаза, заглядывающие в тонкую щелку между рамой и изморозью? Превосходная задумка! Но Давид разочарованно пожал плечами. Люди в черном не пропустят ни слова, ни движения, а он обречен смотреть на их недвижные тела, сливающиеся с ночью. Тоска... Обречен? Да, увидеть он не сможет ничего – третьим к окну его не подпустят, но послушать? Ведь слух не столь привередлив, как зрение... Чердак! Здесь, в тереме, должен быть выход на чердак!

Чтобы, не дай Бог, не спугнуть ночных гостей, Давид на четвереньках отполз в сторону от окна и подозвал Истому.

– Дрожишь, дружок? А ну, подай одеться. Потеплее. Да не бойся, мы не собираемся срывать чертовские яблочки или сбивать ворон с крыш из рогатки. Хотя это и было бы весело. Но веселее послушать – чем они так очарованы? И кем, Истома?

Давид тихо, но звонко рассмеялся. Московская жизнь начала его забавлять.

– Я думаю, лучше бы мы не лезли в их дела, господин... Если, конечно, ты не приехал в столицу искать на свою шею приключений.

– Вот именно. Приключений. Но шею хочу поберечь. Именно поэтому мы не станем лазить вниз головой, как они, а подумаем ею.

Тепло одевшись и заставив сделать то же самое Истому, который, хоть и не осмелился больше возражать, но хмурил брови и невнятно ворчал под нос, Давид вышел в крохотную прихожую, оттуда – на лестницу, и на цыпочках, чтоб не скрипели половицы, подкрался к низенькой дверке, ведущей на холодный чердак над каменными палатами. Открыв ее, он погасил свечу.

– Чертей ко мне не пускай, дружк, - приказал он Истоме и, выждав минутку, чтобы глаза получше привыкли к темноте, пригнувшись, полез на чердак.

Здесь юноша встал на четвереньки, закинул на спину перевязь с саблей и, нащупывая руками и ногами перекладины на полу, медленно двинулся вперед. Не так быстро, как хотелось бы, но он оказался над хоромами. Где-то поблизости, за кровлей, вверх ногами висели одетые в черное соглядатаи. Тревожить их не стоит. Как и тех внизу, за кем они подсматривают. Надо быть вдвойне осторожным. Привычный к ночной охоте, Давид не торопился.

Как он и предполагал, под уложенными на пол чердака жердями оказался толстый слой льняной пакли, которой тогда утепляли перекрытия в богатых домах – она не горела, хранила тепло, не впитывала влагу и, великое достоинство, в ней не заводились мыши. Единственным ее недостатком была податливость ловким рукам – не прошло и минуты, как наш юноша разгреб в пакле яму до самых досок, служащих крышей комнатам внизу и приколоченных на крепкие перекладины, по которым так удобно двигаться тому, кто не забыл детство – как по яблоне, с ветки на ветку. Юноша расширил горловину своей норы и опустился в нее ухом. О чудо! В его распоряжении оказалось много более мощное орудие прослушивания, чем те трубочки, которыми, он видел, пользовались висящие за окнами соглядатаи. Стараясь громко не дышать, сдерживаясь, чтобы вслух не похвастаться перед самим собой, Давид сосредоточился на происходящем внизу... Разве в деревне, в глухомани, сыщешь такую забаву?.. И вот, что он услышал:

– Правитель! – Произнес один из голосов, грубый, хриплый, выдающий большое самомнение и укоренившуюся привычку повелевать людьми. – Правитель! На чем целовал крест отцу, на том поцелуй и сыну. Тогда легко избежишь ловушки, которую сам себе подстроил. Пока не сделаешь того, что я тебе предлагаю, ты обречен. Все будут против тебя. И я – первый. Пойми, в России сейчас никто не сможет стать царем, всевластным, как Иоанн. Не сможет по истине. А стать неправедным царем, царем-узурпатором, на силе и лжи, сможешь только ты. Но разве не знаешь, какое мщение ожидает неправедного царя? Отрекись от этого, встань наравне с Романовыми и Шуйскими. На ком согласится боярство, кого благословит церковь, кому доверится народ – тот взойдет на престол...

– Не хочу наравне... – Ответил ему резкий, жесткий голос. – У них нет того, что есть у меня. У меня – того, что есть у них. Нам не быть наравне. Я поднимался со дна – они спускались с вершин. И ты хочешь, чтобы я добровольно лишил себя веревок, клиньев, крюков, по которым научился карабкаться? У меня нет тысячелетней родословной, богатства и кровных уз. Но есть сестра, патриарх и власть. Не откажусь от них. И клятву не дам, она сделает меня беззащитным...

– Моему отцу, когда он возводил Феодора, ты дал клятву, - вмешался густой низкий голос, из тех, что сводят с ума женщин, - страшную клятву. Ты заложил за нее душу. Говорят, вы с женою отравили моего отца... Не об этом сейчас речь. Дьявол ждет, Борис, забрать твою душу, когда преступишь клятву. Ты обещал Никите Романовичу заботиться о его сыновьях, как родитель. На этом он передал тебе чин правителя, власть и покорность народа. Несмотря на жену твою, дочь людоеда, несмотря на дядю – кровавого шептуна при Иоанне. Значит ты убедил его, что честь важна тебе не меньше власти. Докажи и мне, как моему отцу. Иначе смута, Борис, подумай – смута!

– Чин правителя дали мне Феодор и Ирина, - вновь возмутился резкий голос, - кроме них, ничем никому не обязан...

– Борис! – Вернулся в разговор первый голос. – Перекрестись! А если слышит тебя мой дядя, Малюта Скуратов? Не он ли за уши тебя вытаскивал?

Резкий голос не ответил и, повременив немного, тот, кто без содрогания осмелился помянуть вслух жуткого опричника, продолжил свою речь:

– Мы можем договориться и в согласии устроить государство так, что никто из нас не станет Грозным. И мы должны сделать это, ибо на нас лежит ответственность за Россию. Вспомни: сто лет едва миновало с тех пор, как платили дань татарам, двести, как они приходили к нам в дом, как хозяева, триста, как татары в союзе с литвой и немцами уничтожили Россию. Волею Господа она поднялась из пепла. Несметной кровью досталось нам искупление. По нашей вере, государство Московское устроилось прочно: на все четыре стороны света - от моря, до моря. И что задумал Иоанн? Уничтожить боярские роды, его хребет, его костяк. Извести тех, кто в крови несет отвественность за Россию. Кто отдан долгу от рождения. Суздальских и Ярославских князей, древнее московское боярство. И посмотри на нас с тобой, обязанных восхождением опричнине. Наш долг – произвол случая. Мы благодарны случаю, но нельзя забывать о постоянстве. Государство стоит на камне, разве утвердишь его на спинах кузнечиков? Сегодня род Даниила вымер. Кто заменит избранных Небесами? Только сами Небеса могут дать ответ. Нам остается не мешать их выбору, не спешить, не представлять Божьей волей наши заблуждения. Но народу нужен царь. От выбора нельзя уклониться. Поэтому я предложил каждому, кто может взойти на престол, вас трое – Романов, Шуйский и ты - дать клятву, подобную той, что дал ты прежде Никите Романовичу: проливать нашу кровь только по общему суду, престол себе заговором не искать. По избрании, власть, собранную Иоанном в кулаке, вырванную у Думы и Собора – вернуть. Чтобы самодержавие не превратилось в единовластие, правитель! Чтобы палач вроде моего дяди и твоего тестя кости государству на колесе произвола не переломал.

– Я еще могу дать клятву Федору Романову, - с негодованием ответил тот, кого называли правителем, - ту же, что принес отцу его Никите Романовичу. В том, что по мере сил своих и отпущенной мне власти буду соблюдать род Романовых. Но целовать крест в разрушении самовластия?! Присягать на верность усобицам княжат и боярским изменам?! Нет! Тому, кто сдалает это, лучше не садиться на престол и не надевать венец: будет проклят как губитель России! Вот так, Богдан!

– Подумай, Борис! – Властный голос того, кто назван Богданом, стал еще жестче. – На тебя, на сестру твою, царицу Ирину, на патриарха Иова падет ненависть потомства. Силой, кровью возмешь престол, вздумаешь повторить Грозного и извести древние роды в угоду выскочкам – поднимешь смуту. Еще не раба Россия! Согласись отдать престол по воле Думы и Собора. Одерни сестру. Образумь патриарха. На жену свою наступи. Скуратовой не должно повелевать государством!

– Кого же изберете? – Ехидно как-то осведомился правитель, - Уже сговорились?..

– Меня! – С неожиданной силой вступил в разговор бархатистый голос Федора Романова, - Я дам эти клятвы! И Шуйский даст - князь Василий! И примем венец не по алчности, а по долгу...

Внизу воцарилось молчание. Потом, видимо, хорошо все взвесив, резкий голос, принадлежащий, как догадался читатель, шурину умершего царя, конюшему и правителю Борису Годунову, так же, как два других – Богдану Бельскому и Федору Романову, медленно, напыщенно произнес:

– Целую крест, что я и потомки мои до скончания времен будем соблюдать род Никиты Романовича. В том клянусь сыну его, Федору Никитичу. Давать им добро, а зло отводить... – Немного помедлив, Годунов все же решился добавить для убедительности. – А если будут Феодор или дети его избраны волею народа на престол Московский, против них и от них себе царства не искать. А служить им, как государям прирожденным. На том, слышишь, Богдан, на царском божественном единовластии, на завете Иоанновом, целую крест!

Пока Годунов с нательным крестом и образком Спаса исполнял обряд, длилось молчание. Затем, правитель потребовал от своих собеседников:

– Ты, Федор Никитич, целуй мне крест, что если сяду я или дети мои на престол, против нас заговор и смуту не умышлять. А ты, Богдан Яковлевич...

Внезапно, кто-то постучал Давида по плечу. Он настолько увлекся беседой внизу, что весь его мир сузился до вырытой в льняном покрытии норы, и даже удивился, что в нем существует кто-то еще... Очнулся с ужасом, вскинул лицо: слава Богу, Истома! Горбун подкрался к хозяину на четвереньках и знаками, не решаясь заговорить, настойчиво звал выйти с чердака. Расспросить его, спорить с ним было невозможно. Оставалось или не обращать внимания, или подчиниться. Беседа там, внизу, похоже, близилась к концу. Верх взяла осторожность. Наскоро забросав свою слуховую нору и уложив жерди на место, Давид выбрался на лестницу.

Уже приблизившись к двери, юноша понял причину беспокойства горбуна – попахивало гарью. А лестницу совсем уже заволокло дымом. Кому-то захотелось погреться? Навряд ли. Топили глубоко в подвале, а в верхние комнаты теплый воздух поднимался по глинянным трубам в изразцовые печи. Пожар! Тревожный возглас слуги не удивил Давида.

– Горим, господин!

Давид вскочил к себе в комнату и выглянул в окно. Горело внизу, в гостинице – сквозь щели в ставнях виднелось яркое красное пламя и выбивались клубы дыма. Одетые в черное ночные соглядатаи, распустив веревки, как пауки спустились на землю и скрылись во мраке. Давид мигом вспомнил о задумке своих вечерних сотрапезников в кабаке. Приказав Истоме вынести седло, упряжь, вывести из стойла коня и ждать его у ворот Богоявленского монастыря – других приметных мест в Москве он еще не узнал, - Давид выхватил саблю из ножен и бросился вниз по лестнице. Шайка разбойников вполне могла напасть на гостей, с четырех концов запалив постоялый двор. Юноша решил не только спастись сам, но и помочь соседям по несчастью. Тем самым, чей разговор подслушивал вместе с ночными соглядатаями. Судя по всему, люди они не последней храбрости, а значит, вместе им будет легче прорваться там, где скорее всего ждет погорельцев засада – у выхода.

Лестницу заволокло клубами дыма так, что щипало глаза. Спустившись всего на один пролет, Давид, сослепу, всей грудью налетел на приказчика, чуть не сбив того с ног. Несчастного спасла стена за спиной - приказчик отлетел в нее своими жирными телесами. Юноша не упустил случая вдавить ему острие сабли в горло.

– Ну, дружище, вот этим ты обещал развлечь меня ночью?

Приказчику, за неимением возможности пасть на колени и даже, как следует, всхлипнуть, пришлось признаваться во всех несчастьях своей гостиницы шепотом, не шелохнувшись.

– Я бежал наверх, чтобы разбудить тебя, вельможный господин. Меня едва не зарезали люди в черном! Откуда, Боже, взялись они сквозь двери, сквозь ставни? Посланцы дьявола! Я видел у них рога, хвосты, копыта, их глаза горят, как угли. Кругом огонь! Конец моей гостинице... конец белому свету, благородный дворянин!

– Ладно, дружок, - опустил саблю Давид, - я смотрел в окно: ангелы не трубят, мертвые не воскресли. Поживем еще... Твоя гостиница – дурное место, если первой же ночью ко мне пожаловали грабители...

– Коли то - грабители, - немного оправился приказчик, - то ищут они не тебя, мой господин. Как барана меня грозились зарезать, пытали про тех вельмож, что...

Спохватившись, болтливый приказчик закусил язык.

– Каких-таких вельмож, проходимец? – притворился, что ни о чем не знает Давид. – Ты говорил, у тебя нет постояльцев...

С выражением жестокости на лице, юноша вновь приставил кончик сабли к горлу приказчику. В глазах несчастного появился предсмертный блеск.

– Сочтены мои деньки, - заплетающимся языком выдавил он, - они грозили отрезать мне голову, если скажу, те, в черном - если не скажу, ты – почти отрезал... Имен – не сказывали...

Давид понял, что слишком увлекся. Острый кончик его сабли проколол шею приказчику до крови.

– Где они?

– Первая комната за углом налево, ясный сокол, - судорожно прошипел приказчик и заискивающе улыбнулся.

Но юноша не видел этого, так же как и не слышал чудных, от страха, слов приказчика. Он со всех ног бросился в задымленный коридор. Впрочем, другой благодарности его пленник и не чаял – еще более стремительно, забыв о ногах, как снежный ком с горы, он покатился вниз по лестнице.

Оказавшись перед указанной приказчиком дверью, Давид громко постучал в нее рукоятью сабли. Шум голосов вмиг прекратился. Увлеченные собеседники еще не почуяли запаха дыма.

После недолгого раздумья, из-за двери, голосом первого из вельмож, рассерженно потребовали:

– Кто? Что надо?

– Пожар и разбой! – Как можно кратко ответил Давид.

Кто-то из находившихся в комнате, по видимому, догадался приоткрыть окно: запах гари и блеск огня убедили их в справедливости хотя бы первого из утверждений Давида.

Огромный, бородатый, лысеющий Богдан Бельский распахнул дверь с саблей наголо в одной руке и с пистолетом в другой. Увидев оружие в руках Давида, он отскочил в переднюю и изготовился к бою. И лишь убедившись, что Давид – один и не намерен нападать, Бельский отступил еще дальше, знаком предложил юноше войти и затворить за собой дверь. Не опуская сабли, он обошел Давида и ногой задвинул щеколду. Лишь после этих предосторожностей, повторил:

– Кто? Что надо?

Собеседники Бельского в переднюю не вышли. Давид, через плечо, попытался заглянуть в полумрак, где они затаились.

Заметив это движение, вельможа нахмурился. Похоже, юноша знает о встрече. Враг? Кто же еще? Друзей он сюда не звал. У него нет друзей! Рука, в которой Бельский держал пистолет, напряглась, как перед выстрелом. Что оставалось Давиду, который не хотел, чтобы его добрые намерения вознаградились пулей в лоб?

Свободной рукой, он хлестнул по пистолету, выбил его, пока Бельский не успел спустить курок. Вельможа, не терявший, по видимому, времени даром в многочисленных войнах и дворцовых стычках своего века, ловко прижал саблю юноши к стене. Давид вывернулся – если он не хотел зарубить Бельского, а он этого не хотел, ему ничего не оставалось, как прыгнуть в комнату, где прячутся Романов и Годунов. Так он и сделал. Глупец: был у него один противник – стало трое.

Они вмиг прикончили бы его, но приоткрытое прежде окно вдруг резко распахнулось от порыва ветра и вихрь снизу бросил в него сноп искр, пламя и клубы гари. Давид воспользовался их промедлением, чтобы сказать:

– Я – дворянин Давид Зобниновский. Постоялец этой гостиницы. Мне ничего не надо от вас. Но, похоже, там собралась целая стая чертей, которые вас ждут, господа.

– Чертей? – С любопытством взглянул на юношу Романов.

– Люди в черном. Я видел их за окном – они с чердака заглядывали вам в окна. А приказчик встретил их внизу – они распрашивали о вас.

– Люди в черном! – Опустил саблю и отступил Годунов. - Мы пропали!.. Это она! Она узнала все!

– Она не только узнала, - поправил его Бельский, - твоей жене, моей сестре нужен кое-кто из нас, в гробу. Не ты, Борис...

– Я ! – Красивое лицо Романова исказилось до неузнаваемости.

– Наверняка, и от меня она бы не отказалась, - мрачно дополнил Бельский.

Бледный, смуглый, похожий на грека Годунов вспыхнул глазами.

– Это не я, я выполнил наш уговор. Пришел один. Никто не знал...

– Слышит воздух, - ухмыльнудся Романов, - видит дьявол. А он дышит в ухо Марье Скуратовой...

– Не одна она прислушивается к преисподней!.. – Возразил Годунов.

– Господа! – Прервал спорщиков Бельский, - Не время! Выбираться нам вместе. И вместе с этим юношей. Лишней сабля не будет. А у него ловкая рука...

– Он почти мальчик... Откуда взялся? Заведет в ловушку... – начал было правитель.

– Тогда он – самоубийца. А не похож! – Оборвал его Бельский. – Вперед, господа! Давид Зобниновский, веди!

В руках Годунова и Романова вновь блеснуло оружие. Беспощадным противникам в борьбе за престол, им пришлось положиться друг на друга, когда смерть подступила вплотную, когда вблизи не оказалось ни преданных слуг, ни верных дворян. Да и сами они не привыкли прятаться за чужие спины. Орудовать саблей умели не хуже простых солдат – Романов и Бельский считались одними из лучших бойцов во всей Московии, а Годунов, хоть и предпочитал царские палаты любому другому полю сражения, успел посмотреть смерти в лицо, когда водил полки на приступ Ивангорода и Нарвы.

Друг за другом, щюрясь и прикрывая от едкого дыма рты, они быстро миновали коридор и двинулись по лестнице вниз. Последним, часто оглядываясь, пригибаясь, шел великан Бельский. Беспрепятственно, не повстречав на пути ни души, они достигли стойки приказчика - выхода.

И уже вздохнули с облегчением - осталось только открыть двери - как внезапно те сами распахнулись навстречу, и в прихожую ворвались трое в черном. В тот же миг еще четверо вылетели из бокового коридора, прямо на Давида. Один из них выставил перед собою длинный нож – хорошо, что юноша увернулся, иначе нож вошел бы ему в бок по самую рукоять. Но рука убийцы скользнула мимо, теперь Давид имел неоспоримое преимущество – он проколол бы противника, как поросенка, если бы на него не набросился еще один, вооруженный, как и первый, ножом в одной руке, саблей – в другой. Давид отбил его удар и увернулся в сторону...

Не стану утомлять читателя лишними подробностями: одного противника юноша уложил ударом в шею, другого, поранив обе кисти и обезоружив, прижал к стене, острием в грудь. Можно было оглянуться. Бельский расправляется со вторым: пистолет сослужил ему добрую службу: первого он убил самым страшным образом - выстрелом вплотную в лицо. Противник Годунова, похоже, не собирается его убивать, просто держит подальше от основного боя. Судя по всему, он и есть главный среди нападавших – низенький, кривоногий, широкоплечий. Но двое в черном сильно теснят Романова, сабля которого просто не поспевает за четырьмя резвыми клинками врагов.

Оглушив своего пленника ударом в переносицу, Давид поспешил ему на помощь. Заметив это, кривоногий отскочил от Годунова и, приказав одному из противников Романова держать правителя, бросился к Давиду. Он рассчитывал на стремительность, но и наш юноша уповал на нее. На стремительность самого кривоногого. Когда тот, прыгнув вперед, полоснул саблей ему в лицо, юноша резко присел и ударил локтем навстречу. Получилось! Кривоногий перелетел через юношу, вскрикнул и рухнул на пол, разбросав руки, потеряв саблю. Ему не повезло – он ударился в угол стены головой. Завидев это, оставшиеся в живых противники Романова и Бельского, со всех ног бросились бежать. Давиду и его товарищам пришлось выскакивать следом – дым, гарь и жар пылающего дома отняли у них возможность насладиться полем победы.

Впрочем, Давид не смог отказать себе в удовольствии захватить кривоногого – люди редко умирают от падения с собственных ног, а придя в сознание, пленник может весьма позабавить. Оставался еще оглушенный им в самом начале, но юноше не хотелось подвергаться опасности ради врага, он рассчитывал, что когда станет совсем горячо, тот очнется. И действительно, едва они отошли подальше от пожара, из дверей метнулась в ночь черная тень...

– Наш друг с добычей, - засмеялся Бельский, помогая Давиду тащить оглушенного пленника. Ну-ка, охотники, взглянем на зверя. По породе с ним и поступим.

Бросив кривоногого на снег, они перевернули его лицом вверх, сорвали с головы шапку. В языках пламени, вырывающихся из окон гостиницы, можно было хорошо разглядеть его татарское скуластое безгубое лицо, сплюснутый нос и густую пышную бороду. Словно с чужого лица. Бельский засмеялся, бросил ему на лицо снег. Пленник очнулся. Извиваясь как ящерица, он попытался проскользнуть у них между ног, но Бельский прижал его, острием сабли в шею. Пленник замер, будто притворившись мертвым. Бельский нагнулся, ухватил его за бороду и рванул. Кривоногий взвыл. Но... сабля не вонзилась ему в горло – борода отскочила. Приклееная. Настоящая, спрятанная под нею, была редкой и клочковатой.

– Андрюша!.. – Воскликнул Бельский. – Андрей Шелефетдинов. Оплошал. Плохо у моего дяди учился. Зря он считал тебя лучшим из тайных убийц. Я исправлю. Обрублю тебе руки, ты станешь навеки худшим!

Кривоногий сразу понял, что от него требуется:

– Она знает все!.. – плюясь, как бешенный, захохотал он. – Ей уже не нужны мои руки, ей хватило глаз и ушей!

– Придет время, я тебе выколю их и отрежу, клянусь дьяволом! – затрясся от ярости Бельский. – Твоим рогатым покровителем! Видит Бог, день этот близок!.. Я заберу зверя себе, - обернулся он к Давиду, - нам надо идти. Помоги мне связать его. Скоро здесь будут стрельцы и стража. О нас, Зобниновский, ни слова, ни полслова. Помни, голова - одна. И честь – одна. Береги то и это... Вот моя рука!.. – он немного помедлил, снял с указательного пальца массивный золотой перстень с малиновым камнем, - и выкуп за добычу. Мой дом открыт тебе днем и ночью, дворянин Зобниновский!

Положив Давиду перстень в ладонь, он сильно, от души, пожал ему руку. Давид принял выкуп и, недолго думая, одел на палец. Если ты щедр душою – не обижай и щедрость друзей.

Признательно поклонившись Давиду, вельможи растворились в темноте. Спутав за спиною локти, Бельский волочил за собой кривоногого пленника.

Пожар разгорался. Подоспевшая стража уже начала с ним бороться, разгребая крючьями и забрасывая снегом. Главное, чтобы огонь не перекинулся на другие дома, а сама гостиница – пусть выгорит дотла, чем быстрее – тем лучше. Скоро подоспеют стрельцы, а уж они-то непременно озаботятся не только пожаром, но и тем, что внутри и вокруг: не было ли поджога, грабежа, убийства? Давид пониже надвинул шапку и поспешил прочь – к монастырю. Ему не терпелось найти своего коня, слугу и отыскать укромный уголок, чтобы досмотреть некстати прерванные сны. И еще: не очень хотелось отвечать на допросах в Разбойном приказе.