Воля грозного ангела. О семейных узах и жареных зайцах

О семейных узах и жареных зайцах

 

К полуночи, когда в глухих лесах, обступивших московские пригороды, вовсю выли волки, гукали совы и верещали лешие в свете полной луны, наши беглецы сумели добраться до Новодевичего.

Верный Истома присоединился в своему хозяину вскоре за пустырем. Причину суматохи и стрельбы на крыльце Малютиного особняка он раскусил сразу. Вскочив на хозяйского коня, горбун бросился наперерез через пустырь и перехватил влюбленных в самом начале улицы, ведущей в сторону Кремля. Здесь слуга осведомился, куда они направляются, и настойчиво попросил господина доверить выбрать дорогу ему. Давид послушался. Свернув в один из тупичков, вдоль Успенского вражка, мимо церкви Архистратига Михаила на Красной горке, они выбрались к Неглинной напротив кремлевской Собакиной башни.*

Там юноша засомневался, что самый краткий путь к Новодечему лежит в противоположном от монастыря направлении, но Истома, с помощью Аннушки, скоро убедил его. Главное – вырваться из Москвы, пока стражникам, охраняющим улицы, не сообщили о розыске. На замерзшей реке рогаток нет, заставы стоят только на выездах из города, там, где река пересекает земляные валы и деревянные стены Скородома. Воспользовавшись проторами реки, можно добраться туда быстрее, чем гонцы правителя и патриарха, подкупить стражу и улизнуть. С заблудших ночных путешественников, да еще парня с девкой, взятку вытянут охотно, с преступников-же – могут подумать, особенно если Марья назначила хорошую награду за их поимку.

Вдоль Неглинной, прикрываясь от кремлевских дозоров зарослями на берегу и постойками многочисленных водяных мельниц, они поскакали к Москве-реке. Никем не замеченные, добрались до Боровицкого сада, нырнули под Всехсвятским мостом** и по накатанному санному пути во весь дух устремились к Новодевичему. Последнее препятствие – рогатки поперек реки там, где она рассекает укрепления Скородома, наши путники преодолели без особого труда: кому из ночных сторожей не хотелось, продрогнув за ночь на ветру и морозе, опрокинуть поутру добрую кружечку в ближайшем питейном заведении? За несколько мелких денежек наши беглецы легко купили свободу и пару сальных шуточек о том, куда спешат в ночь-полночь парень с девкой из родительского гнездышка. Аннушка и Давид промолчали. Ответь им, что едут в монастырь – разбудят хохотом пол-Москвы.

Заметив в темноте серую громаду Новодевичего, молодые люди выбрали среди береговых круч место, где удобнее подняться, и по овражку, прорытому незаметным зимой ручейком, вышли к монастырской стене. Юноша и его слуга спешились еще внизу, чтобы поберечь коней, а теперь спрыгнула и Аннушка. Вручив уздечку Истоме, она повела их по узкой тропке под самой стеной. Путники старались идти неслышно и молчать, чтобы раньше времени никто не заметил их. Кони, как будто понимая беспокойство людей, ступали бесшумно и лишь храпели рассерженно, когда копыта скользили по обледенелому склону.

Довольно скоро, они оказались перед малыми воротами монастыря, используемыми очень редко для особых хозяйственных нужд, а такими особыми старицами, как царица Ирина, – для приема посетителей, которым вредны чужие глаза. Оставив своих спутников за углом, Аннушка сама постучала в ворота. Услышав шорох сторожа, девушка предупредила его вопрос:

– Анна Сабурова, к старице Александре.

Сторож понимающе кашлянул и приоткрыл ворота. Аннушка скользнула внутрь, за нею, не спрашивая разрешения, – Давид. Словно не замечая юношу, старик отвернулся. Долгая служба приучила его не видеть тех, кто хотел быть незаметным, а главное – имел на это право. Анна Сабурова, известная любимица царицы Ирины, могла привести с собою тайно целый полк. Следом за Давидом, с тремя конями под узду, вошел Истома. Кашлянув, словно спрашивая: «Все?», сторож закрыл ворота и полез в свою конуру - завернувшись в теплый тулуп, досматривать стариковские сны. Отправив Истому на монастырскую конюшню, влюбленные с особого, открытого лишь избранным, крыльца проникли к келье той, что уже не была царицей Ириной, но еще не стала и старицей Александрой.

Аннушка постучалась в дверь. Ей открыла одна из прислуживающих царице послушниц, принадлежавшая, как и многие в Новодевичем, до поступления в монастырь, к одному из лучших русских родов. Рассерженно - она ревновала Ирину к Анне Сабуровой - послушница зашипела на девушку, что царица спит, что негоже ее тревожить, что лучше бы гостья зашла по заутрени. Аннушка ничего не успела возразить, как за спиною незванной хранительницы покоя раздался властный голос:

– Для моей племянницы, послушница, нет запретов. Она как ангел – разве не грех захлопнуть дверь перед ангелом?.. Заходи, милая. Я ждала тебя раньше... И ты здесь, племянник, - заметила она за спиною девушки смиренно склонившегося Давида и по лицу его сразу догадалась, что случилось худое, - заходи и ты. Послушница, приготовь, чем покормить гостей. Они – с дороги, наверняка не ужинали...

– Мы сыты, великая государыня... – поспешила отказаться девушка.

– Мы голодны душою, мы спешим исповедаться... – как нельзя прозрачнее, Давид попросил поскорее остаться наедине.

– Я еще не инокиня, - заметила Ирина, - у меня нет права исповеди и отпущения грехов. Но есть право суда. Я выслушаю вас. А ты... - выпроводила она послушницу, – не спи, жди! Через час готовь угощение. Я позову.

Послушница обреченно вздохнула. Как и многих в Новодевичем, страсти у престола волновали ее много больше, чем духовное подвижничество. Она согласилась бы навсегда превратиться в мышь, лишь бы остаться. С недоброй, обещающей месть ухмылкой, послушница поклонилась ненавистной Анне Сабуровой и, заигрывая, стреляя глазками, – красавцу Давиду. Затем, подобрав подол, убежала выполнять поручение царицы.

Ирина провела гостей в келью и усадила за стол.

– Принесли недоброе? – без обиняков спросила она.

– Хорошего мало, государыня царица Ирина Федоровна, - привстав, с уважительным поклоном, признался Давид.

Вкратце юноша поведал о недавних приключениях, подробно описав, что видел и слышал в гостиной Малютиного особняка, почти не задерживаясь на перипетиях ночного бегства и, конечно, даже не помянув о предшествовавшей всему вечерней пирушке. Аннушка, видевшая некоторые ускользнувшие от Давида подробности, не стала их скрывать и дополнила рассказ со своей стороны.

Внимая ему, старица-царица, первое время, сидела встревоженная и подавленная. Порою она гневно кусала губы, иногда требовала влюбленных помолчать и задумчиво хмурилась, пока ее чело не прояснялось. Добыв в глубинах памяти нужные ответы, просила продолжить – наклоном головы, взглядом. Ирина оставалось мрачной, пока Давид не рассказал ей о своем мимолетном столкновении с Шелефетдиновым, о Марье Годуновой, милостиво проводившей их до крыльца, и о стражах патриарха, любезно одолживших им коней. Дослушав до того, как выпущенные вслед пули счастливо миновали наших беглецов, царица не выдержала, засмеялась:

– Никогда такого не слышала. Давид, Давид... Ты в третий раз разбил Шелефетдинову лоб! Аннушка, ты так невежливо поступила со своей теткой! И вы назвали Марью Григорьевну бабусей? Именно так: ...уймись, бабуся, остынь?.. Вы – великолепны!... Но именно поэтому, - вновь глубоко помрачнела она, - за ваши жизни я не дам отныне и ломаного медяка. То есть я-то, конечно, рада выкупить вас у Марьи и Шелефетдинова, но, милые мои, дьявол не продает свою добычу за деньги. Злата у него довольно. Только за власть! За власть над душами! У вас есть одно спасение – поступить на службу к Марье... Впрочем, постойте, еще одно! Исполнить ее желание и возвести на престол Бориса. Тогда она отступит. Шелефетдинов останется страшным врагом, но вы уже научились с ним справляться... Дети мои... Что мне сказать... Я хотела бы видеть то Иоанново завещание, дьяка Фролова, чтобы он провозгласил народу царскую волю. О, как я хотела бы той воле подчиниться!.. Но невозможно поверить, что дьяк жив, что есть второе завещание.

– Государыня, ты видела его. Рыжий старик у изголовья больной.... И завещание, оно есть! – Невольно вырвалось у Давида.

Ирина и Аннушка замерли, онемели от изумления. Давид прикусил язык. Он выдал чужую тайну. Воистину любовь развязывает язык сильнее пыток, денег и вина.

– Повтори! – Жестко потребовала Ирина.

– Оно есть... Фролов показывал мне грамоту. На ней - красные государевы печати, одна – старая, великокняжеская, с Победоносцем, вторая – царская, с двуглавым орлом.

– Он не самозванец? – прищурилась Ирина. – Он был другим. Я видела его десятки раз и не узнала...

– Но он узнал мой перстень! - Давид положил ладонь на стол так, что малиновый свет рубина разлился по нему, как свежая кровь. - Он рассказал... Ты поймешь, государыня царица. Он вспомнил, как царь Иоанн Васильевич играл перед смертью в шахматы с Богданом Бельским, а рядом, в вычурном итальянском креслице...

– Сидела я! О да, я помню! Он сказал, на что они играли и как закончилась игра?

Давид виновато опустил глаза.

– Значит сказал... Савва Фролов, без сомнения!.. Вот, что юноша, открой мне все. Где он, чего дожидается, что хочет в обмен на волю Иоанна?

Давид вздохнул, отвернулся. Ирина не дождалась его ответа.

– Так, понимаю, чужая тайна. Я – государыня этой страны. Здесь все принадлежит мне, все тайны... Прости, не все. Любовь, я не покушаюсь на тайны сердца. Но все тайны власти – мои. Я требую... Кто послал тебя к Фролову, как ты нашел его?

– Вот этого я не могу рассказать, - побледнев, как мел, Давид встал, поклонился Ирине.

– Господь тебе Судия! – Нахмурилась царица. - Расскажи, что сможешь. Кто послал, я сама догадалась – Бельский. Подумай, мальчик, ведь нас было четверо: Фролов, Грозный, Бельский и я. Я не посылала тебя, Грозный - мертв. Значит Богдан. Поверь, он расскажет мне все!.. Говори!

– Фролов живет отшельником в подвале одной старой церкви. Марья и Борис сожгли его живьем... Вот, почему он так непохож на себя... А теперь ждет Второго Пришествия. И не покинет Малютин дом, пока там не разверзнется земля и не откроется преисподняя. Свидетельствовать по воле Иоанна согласен. Но – там. Выйдет, только если увидит перед собой живого черта!

– Похоже на Фролова. О чем воля?

– Там нет завещания. Там пророчества.

– О Борисе?..

– Он позволил не все. Не дал заглянуть в пророчества. Что-то там есть о правителе. Он не скажет, пока не затрубят в небе ангелы...

– Зобниновский! Это завещание должно явиться на свет Божий! Обещай мне!

Давид замялся, затем неожиданно встал из-за стола, опустился перед Ириной на колени:

– Я никому еще так не клялся... Только любимой, Анне! Если придется разрубить для этого землю до преисподней и достать Фролову чертей – я их добуду!

– Этого не понадобится, храбрый юноша, - подняв, Ирина поцеловала Давида в разгоряченный лоб, - все случится само собой. Чертей на Москве хватает. Конец света? Быть может, завтра... Царь Иоанн был великим провидцем. Не предчувствовал бы – не оставил бы такого завещания!.. Вот, что: ты, Аннушка, останешься у меня. В отцовый дом тебе путь заказан. Ты, дворянин Зобниновский, дождись рассвета, пока снимут на воротах в городе стражу, и спеши к Бельскому. Расскажи ему все. Передай: пора выбирать – по собственной воле он ставит царя или по Иоаннову завещанию. Как решит, пусть объявит: Шуйским, Романовым и Голицыну с Мстиславским собираться здесь, в монастырской трапезной, к полудню. Брата я сама позову. Будем творить над ним волю Небесную. Чтоб потом, без помех, кому назначено в завещании, – того из них выбрать. Чтоб я указала и патриарх нарек на царство Московское!

Не задерживая, Ирина отпустила Давида. До рассвета было далеко, но она понимала, что ему надо очень многое обдумать: как выплыть в водовороте, где каждодневно тонут пловцы, много сильнее его. Только одним она могла обнадежить приглянувшегося ей юношу:

– Исполнишь, мою просьбу, Давид Зобниновский, сама, мимо воли Сабурова, властью государыни благословлю вас на супружество с Анной. Мой последний указ, перед тем, как нарекут на царство нового повелителя, будет об этом... Власти хватит. Иоанн так устроил, что цари властны и над телами и над душами подданных. Пусть эта власть, негожая человеку, хоть раз послужит счастью!

На пустынном ночью монастырском дворе, в конюшне, на теплом, прелом сеновале Давид нашел верного своего Истому, разбудил и приказал собираться. Оседлав коней, они выехали прежними тайными воротами и, по предутреннему морозцу, быстро проделали тот путь, который в ночных страхах показался им в тысячу раз длиннее. Не успев оглянуться, а Истома - как следует проснуться, они уже оказались перед стенами Скородома. Там, не въезжая в город, вылезли со льда на берег и воспользовались вынужденной паузой в своих приключениях, чтобы сытно позавтракать, а, если повезет, и прикорнуть часочек в одном из многочисленных в пригородах столицы постоялых дворов, всегда готовых предложить усталым путникам и сытный стол и мягкую постель по вполне умеренной цене.

И пока Давид – в господской комнате, а Истома – среди слуг и простолюдинов, наслаждались утренними дарами местной кухни с непременной яичницей-глазуньей, квашеной капустой и солеными огурчиками, запивая их ядреным квасом, не меньше сотни всадников, повторяя их путь в обратную сторону, с факелами, заряженными пищалями и саблями наголо, во весь опор мчались по замерзшей Москве-реке к Новодевичему.

Скачущий верхом посреди них вельможа перепробовал в жизни бесчисленное множество удовольствий – женщин, деньги, яства и лесть – и гнался сейчас за тем, вокруг чего, как он уверился, вертится мир. За властью. Он не смог бы понять ясного молодого сна, которым, после позднего ужина–раннего завтрака, забылся, нахлобучив шапку на лоб, Давид. Ибо жажда власти означает бессонницу. Убийственную, если не добудешь желанное. Только властью еще не пресытился он. Властью среди живущих. Ее он уже связал для себя неразрывным узлом со славой в потомстве и посмертным блаженством. Имя ему, как было, так, навсегда, и осталось: Борис Годунов.

 

Окруженный многочисленной конной стражей, правитель выехал к монастырским воротам как раз, когда зазвонили к заутрене. Ворота ему отворили по первому слову. У собора Смоленской Богородицы Годунов, не дожидаясь помощи слуг, соскочил с коня, перекрестился и низко поклонился почти невидимым во мгле и предрассветной дымке церковным куполам. Никогда не отличавшееся особой живостью лицо правителя на этот раз было особо болезненным, скованным и малокровным. Многие из тех, кто видел его в этот миг, подметили не только суровое, лишенное обычной роскоши и изысканности платье удачливого вельможи и будущего несчастного царя, но так же страдальчески сжатый рот и воспаленные, не находящие места глаза.

Замерев у подножия собора, Годунов будто не мог вспомнить цель своей бешеной скачки. Он озирался вокруг, но угодливые лица дворян и слуг не выказывали ничего, кроме обычного подобострастия. Борис почернел, нахмурился, задрожал. Такие провалы уже не раз приключались с ним: будто есть кто-то, невидимо, неслышно, но навязчиво твердящий: «..не твое... не бери...» О чем? Боже, конечно же, о шапке Мономаха!

Наконец, встретить правителя подоспела собравшаяся на службу настоятельница. Небрежно, против обычного благочестия, подойдя под благословение – едва поклонившись, кое-как ткнувшись ей в руку лицом, Борис поспешил выдать себя:

– Где государыня?.. Старица Александра?.. Царица Ирина Федоровна?..

Как будто игуменья не поняла бы простенького: «Где она?»

Чудный чин поразил настоятельницу: либо старица, либо царица – человек может быть кем-то одним. Но она и бровью не повела.

– Видать на службу собирается, Борис Федорович, к заутрене.

– Проводи меня в ее келью. Хочу увидеться с ней.

Игуменья согласно кивнула, даже улыбнулась от радости, что брат спешит спозаранку увидеть свою несчастную сестру: Церкви по-нраву такая доброта. Но с места не тронулась.

– Ах да, забыл, - поморщился Годунов, - она, помнится, звала меня пожить немного, рядом. Чтоб я присмотрелся: выбрать монашеский клобук или царскую шапку. Быть может, вместе вступим в ангельский путь... Так, что, матушка, приготовь мне келейку к сестре поближе. Подальше от суетных забот, от привратностей земных. Другие пусть правят. Мне же пора о душе позаботиться – каким путем пойти к Небесному царю. Коротким, легким – через отречение от мирской суеты, или долгим, мучительным – через суетную власть над миром. Как сподобит Господь... Помоги мне, овце заблудшей.

Борис шагнул было вперед, но стоящая у него на пути настоятельница лишь поклонилась навстречу, одобряя желание правителя, но не сдвинулась, не пропустила. .Ждала чего-то еще.

– Да, матушка, понимаю, - раздраженно добавил Годунов, - монастырь-то девичий, а я целое войско привел. Двое-трое останутся со мной. Остальные встанут там, где живет стража и на посаде. Вечером приедут Марья Григорьевна, Федор и Ксения. Припасы сами привезем. В тягость не будем. За меня и за сетру вклады сделаем достойные. Проводи-же меня к ней!

На этот раз игуменья повернулась и, не глядя на правителя, пошла к кельям. Годунов поспешил следом. Новодевичий монастырь, в котором постригались на ангельское житье из знатнейших и богатейших семей, был отнюдь не беден. Скорее – изобилен. Но настоятельница знала, что с такими, как правитель, надо с порога разделять Божеское и человечье. Это у людей можно только брать. Особенно, если ты властвуешь ими. В конце концов, с людьми можно меняться. А Богу – надо просто отдать, не требуя ничего взамен, и терпеливо ждать, уповая на его милосердие, снисхождение. Богу равно угодны и медяк нищего в церковной кружке и целый город, подаренный князем. Но дар бедняка дороже, ибо он жертвует последнее.* Таких, как Борис, надо бы обобрать до нитки и, у них на глазах, раздать все нищим, иначе не поймут Бога.

Проведя к келье царицы Ирины, настоятельница напутствовала Бориса:

– Твоя сестра, правитель, готовится принять ангельский чин. Прошу тебя, пожалей ее душу, с таким трудом восходящую к Господу: не пробуждай в ней тягостных воспоминаний, не разжигай гордыню. Даже от жалости и любви к себе, родному брату, береги ее. Ей надо любить тебя, но как брата во Христе. Не говори с ней о земном. Ты сказал, что приехал к нам просить у Господа путь себе. Говори с сестрой о Небесном.

Когда игуменья удалилась, Годунов, вместо того, чтобы постучаться и войти в келью Ирины, поманил поближе одного из своих дворян.

– Ну что, нашел ту послушницу? Были гости ночью у старицы Александры?

– За полночь, говорит. Анна Сабурова и с нею неизвестный юноша.

– О чем говорили?

– Не смогла подслушать. Выгнали. Лишь когда подносила ужин, ухватила немножко: смеялись над какой-то, как они называли, бабусей и ругали какого-то Андрюшку...

– Это были они... Она знает... – едва слышно, признался себе под нос правитель. - Что еще?

– Все, Борис Федорович.

– Ладно. Толку от нее немного. Допросить всех: сторожей, конюхов, поваров. Куда уехали? Давно ли? Обо всем немедленнно сообщить Марье Григорьевне.

В знак покорности, дворянин поклонился. В этот самый миг дверь распахнулась, и показалась сама старица Александра. Назвать блистательной, легкой царицей Ириной эту женщину в черном, язык не поворачивался. В лице ее, казалось, написаны все скорби мира, а на плечи – возложены все его невыносимые ноши. Глаза старицы были смиренно опущены. Она не подняла их на брата.

– Прочь! – не глядя, произнесла черница. – Ты пришел совратить меня?!

В отчаянии правитель выкрикнул что-то невразумительное и, как борец в кулачном бою, бросился на сестру, обхватил за плечи и втолкнул обратно в келью. Царица растерялась от изумления: никогда, с тех пор, как в самом детстве они, сиротами, оказались в Москве, во дворце, Борис не был таким... Но и престол ведь никогда не был так от него близок!

– Прочь!.. – заорал Борис на растерявшихся послушниц и стариц, собиравших Ирину и провожавших ее к заутрене. - Вон, старухи! Государыня старица Александра не будет сегодня к заутрене. Лоб за нее разбейте! Мы будем здесь, вместе молиться. Не так ли сестра моя?

Перепуганные монахини исчезли – как сквозь землю провалились. Борис, успокаиваясь, неторопливо задвинул на двери медный засов, скинул шубу, шапку, отстегнул и выбросил в угол надоедливую саблю, которую он, воевода царских покоев, так и не привык носить.

– Они были здесь. Ты знаешь все. Что решила?

Поднял глаза. В прихожей царицы не было. Борис испугался: «Ушла тайной дверью?» Он шмыгнул в гостиную – и здесь никого, дальше, в спаленку – пусто. Правитель заметил низкую дверку за пологом: «черный ход!» - рванул ее. В лицо ему ударил густой запах горящих свеч. Дверь вела в крохотную часовенку, где, перед иконами и свечами, едва могли уместиться на коленях двое. Одно место было занято. Ирина не обернулась.

– Я - почти монахиня, брат мой. Чего ты от меня хочешь? Я ненавижу мир, власть – суету, гордыню и лесть. Я жажду молиться. Если ты приехал ко мне с Богом, не с дьяволом, оставь меня.

– Отчего же, сестра? Я же говорил: мы вместе будем молиться.

– Но каждый о своем, Борис, каждый о своем...

– Разве у нас нет ничего общего, Ирина?

Коленопреклоненная старица не ответила. Ее лицо просветлело. Правитель почувствовал себя лишним. Они все сейчас решат за него, без него. Самодержица и Вседержитель...

Когда старица закончила молитву, Годунов взял ее за руку и, не вставая с колен, спросил, обиженно и враждебно:

– Что надумала? Ничего? Со мной, как с собою?

– Как с собою?! – вырвалась и вскочила Ирина. – О чем ты?

Она не узнавала брата. Тень изменила хозяйке, отражение – зеркалу. Борис внезапно оказался не отблеском царственной сестры, а сам по себе. Трещина пробежала по ее обычной самоуверенности.

Правитель поднялся на ноги, метнул на Ирину острый, умный взгляд. Эта крепость, по его рассчетам, должна держаться дольше. Обман? Сам князь преисподней запутается в сетях царицы, в ее обольстительной хитрости. Запутался же царь Иоанн... Правитель предпочел переспросить:

– Неужели не понимаешь?

– Договори!

– Охотно! Сколько раз ты стояла на шаг от престола и не шагнула? Как часто тебе оставалось до венца подать рукой – не протянула ее. Что сдерживало тебя? Все видели, все чувствовали, что не Федор, не я – ты истинный повелитель страны, творец всех великих дел. Ни царь Иоанн, ни отец его, Василий, не сделали больше тебя. Дед Грозного, Иоанн Великий, победитель Орды и Литвы, собиратель Руси – вот, с кем ты можешь сравняться! Грозный потерял берега Варяжского моря – ты обрела,* Грозный потерял Белую Русь – ты утвердилась там, при Грозном Крым выжег Москву, ты разгромила хана и у самого Крыма поставила русские города,* даже Казань и Астрахань, добычу Грозного, ты привела под руку Москвы навеки, новыми крепостями по Волге и в Сибири. Титул царя, который себе присвоил великолепный Иоанн, иноземцы за ним отказывались признать, а мужу твоему, Феодору, убогому, немощному, отдали как должное. Благодаря тебе, наконец, стал Московский пастырь патриархом. Что отделяло тебя от престола, Ирина? Никто из невенчанных русских цариц не был, как ты, достоин венчаться, стать соправительницей мужу по имени, а по смерти его – наследовать престол, в свою безраздельную волю и разумение. Тебя бы приняли на престоле, народ присягнул бы с радостью, бояре не посмели бы возразить. Но ты пряталась за спину Феодора и правила моими руками. Отказалась от самовластия! Так не отказывайся за меня. Хочу быть царем на Москве, державным, как Иоанн!

Борис упрямо заглядывал в лицо царицы - та отводила глаза. Она не узнавала брата. Какой бес в него вселился? Всегда терпеливый, рассудительный, осторожный, избегающий крайностей, как ни манила добыча, сейчас он признаётся, что все эти годы, тайно, домогался престола. А Малютина дочь, его жена, на которую указывали все улики тайных отравлений и убийств, была лишь его оружием и, одновременно, удобным громоотводом. Неужели Борис столь дьявольски хитр, что не только посторонних, но и родную сестру сумел убедить в том, что он - лишь преданный и умелый слуга? Что у него нет жадности и честолюбия покушаться на достояние господина? И ведь поверили! Почти все – те немногие, что обличали Бориса, выглядели подлыми завистниками и клеветниками. А он годами, десятилетиями избавлялся от соперников и крался к престолу. Лишь после убийства царевича Димитрия его стали подозревать, но – поздно... Нет, не только сердцем, но даже своим удивительным умом, устроенным много тоньше, чем женский, и много мнительнее, чем мужской, Ирина не могла этого понять.

– Желающих царство премного, милый братец, - скрыла в издевке свою растерянность царица, - но царство дается не по желанию, а по закону. Сегодня любой бродяга имеет на шапку Мономаха прав не меньше тебя. Бог дал тебе ум и волю не для того, чтобы ты преступал законы. Захватить венец по беззаконию, только на первый взгляд легко: завтра, послезавтра, через год-другой, но непременно найдется еще один, второй, третий беззаконник, которому дьявол даст ума и воли больше твоего. Даст всю хитрость, жестокость и лицемерие мира, если адское отродье пообещает ему Россию. Думаешь, таких нет? Вон, они шмыгают на каждом углу, продающие душу. И первый – стоит предо мною. Ты! Дьявол устроит между вами состязание. Ты уверен, что будешь в нем победителем, самым безбожным, самым продажным душою, Борис?

– Что такое ты говоришь?! – замахал руками правитель. – Мне правление нужно для блага...

– Для блага? Тогда Бог даст его без заговоров и преступлений. Думаешь, Всевышний не сумеет выбрать на Русь государя? Подчинись его воле и исполни свой долг. Мой муж назначил тебя конюшим. По московским древним законам – оберегателем престола. Если царь бездетен, вместе с древними родами ты должен совместно править государством, пока голос народа не выявит волю Божию о наследнике. И ни один из вас – ни семибоярщина и Дума, ни конюший и патриарх, не могут использовать свою власть, чтобы захватить престол. Ибо их земная власть искажает Небесную волю. Поэтому я, государыня при немощном муже, и не стремилась к венцу. Взять его для меня было бы нечисто!

– А принц Максимиллиан?

– Я могла бы жениться на нем, и престол принести, как приданное. Но я говорю: изберете римского принца, предложит он мне руку – я подумаю. И скорее всего, не соглашусь. Теперь меня больше прельщает подвиг старицы, чем тщета царицы.

– Ты предлагаешь, сестра, чтобы я отстранился от борьбы. Но подумай: царствие Феодора – твое царствие. Я верно служил тебе и ему. И отцу его – Иоанну. Теперь отдать все это, все труды и всю славу Шуйскому, Романову, Максимиллиану? Глупо, смешно. И подумай о другом: царей выбирают раз в тысячу лет. Потомство не простит мне, если не возьму венец Годуновым! А воля Господа – разве она не явлена уже? Ты – жена последнего в роду Даниила Московского и, разом, сестра первого в роду Годуновых. Все ясно - отдай мне престол!.. Разве ты не жена мужу своему, царица Ирина? Разве ты не сестра мне, старица Александра?

 

Давид, со всей юношеской увлеченностью прикорнувший в уголке господской комнаты постоялого двора, проснулся разом от двух неприятных чувств. Первое – солнце поднялось уже так высоко и так далеко описало свой круг, что бьет прямо в глаза, пробираясь даже под глубоко надвинутую на переносицу шапку. Время к полудню, он давно проспал намеченное для въезда в Москву ранее утро. Юноша чуть не сорвался с лавки, но второе, еще более отвратительно чувство удержало его. Среди тишины давно опустевшего постоялого двора, перемежая русские слова с чужеземным лопотанием, говорили о нем. Юноша приподнял веки и, несмотря на солнце, попробовал оглядеться.

Невдалеке от него двое иноземцев в немецкой одежде, один из них – рыжий и конопатый, как ржавая железка, другой – смуглый и горбоносый, с выражением неги на лице, обсасывали мясо с костей жареных на вертеле зайцев. Третий их товарищ, одетый в богатое русское платье дворянин, отхлебывая из кружки свежее пенное пиво, что-то им пояснял. Судя по снаряжению вкушающих обед господ, они прибыли издалека: на лавках рядом с ними была сложена целая гора оружия – по дорогам шалили, без этого и нос нечего высовывать из-за городских стен. Иноземцы в Московии новичками не были: оружием себе выбрали сабли вместо пустяковых шпажек.

И по-русски объяснялись достаточно ясно, чтобы у Давида кровь бросилась в голову. Но мысль о поручении царицы придержала нашего гордеца. Он проспал слишком долго, дальнейшее промедление угрожает замыслам Ирины и его счастью с Аннушкой, отныне тесно связанным между собою. Юноша заставил себя потерпеть. Но уговорить выйти, как ни в чем не бывало, не смог. И тем обрек на настоящее мучение.

– Зайцев в лесах под Москвою, любезные господа, - развлекал русский дворянин иноземцев, - так много, что они, дабы избежать голода, каждый месяц избирают из себя десятого и выводят прямо под ноги охотникам. И те несчастные зайцы, которым выпал сей жребий, осознавая долг свой, тепеливо ждут, пока их подстрелят или поймают. Даже заслышав гончих, любезные господа, они не убегают, а принимают участь безмятежно, будто спят... ну, как вон тот мальчик в углу. Так что собаки часто пробегают мимо, даже не заметив их.

– Рюськи любит зайкин шапка, штоп голёфа от стаха прятай! - Довольный своей шуткой, рыжий прихлебнул пиво и загоготал, брызгая по сторонам.

Второй иноземец, еще не отошедший от долгой дороги и находящийся поэтому в дурном расположении духа, не принял шутки и ответил серьезно. Выговаривать русские слова у него получалось много лучше.

– Русская голова мерзнет. Мороз, друг. Прячут в шапку. Но в голове бывает жарко. Будь осторожен. Москва выбирает царя. В русской голове совсем жарко... Что до зайцев. Будь я волком, следить за медведицей послал бы зайца. Меньше подозрений. А высматривать нас – такого вот мальчишку, как тот, спящий в углу.

– Вот именно, - ввернул свое любимое русское словечко рыжий и подмигнул товарищам, - Рюськи прятай голёфа штоп тартарин не рубил. Рюськи трюс. Рюськи к печка и делайт спать, как тот молётчик. А сам трюсит тартарин и швет и полак. Я любой рюськи как зайка на вертел. Ню вон тот молётчик...

Он бурно захохотал, обернулся к Давиду, закрыл глаза, надул щеки и принялся сопеть, передразнивая спящего.

Любому терпению есть предел. Но так скоро сорваться по такому пустяковому поводу, как немецкая похабщина? Конечно, наш юноша думал, что удержится дольше. Увы, здесь он себя переоценил.

Молниеносно, как падающая с ветки рысь, Давид подскочил с лавки и прыгнул к немцу. Воспользуйся он саблей – рыжему не сносить бы головы. Но у юноши хватило самообладания ответить на шутку – шуткой. Он схватил стоящую перед немцем кружку и выплеснул остатки пива ему в лицо. Пока рыжий протирал глаза, Давид поднял поднос с заячими объедками, и вывалил на голову незадачливому лакомке. Жир потек рыжему по лицу, по волосам, кости завалились за шиворот, за отвороты распахнутого на груди кожаного камзола. Немец взвыл.

Давид отскочил и захохотал, вполне довольный своей шуткой. Он был очень рассержен на себя за то, что проспал, что попал в эту глупейшую переделку, и с радастью выместил это раздражение на хвастливом иноземце.

– Тебе, слюнявый немчик, с твоей смелостью – козлов доить!

Рыжий, едва смахнув залепивший глаза жир, вскочил и кинулся на нашего шутника с кулаками. И если бы не изворотливость, считать бы Давиду свои зубы в углу. Но юноша опрянул и немец, споткнулся о лавку и со всего маху растянулся на полу. Когда он поднялся, с раскровавленным носом и ободранным лбом, Давид понял, что перестарался. В лице немца была написана неподдельная ярость.

– Дуряк!.. Дуряк!.. – Заорал он, схватил со скамьи саблю и бросился на юношу.

Ему, несомненно, повезло, что под руки немцу попалась сабля, а не заряженный пистолет.

– Сволошь!..

Ослепший от текущего на глаза жира и бешенства, размахивая саблей, рыжий надвигался на Давида, смахивая со стола остатки пиршества. Его спутники, чтобы не попасть под удар своего товарища, бросились на четвереньки, а второму иноземцу даже пришлось залезть под стол – он ненароком оказался между двумя противниками. Все произошло так быстро, что они не успели удержать рыжего, приказчик же постоялого двора, ворвавшись на шум вместе со слугами, лишь расхохотался. Дорожные ссоры проезжих господ были ему развлечением. Пусть позабавятся!

– Что сломаете, платит проигравший! – ознакомил он дерущихся со справедливыми законами своего заведения. – Мертвецов, если будут, унесете с собой, иначе познакомитесь с Разбойным приказом.

В подкрепление своих слов он оставил за дверью чуть не дюжину неплохо вооруженных слуг. Те хищно ухмылялись. Наверное, кое-кому из них не терпелось как следует отделать знатных господ, тем более – иноземцев.

Москва кишела приезжими со всего света, от узкоглазых китайцев и смуглых индийцев, до персов в изумрудных шароварах и черных, как уголь, арапов, не говоря уже о множестве покорившихся России или жаждущих под ее тяжелую руку народов: грузин, армян, татар, греков, малороссов и самоедов. Но никто из них, почему-то, не вызывал у московских простолюдинов такого страстного желания набить морду, как зачастившие в столицу со времен Иоанна Великого немцы. Впрочем, в немцы или латины записывали всех европейцев, без различия веры и языка, кроме кое-как понятных поляков. Уже тогда, уличные драки из-за чести, денег, женщин и просто безо всякого повода выявляли различие двух миров не хуже, чем рассуждения ученых грамотеев. Поэтому, мы не покривим душой, если скажем, что слуги всем сердцем были на стороне нашего юноши. Но помочь ему, ввязаться в драку не могли. Именно потому и процветали такие постоялые дворы за окраинами столицы, что здесь, в отличие от строгих городских правил, желающим предоставлялась полная свобода пить, развратничать, драться и убивать друг друга. Единственно, о чем приказчики доносили властям, так это о дьявольщине и оскорблении Христа. Во всем остальном гостям - вольная воля.

Впрочем, рыжий немец, наверное, пополам разрубил бы кого-угодно, хоть самого царя, встань он на пути к обидчику. Разделав в куски и осколки остатки обеда вместе с посудой и загнав под стол своих товарищей, он налетел на Давида. Юноша, выхватив саблю, стал отбиваться с присущим ему проворством и осторожносью. Противник был достойный – неумелые наемники не добирались тогда до России, предпочитая служить в более спокойной и понятной стране. Но немец был в бешенстве, а бешенство – плохой помощник в поединке. Давид уже примерился, как парой легких порезов, просветлить рыжему голову и разойтись по-хорошему, но двое других – иноземец и русский - схватив оружие, пришли на помощь своему товарищу.

Увы, во все времена, честность поединка зависит от его исхода. Победитель всегда назовет бой честным, а побежденный – редко когда. Особенно, если он – мертвец. Победителя не судят. Трое проезжих разом набросились на Давида. К своему удивлению, в их лицах Давид прочел странное для обычной подорожной ссоры желание убить.Совсем скоро они прикончили бы нашего юношу, и мне, того и гляди, пришлось бы прекратить это увлекательное повествование, если бы не упрямство их противника и, конечно, не всемогущий случай.

Несмотря на отвратительный поворот дела, Давид отбивался, не сдавался и не звал на помощь. И вовсе не потому, что это было бесполезно. Попроси он пощады, немцы, немного покуражившись и посмеявшись, наверняка бы отпустили. А слуги, топчущиеся за порогом, пришли бы на подмогу еще быстрее. Но увы, наш юноша, даже обладая рассудком, редким в его лета, вновь оказался во власти слепого упрямства. Блуждая в диких ржевских лесах, он часто задавался вопросом: «охотник я или добыча?» С волками, рысью или медведем-шатуном, никогда точно не знаешь - кто на кого охотится. И сейчас, один против троих, он ощутил себя зверем - охотником на человеков.

Выхватив из-за пояса нож и прибавив, таким образом, еще один клинок на своей стороне, юноша волчком закрутился по комнате. Он прыгал по столам и катался по-полу, неожиданно оказывался за спиной у неприятелей, над головой у них и под ногами. Удивительно, но Давид не чувствовал себя в западне, напротив, его тело двигалось и гнулось послушно, дышалось легко, вскоре ему удалось рассечь рыжему кисть, так, что тот не смог больше биться правой рукою, а второму иноземцу хорошим ударом порезать плечо.

Чувствуя неладное, русский противник Давида закричал хозяйским слугам, столпившимся на пороге:

– Приказываю скрутить этого проходимца! Вот грамота, - выхватил он свиток из-за пазухи, - вот печать Посольского приказа. Государево слово и дело! Все должны подчиняться беспрекословно. Что встали, олухи?

Хозяйские слуги остались недвижны. Но на лицах их, кроме издевки, был написан откровенный страх. Владелец волшебной грамоты оглянулся на своих товарищей. Те так же, оставив Давида в покое, почему-то пятились от окна. А в окне...

Да, есть на этом свете вещи, много убедительнее государевых слов и грамот Посольского приказа. Когда тебе в лицо смотрят два добрых ружейных ствола – забудешь обо всем, кроме царствия Небесного. Оно так близко... а как не хочется туда!

За распахнутым окном, прикрывшись створками ставен, стоял верный Истома. На подоконник он положил две пищали, нацелив внутрь комнаты, каждую упер в плечо, пальцы его, готовые спустить курки, побелели, лицо напряглось перед выстрелом.

– Раз... два... три... – Считал Истома, - пули две, но каждому хватит одной. Я готов подстрелить, кого укажешь, добрый мой господин, сам же прикончи третьего. И разойдемся с миром.

Пока слуга юноши произносил свои устрашающие слова, сам он двинулся к окну.

– Уходит! - Выкрикнул рыжий.

– О да, - ответил Давид, - и у меня есть серьезные доказательства моего права идти, куда захочу.

– Разом! - Позвал своих товарищей рыжий немец и бросился на юношу, рассчитывая, что все вместе они создадут вокруг него такой переполох, в котором стрелок побоится задеть своего.

Но он успел лишь дернуться. Одним из стволов Истома поймал его движение и спустил курок. Раздался выстрел, крик и грохот падающего тела. Сквозь наполнивший комнату дым было видно, что ударом пули немца отбросило к самому прилавку. Ранен он или убит – не разглядеть.

Истома тут же опустил разряженную пищаль и приложил поудобнее вторую. Ствол ее блуждал по комнате и все поняли – ни суета, ни дым, ничто не помешает прицельному выстрелу.

– Один вопрос, незнакомец, - опустив саблю, обратился к Давиду второй иноземец, - ты ждал нас или виной всему случайность?

– Я не знаю, кто вы. А виною всему – ваш неучтивый друг.

– Тогда мы принимаем твои доказательства, - поспешил заверить иноземец, - они весомы. Разойдемся с миром! Прикажи своему слуге не баловаться напрасно. Наш товарищ попусту оскорбил тебя. Он расплатился сполна. Я, Яков Маржерет, даю тебе слово, что никуда не донесу на тебя и никакой вины тебе помнить не буду.

– Ладно, - одобрительно кивнул юноша, - Я, Давид Зобниновский, обещаю тебе то-же.

– Я присоединяюсь к вам, господа, - объявил русский дворянин, - но позвольте мне не называть мое имя в присутствии слуг.

– Подожду подходящего случая услышать его, - согласился Давид.

– Все же, мой добрый господин, - поспешил вставить свое замечание Истома, - я не очень бы доверял словам латинов. Их Бог, известно, позволяет им врать. Лучше будет, если ты выйдешь в окно. А вы, добрые путники, не искушайте пульку. Жалит больно!

Как бы в подтверждение его слов, в углу у прилавка застонал подстреленный задира.

Неприятели Давида благоразумно последовали совету горбуна. Они не шевельнулись, пока юноша не вылез в окно. На улице стояли предусмотрительно оседланные Истомой кони. Вскочив в седла, господин и слуга пулей понеслись прочь.

– Где ты научился так стрелять, проказник? – Перекрикивая ветер, потребовал у Истомы Давид.

– В монастыре, послушником. На случай осадного сиденья...

– А раздобыл ружья?

– Одолжил на постоялом дворе. У слуг. Уж больно они за тебя переживали.

– Ладно. Скорее в Москву, вдруг донесут иноземцы.

– Авось не донесут! Небось побоятся, нехристи!.. Но все же подстрелить их было бы поделом, великодушный господин.

 

Удивительно, но сложенные вместе «авось» и «небось» верного слуги оказались весомее оправданных подозрений его господина. Русский спутник Маржерета, не пожелавший называть свое имя, велел отнести раненного наверх, в лучшую комнату постоялого двора, перевязать, приставить к нему обученного уходу слугу и послать в Немецкую слободу за лекарем. Проследив, как исполнены эти приказания и как устроен их друг, путешественники спустились вниз, в господскую комнату, уже приведенную в порядок расторопным хозяином, и принялись ждать. Язык у них не поворачивался говорить о пустяках, а обсуждать недавнее происшествие не хотелось. Поэтому они беспокойно молчали, поворачивая головы на каждый стук входной двери, на каждый скрип половиц.

Владельцу постоялого двора гости щедро оплатили все возможные издержки: битую посуду, переломанные лавки, недовольство других постояльцев, и прибавили вдвое, чтобы он не спешил доносить о драке и раненом куда следует. Вообще-то, в те времена не только бродяги и воры, но и вполне приличные граждане и дворяне частенько выясняли отношения на кулаках, ножах, саблях и пистолетах, не говоря уже о всяком подручном оружии. Но городские власти старались разобраться в каждом, даже не очень значительном происшествии. Особого стремления искоренить драки и поножовщину у них не было. Но любая пьяная стычка в постоялом дворе могла навести на следы тех шаек, что орудуют по ночам в столице, указать их дневные притоны, выдать скупщиков награбленного, указать главарей. Разбойный приказ, наверняка, озаботился бы выяснением личностей недавних противников Давида, а в деле с Разбойным приказом даже грамоты приказа Посольского могут оказаться пустой бумажкой: два могущественных ведомства издавна недолюбливали друг-друга.

Похоже, путники выбрали этот постоялый двор за городской стеной для какого-то очень важного свидания, настолько важного, что не могли ни съехать отсюда, не дождавшись встречи, ни допустить, чтобы о ней стало кому-либо доподлинно известно.

– Он не пришел, Петер, - спустя полчаса прервал молчание назвавшийся Яковом Маржеретом иноземец, - он даже никого не прислал. Что-то случилось. Надо ехать одним. Варкоч уже в Смоленске. Он может повернуть назад...

– Варкоч будет сидеть в Смоленске пока рак на горе не свиснет. Пока ему не скажут решение царицы Ирины. Не тот случай для спеси.

– Пока рак на горе не свиснет, - усмехнулся иноземец, - остро сказано. Но знаешь, спесью его хозяин, принц Максимиллиан, вполне может прикрыть трусость. Он безуспешно домогался уже двух престолов – Венгерского и Польского. Его ведь в Польше даже выбрали королем вместе с Сигизмундом? Он не может допустить третьей неудачи. Над ним будет смеятся вся Европа. А больше всего Максимиллиан боится быть избранным на престол и не получить его, как с польским... Не забывай, Петер, если тот юнец сидел и выслеживал нас, если такие юнцы были расставлены по всем подмосковным дорогам, скоро здесь будет десяток отборных парней. А мне бы очень не хотелось отвечать за все дело с Максимиллианом и Варкочем, болтаясь на дыбе.

– Они уже были бы здесь. Скорее всего, правитель еще не знает о проказах своей сестренки...

– Засаду мог выставить не только правитель. Еще Шуйские и Романовы! Максимиллиана на престол они хотят не больше, чем Борис. Потому, что не меньше Бориса хотят престол себе. Стрельцов на нас с ближайшей башни они послать не могут. Значит мальчишка должен добраться до города и вернуться обратно с дюжиной головорезов. День сегодня людный. Пока протолкаются. Нам осталось четверть часа.

– Я должен довериться твоему чутью, Яков. Идем, прикажем выносить Розена. В конце концов, кто-то из нас двоих может потом отправиться в Москву и найти...

Он не договорил. С улицы доносились хрип коней и крики. Путники переглянулись. Поздно спохватились! Бросились к окнам – кольцом вдоль ограды рассыпались изумрудные кафтаны дворцовых стрельцов. А дальше – ровный снежный пустырь и замерзшая река. Ни кустика, ни овражка. Путники дружно подтащили под входную дверь один из громадных дубовых столов, выскочили другой дверью, ведущей внутрь гостиницы, на лестницу и, обнажив сабли, побежали к комнате своего товарища. Никто не встал у них на пути - запыхавшись, они без помех заскочили туда, подперли дверь стоящим в прихожей комодом и... остолбенели.

– Ваши предосторожности излишни, господа, - произнес тяжелый голос из глубины комнаты, - не обижайтесь, что я сперва зашел проведать вашего раненого друга. Тем более, крики там, внизу, подтверждают мои опасения, что вы не умеете встречать гостей. Это, по меньшей мере, неблагородно, господа Петр Басманов и Яков Маржерет. По меньшей мере глупо. Заходите. Побеседуем у постели несчастного. Он, наверное, при смерти, и ему открылся свет истины... Вы же не хотите оказаться в его положении, господа?

Путники, имена которых мы, наконец-то, узнали полностью и точно, переглянулись. Просьба обладателя тяжелого голоса произвела на них весомое впечатление. Обнажив головы, они по очереди вошли и поклонились ему.

– У вас есть нужное мне письмо.

Басманов и Маржерет положили ладони на рукояти сабель. В это время входная дверь затрещала под ударами снаружи.

– Я возьму его, без сомнения. Но вместе с вашими душами. Благоразумно оставьте их себе, господа.

Раненый застонал. Комод отскочил и входная дверь распахнулась. Обладатель тяжелого голоса поднял руку и, на миг, задержал нападение.

– Итак, есть у вас письмо?

– Да, Василий Яковлевич, - низко, почти униженно, согнулся в ответ Басманов, - достал из-под кафтана и протянул свиток.

– Отлично. У вас есть охранная грамота, выданная моим братом?

– Да, господин великий канцлер, - с крайней степенью почтения, по-французски поклонился Маржерет и полез за пазуху.

– Оставь себе, - улыбнулся гость, довольный их покорностью, - неужели она мне нужна?.. Уберите сабли, присаживайтесь, что ж вы стоите?

Маржерет и Басманов показали глазами на дверь. Гость обернулся, нахмурился. Потребовал у ворвавшихся в комнату стрельцов:

– Имеющий уши – не слышит! Прочь!

Стрельцы исчезли в мгновение ока, Басманов и Маржерет поспешно опустились на лавку. Даже рыжий немец, бледный, дрожащий в лихорадке, и тот попытался сесть на своем ложе. Человек с тяжелым голосом потрепал его по плечу:

– Не надо, милый фон Розен. Я вовсе не такой изверг, как меня представляют. Лежи и выздоравливай. Службы еще не на одну жизнь хватит.

Рыжий немец радостно улыбнулся. Закивал головой. Похоже, этого человека никто не смел ослушаться, а любое доброе слово из его уст звучало как высшая награда. Еще бы! Намерения его в последние десять лет доставляли немало бессонных ночей правителям всей восточной половины Европы и западной – Азии. Османские султаны, крымские ханы, польские, шведские и английские короли, даже императоры Священной Римской империи и Персидские шахи посылали ему подарки и устами своих послов называли любезнейшим и приятельнейшим другом. Мало кому он отвечал взаимностью, большей, чем лесть и хитрый рассчет. Он мог любить других людей только так, как любит мышей машеловка: томительным напряжением пружины, ждущей ошибки жертвы. И звали этого человека Василий Яковлевич Щелкалов - печатник, большой думный дьяк и глава Посольского приказа.

Пока он углубился в чтение полученного от Петра Басманова письма я, дорогой мой читатель, позволю себе отвлечься от происходящего на постоялом дворе. Судьба Василия Щелкалова столь увлекательна и необычна... Как жаль, что мы так спешим.

Под покровительством царицы Ирины, печатник, или как называли его иноземцы, великий канцлер, произвел настоящий переворот в делах России со своими соседями. Мечом и хитростью, Москва не только вернула себе земли, утерянные в несчастных войнах второй половины царствования Иоанна Грозного, но и многое прибавила, а самое главное – сделала невозможным повторение большого союза татар, турок, поляков, шведов, литвы и немцев Ливонии, угрожавшего со времен Батыя и Александра Невского самому существованию русского государства. В медвежью хватку и упорство России, Василий Щелкалов добавил внезапность и коварство рыси.

Вместе со старшим братом, Андреем, он был обязан восхождением той кровавой чехарде, которую устроил в Росии царь Иоанн, и его маниакальной подозрительности к выходцам из древних родов. Но Иоанну требовались не только палачи, как Скуратов, Зюзин и Безнин, или царедворцы, как Богдан Бельский и Дмитрий Годунов, но так же люди, способные действительно принять на себя бремя власти и ответственность за государство. Люди, которые могли заменить древнюю знать, всех этих ненавистных Грозному Суздальских, Шереметевых, Воротынских и Патрикеевых. И здесь, каким-то чудом, на глаза ему попались братья Щелкаловы. В отличие от Бельских и Годуновых, в общепринятом понимании, у них не было такого порока, как худое происхождение – у них не было вообще никакого происхождения. А значит, даже при громадных дарованиях отцов, их потомство никогда не сможет отнять законные места у древних родов. Поэтому, потомки Рюрика и Гедимина предпочли подчиняться детям нищего церковного служки и внукам неудачливого конского барышника Щелкаловым, чем мелким звенигородским землевладельцам Бельским или костромским Годуновым.

Внешне родные братья Андрей и Василий имели немного общего. Но скорее, и здесь проявлялись их особые дарования - каждый походил на своего покровителя. Андрей, с ранней залысиной, темными кудрями и глазами, горбатым носом и жестким, напряженным, ртом, напоминал Иоанна Грозного. Василий, напротив, был светловолос, сероглаз, скуласт, вкрадчив и безобиден, словно Феодор Иоаннович. Весь его тяжелый нрав, тот же, что у царицы Ирины, ушел в голос. Как он звучал, и какое оказывал воздействие на людей, мы уже имели возможность убедиться.

В Посольском приказе братьям достался разный хлеб. Андрею – Россия, сжатая со всех сторон превосходящими врагами – Швецией, Ливонией, Речью Посполитой, соединившей в себе Польшу, Литву, Белую и Малую Русь, и Крымом, опирающимся на необъятные силы Османской империи, а так-же поддержку магометан в недавно завоеванных Москвою Казанском, Сибирском и Астраханском ханствах. Одновременная борьба на всех границах против союза мощнейших военных держав Европы и Азии была заведомо обречена на поражение. Но врагам требовалось не унижение, а уничтожение России, они задумали повторить времена Батыя, когда нападение Орды, Литвы, Польши, немецких орденов и Швеции привело к ее разорению и расчленению. Андрей Щелкалов всеми способами – готовностью платить дань Крыму, унижаться перед Польшей, уступать земли Швеции, покупал одно: время. Любой ценой надо было выждать, когда враги захотят поделить что-то кроме Московии и их союз развалится. Ценой ожидания стала сожженая крымцами Москва и утерянные победы Ливонской войны. Но озлобление народа спасло Россию от окончательного крушения – натиск Батория был остановлен Псковом, Орда, вторично пришедшая к Москве - уничтожена в ночной резне на берегах Лопасни.* А потом – дождались: союз врагов распался, когда они начали делить Венгрию, Украину и Ливонию.

Но тогда Иоанн уже умер, а Андрей Щелкалов, неверно рассчитав свои силы, бросил вызов Ирине Годуновой, приняв участие в заговоре, чтобы добиться ее развода с наследником, а затем, царем Феодором Иоанновичем. Якобы, по бесплодию, хотя все знали, что бесплоден убогий Феодор, а Ирина... до глупости верна ему. Ирина переиграла заговорщиков - Андрей, долгое время деливший правление с братом царицы Борисом, был насильно пострижен в монахи под именем Феодосия и канул в небытие. Но царица нуждалась в особом даре Щелкалова. И она сделала верное предположение, что им наделен не только старший брат, но и младший. Василий стремительно взлетел, заняв опустевшее место во главе Посольского приказа.

Говорят, многие радовались падению могущественного Андрея Щелкалова. Но оказалось, что огонь променяли на пламя. Василий был столь же умен, упрям и непредсказуем, но еще и невероятно быстр. Именно благодаря ему удалось подготовить успешные войны против Швеции и Крыма.

Русские отбили Ивангород, сожгли Нарву и Выборг, вторглись в Финляндию и Ливонию, вернули себе Карелию и Ижору. В одиночку Швеция была бессильна против России, а ее извечный союзник, Речь Посполитая, оказалась погруженной в хаос выборами короля взамен умершего Батория. Выбрали разом шведского принца Сигизмунда и австрийского – Максимиллиана. Русские поддержали Максимиллиана, а в это время, не без подсказки из Москвы, дядя Сигизмунда герцог Финляндский отобрал у его отца престол в Стокгольме. Сигизмунд в конце-концов утвердился в Кракове, но союз между Швецией и Польшей стал невозможен.

Швеция сделала ставку на Крым, вместе с которым воевала против Иоанна Грозного. Орда вторглась в Россию и подошла к Коломенскому. В последний раз. Внезапным ночным ударом татары были обращены в бегство. И больше уже никогда, помятуя разгром в Коломенском и в Молодях, не осмеливались приблизиться к русской столице. Польша, издавна воевавшая против Москвы заодно с татарами, на этот раз приветствовала победу русских, надеясь, что избавившись от крымской угрозы, они помогут Сигизмунду вернуть престол в Стокгольме, а главное – поражение Орды спасло Польшу в совместной с Австрией войне против Османской империи на Украине и в Венгрии. У России оказались развязаны руки и она двинулась на Крым, давя его опорными городами в степи и казацкими набегами. Близился тот заветный для Руси день, когда последняя Орда повторит участь Казани, Астрахани, Сибири и Ногаев. Василий Щелкалов вполне отыгрался за брата: унижением врагов, влиянием в больших европейских делах, славословиями послов, низкопоклонством иноземцев.

Увы, старший брат отказался разделить его успех. Имя трещине между ними – пропасть. Непреодолимая, бездонная: Борис Годунов...

– Итак, господа, - закончил Василий Щелкалов чтение письма и поднял глаза на попавших в его ловушку путников, - здесь говорится лишь об обычном посольстве. Варкоч не первый раз едет в Москву, как всегда, императору нужны деньги на войну и союз против турок и крымцев. Но мы знаем истинный смысл его нынешней поездки.

Думный дьяк обвел собеседников пытливым взглядом, они предпочли отвести глаза.

– Ах да... Вы – простые гонцы. Милые, в овечью шкуру Маржерету и Басманову не спрятаться. Уши торчат!.. Мой добрый брат Андрей выбрал именно вас для весьма щепетильного дела. Вы – живые послания, господа. Но подумайте: если мне понадобится против вашей воли прочитать, что в вас записано, у меня есть необходимые приспособления и палач, который неплохо ими владеет. Дыба и раскаленные щипцы и не таким развязывали языки! И не таких великих, как Басмановы, заживо поджаривали на сковороде... Не говоря уж о двух заезжих иноземцах, латинах, еретиках. Городская чернь забьет вас камнями, господа Маржерет и Розен. Кто ее упрекнет? Когда человек идет в наемники, он должен понимать, что ставит себя вне закона. Вы продолжите упорствовать, господа, или мы совершим сделку?

Щелкалов встал. Двое его собеседников почтительно поднялись следом. Он шагнул к двери. Сомкнув плечи, они преградили ему путь.

– Более, чем глупо, господа...

– И более, чем неосмотрительно с твоей стороны, Василий Яковлевич, - прервал его Басманов, - казней, страшнее, чем ты пообещал, не бывает. Мы заберем тебя с собой!

– А если речь идет о сделке, господин великий канцлер, - добавил Маржерет, - давай торговаться. Разбой и грабеж - не сделка. Предложи свою цену!

– Вы – разумные молодые люди, - шагнул назад и вновь опустился на лавку Щелкалов, - вы далеко пойдете при дворе... государя царя Бориса Федоровича всея России.

Еще бы! Умение продавать свою верность и предавать вчерашнего благодетеля в смутные времена ценятся особо высоко. Конечно, это напоминает сделку Иуды и тридцать сребренников. Но с высоты успеха подобные мелочи незаметны... Нет, нет, мир так устроен, что каждый проходит по кругу и каждому Иуде приготовлена своя осина.* А люди идут и идут по его дорожке...

– Цена моя достойна товара, господа. – Продолжил дьяк. – Басманов. Твой дед был великим полководцем и правой рукой царя Иоанна. По приказу Грозного его убил собственный сын – твой отец, умерщвленный затем в темнице. Род ваш древний, но пал низко. Борис обещает вновь его вознести к подножию престола. И ты, и брат твой, сядете в Думу и получите, вскоре, боярство. Маржерет и Розен. Вы знаете, как любит правитель служилых иноземцев. Став царем, он создаст из них свой личный полк – вы получите в нем начальство. И конечно, деньги. Наконец, самое главное: правитель обещает не помнить вам этой проделки с его врагом... О нет, не подумайте, царица Ирина - не враг брату своему. Андрей Щелкалов, мой брат – враг правителя. И как видите, я сам поддался не голосу крови, а долгу. Борис Годунов годен для Московского престола боле, чем неудачливый австриец.

– Можно было бы согласиться... – начал было Басманов.

– Понимаю, - оборвал его дьяк, - я могу вас обмануть. Моего слова недостаточно... Басманов, Басманов, а ведь я могу обидеться. Сын скотника? - Так ты подумал. Зря! Моему слову верят короли и императоры. Спроси у Варкоча. А вот сыну отцеубийцы... Не будем об этом, господа. Я ручаюсь перед вами. Вы - принимаете или нет.

– Принимаю, - первым ответил красный, как вареный рак, Басманов.

Он только-что проглотил страшное оскорбление. Да, отец Шелкалова был скотником. Но дед Басманова действительно погиб от руки собственного сына.

– Согласен, – присоединился Маржерет.

Даже раненый простонал что-то невнятное, дабы не отстать от своих товарищей.

– Тогда говорите без утайки!

– Три фести! - Неожиданно крикнул рыжий, приподнявшись на постели. - Пэрвий, што император Римский соглашает тавать принс на московски трон и за московски тсариса.

Как у пригревшейся на солнышке ящерицы, веки Василия Щелкалова расслабленно затянули глаза. Ничем, ни единой жилкой на лице он не показал своего беспокойства. А ведь известие это было подобно грому среди ясного неба! Максимиллиан согласен взойти на московский престол. Как предусмотрительна Марья Годунова, что послала его сюда! Узнай это Москва – бояре и войско – не стали бы и думать о Борисе. Редким грудным смехом, Щелкалов засмеялся и похлопал раненного по плечу:

– Им нечего было опасаться, отправляя тебя гонцом. Ты так хорошо говоришь по-русски: пытай – не пытай, ничего не поймешь.

– Рюськи куше тюрски...

– Ладно, ладно, - прервал его Щелкалов, - я все понял. Будь здоров. Помолчи.

Он вопросительно перевел глаза на двух других собеседников.

– Вторая. Принц Максимиллиан сидит в Праге и ждет гонцов. Если Варкоч в Смоленске получает окончательное согласие царицы Ирины Федоровны – немедленно едет в Москву, от имени принца принимает обручение с царицей и наречение на царство. А Максимиллиан спешит следом. Как только узнает о своем наречении и обручении в Москве – сразу вступает в Смоленск...

– Уже государем всея Руси и мужем Ирины Федоровны, – договорил за Маржерета Щелкалов, - конечно, кто тогда ему воспротивится? Но на самый важный вопрос вы не ответили, господа. Что будет для Максимиллиана достаточным наречением на престол. Голос Земского Собора? Воля Думы? Венчание от патриарха? Указ царицы Ирины и заочное с ней обручение?

– Он хочет всего, - с готовностью, ответил Басманов, - но, конечно, не сразу. Пока ему довольно воли Думы и Указа царицы. А на престол с песнопением его наречет Смоленский митрополит. Куда он денется?

– Блестящая задумка! - Вновь рассмеялся дьяк. – Захват престола в три приема в два дня. Узнаю своего братца! Увы, не видать Максимиллиану Московского престола как своих ушей, а брату моему – Посольского приказа. Кстати, что обещается брату моему, старцу Феодосию?

– Стать правителем, вместо Бориса Федоровича!

– Чернец - правителем? – Нахмурился Василий Щелкалов. – Впрочем, был-же инок Вассиан Патрикеев правителем при Василии Третьем, и неплохим...

Воистину, они с братом, как отражения друг друга. Ведь и ему обещано то же! А быть может, все проще: умные люди раскусили их заветное желание и беззастенчиво играют на нем. Слишком точное совпадение. Как бы обещание Бориса не оказалось просто приманкой! Дьяк тщательно пометил эту мысль и положил на ближнюю полочку своей безотказной памяти.

– ...надо же, мой братец умело сторговался. Внук скотника – правитель России! Да еще при иноземном принце, который говорит по русски в тысячу раз хуже, чем несчастный Розен. Кстати, а что с ним случилось? Говорят, вы ввязались в драку? Что за молодец так разделал нашего храброго друга? И чем были заняты вы, если не выручили его? Поведайте мне, господа. По-возможности, кратко.

Стараясь не касаться подробностей, трое путешественников поведали ему о случившемся с ними приключении и о необычном юноше, с которым они столкнулись. Дьяк их не перебивал, приподняв ладонь, в лучах льющегося через окно солнца, он рассматривал прекрасную золотую печатку на своем указательном пальце.

– Значит он назвался Зобниновским? Имя безвестное... Но не заметили ли вы, господа, на руке его красный рубин необыкновенной красоты. Такой, что перстней, как у меня, на него можно сменять сотню?

Путники переглянулись. Перстень Щелкалова сам стоил немалого состояния.

– Та.. та... – Вдруг вновь ободрился раненый. – Витель, витель... Он вертел рупин камень в латонь... На толстый золотой кольцо...

И он знаками показал, каким толстым было кольцо юноши и каким крупным вправленный в него рубин.

– Теперь я понимаю, господа, - поднялся с лавки Щелкалов, - я, как будто, слышал это имя. Перстень подтвердил мои опасения. Тот юноша служит у Бельского. И вот, что я скажу вам: вы легко отделались. Говорят, он чуть не отрезал уши Андрюшке Шелефетдинову. Отрезал – не отрезал, но дважды хорошенько разбил ему лоб. В первый раз Андрей угодил в подвал к Бельскому. А во второй: лежит ни рукой – ни ногой.

– Шелефетдинов?! – Воскликнул Басманов, - Поделом мерзавцу! В другой раз я буду целовать того юношу. Но этого не может быть...

– Случилось! – Улыбнулся Шелкалов. - Теперь будьте уверены: Бельский знает все. Не правда ли – появился игрок, которого никто не ждал и который спутал все карты? Бельский, наверняка, захочет, чтобы приехал Варкоч, чтобы Максимиллиан забрал престол. Вот, кто, действительно, станет тогда правителем!.. Чтобы вас не перехватили, господа, поспешите. Ты, Басманов, немедленно отправляйся в Смоленск. Найди там Варкоча и передай ему устный отказ царицы Ирины Федоровны. По дорогам будут ловить иноземцев, о твоем участии никто не знает. Отказ обоснуй... ну, например, слухом о том, что нашлось неизвестное прежде завещание царя Иоанна Васильевича и, пока оно не будет объявлено принародно, нечего делить престол! Ты, Маржерет, бери своего друга и немедленно в Москву, в моих санях. Устройтесь в посольском дворе, пока суматоха уляжется. Вечером я представлю тебя благодарному Борису Федоровичу. А брата моего, если надумаете, не ищите. Пустая затея. Вчера вечером он отбыл... подальше от беспокойной столицы. Жизнь в Москве вредит его здоровью. На севере, в уединении, в духовных трудах он исцелится. Идем, Петр Басманов, я дам тебе денег на дорогу. И Варкочу – подарок, чтоб не был особо подозрителен к твоим вестям... Австрийцы, дело известное, за золото продадут и свой престол, не то, что чужой - Московский.