Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Воля грозного ангела. О яблоньках и яблочках

О яблоньках и яблочках

 

Едва успел Давид объяснить свои намерения изумленнной Аннушке и перепуганному Истоме, как на пустыре за садовыми деревьями показались черные крытые сани, запряженные четверкой черных лошадей и окруженные одетыми в черное всадниками. Царица Ирина! Безутешная вдова со своими мрачными, будто могильщики, слугами. И рядом, словно язычок пламени среди черных углей – в парче и золоте, на горячем гнедом жеребце, громадный и страшный Богдан Бельский. Можно представить, как отплевывались и крестились на улицах вслед этому адскому поезду.

Бельский назначил встречу недалеко от особняка Скуратова – в излюбленном царицей Ириной Зачатьевском монастыре. Он вел поезд неторопливо, по самым широким и людным улицам, чтобы Давид успел все приготовить. Но теперь... Бельский склонился к саням и заглянул за полог: лицо царицы было напряженным, решительным, лицо Сабурова – жалким, безвольным, - теперь медлить нельзя. Не жалея своего великолепного жеребца, Бельский стегнул его плеткой и разряженный, сверкающий, поскакал впереди поезда прямо по снежной целине. Настоящий вихрь поднялся за ним, словно хвост за летящей звездой. Не смея отстать, слуги пустились следом во весь опор, четверка черных лошадей в санях рванула так, что затрещала упряжь. Со стороны казалось, словно они вознамерились взлететь со снежного пустыря прямо на облака.

Вместо облаков, сани и те из всадников, что сумели удержаться в седле, оказались перед полуразрушенным, но от того не менее величественным красным крыльцом Малютиного особняка. Сани едва остановились, а нетерпеливая царица уже сама отбросила полог: несчастному боярину Сабурову пришлось прыгать прямо в сугроб - кое-как барахтаясь в нем, он подставил царице лесенку и предложил руку. Она снизошла, оперлась: прямая, строгая, красивая. Ее породистые ноздри трепетали – возможно Ирина почуяла знакомый запах... Видения прошлого, разлившийся по Москве весенний ветерок, еще не забытая собственная юность взволновали ее... Возможно.

Дойдя до крыльца, она без всякой благодарности отбросила руку Сабурова, осмотрелась по сторонам, оглянулась на Бельского, на губах ее мелькнула слабая, неположенная вдове улыбка. Словно вопрос: «... я помню все!.. ты помнишь?..»

– Где она? – Спросила вслух.

«О ком спрашивает?» – неожиданно растерялся Бельский. - О себе - той, что бывала здесь, о нашей любви?» Он не нашелся, что ответить.

Промолчал и Сабуров. Несчастный окольничий был взбешен. Так, как бесятся люди слабые, нерешительные, привыкшие полагаться в своем выборе на других. Как вести себя? Как подобает отцу, приехавшему вершить судьбу собственной дочери по строгости и справедливости: решительно войти в дом, окликнуть беглянку, любодейку, отступницу? Или как подданному, подчинившемуся приказу царицы, но сохранившему свое убеждение: «что тебе заблагорассудится, великая государыня?» Кто бы подсказал! Сабуров бестолково топтался даже не на крыльце, а под крыльцом, яростно терзая каблуками несчастный сугроб.

– Где прелестное твое чадо, Сабуров? – Уточнила вопрос царица.

– Мое прелестное чадо? - Про себя окольничий выругался, как последняя базарная рвань. - Мое прелестное чадо...

– Не забывайся, братец! – все прочитала у него на лице Ирина. – Я царица и почти инокиня! Только скажи это вслух!

– Прости, Господи! Прости, государыня! – Окончательно сбитый с толку и перепуганный Сабуров сделал попытку повалиться на колени. – Где она? В доме она! Ждет свою благодетельницу...

– Так идемте в дом! – свалившись прямо с коня на крыльцо, предложил Бельский.

Сабурова надо срочно спасать, плохо будет, если строгий, но справедливый и жалостливый отец рухнет здесь без чувств. Ему есть очень важное место в сегодняшнем представлении, без него не обойтись.

– Анна не может нас встретить. – Подсказал Богдан. - У нее – горячка. Она – в жару. Возможно – в беспамятстве...

– Лекарь?! – С первого слова поняв свою игру, потребовала Ирина, почему-то не у Бельского, а у Сабурова.

– Понятно и без лекаря, – вздохнув, ответил за отца Богдан, - она погибает без родительского прощения... Как и предрекал ты, Иван, между жизнью и смертью...

Сабуров вскарабкался на крыльцо и открыл было рот, чтобы возразить Бельскому, одернуть, напомнить о своей родительской власти, о своем, только своем праве судить собственную дочь...

– Яблочко от яблоньки, Сабуров, - перехватила его взгляд Ирина, - если набедокурила малышка, такой уж вырастил. Дети – от Бога, и принимать их надо с благодарностью, какие даны...

И царица, прикрыв ротик перчаткой, радостно засмеялась. С самого утра она была довольна предстоящей забавой. Редкостной проделкой, которую ей подарила уходящая за монастырские стены жизнь. И с первых же минут: с испуганных прохожих на московских улицах, с вороньего крика над пустырем, с серой горомады опричного дворца, со скачки вихрем по заснеженному пустырю, с этих вот Сабуровских глупостей – затея не разочаровала ее. То-то будет впереди!

Чтобы скрыть свой непристойный для царской вдовы смех, Ирина нахмурила брови и приказала Сабурову:

– Открывай двери, веди!– И не удержалась, добавила. – Показывай, чем богат, чем рад гостям. Ты ведь в каком-то смысле – здесь вместо хозяина теперь, братец...

От такого предложения, лицо несчастного перекосило, словно он лежит на колесе и палач только-что отсек ему руку или ногу. Трясущийся в ужасе Сабуров с трудом отворил старую, обитую медью дверь и, перекрестившись, вошел. Внутри, за порогом, оправдались его самые худшие ожидания. Дом был словно гробница. И хозяин здесь тот, говорить о ком язык не повернется... к ужасу своему, Сабуров понял, что сейчас Ирина и Бельский выжмут из него все, что захотят. Но сдаваться надо достойно! И окольничий решил про себя: в чем ни за что не уступит - в собственной жизни. Простит, примет, приласкает... Но с тем юнцом венчаться не благословит! Не видя и не слыша ничего вокруг, Сабуров стоял в громадной прихожей и упрямо, по-бычьи мотал головой.

– Хозяина нет, - вновь спас его Бельский, - так я приму вас, вместо него, дорогие гости, по-родственному... За домом смотреть было некому, так, что не обессудьте.

Богдан протянул Ирине руку, и та крепко вцепилась в нее. Прижимаясь друг к другу, они поднялись по широкой лестнице, мрачной и пыльной, кое-где разукрашенной лишь пятнами света сквозь щели и хороводами разбегающихся от них теней. Запустение, промозглость, жуть – здесь никогда не было человечьего приюта... О да! Был нечеловечий: жилье недочеловека и сверхчеловека. Палача Малюты и царя Иоанна.

...Май. Сад был в цвету, и особняк возвышался как сказочный замок среди благоухания и свежести, сам, словно огромный цветок с дивным бутоном резного крыльца, с окнами-лепестками в ярких венецианских стеклах, с горящими на солце медными пчелами ставен и козырьков. Истинный рай, устроенный здесь вовсе не ради сурового и непритязательного Малюты, которого веселили только мучения и смерть, а для его покровителя. Для Иоанна Грозного, полубожественного северного властелина, утонченного любителя сладострастной южной роскоши и горячих, смуглых женщин. И той безусловной власти, которая была у его предков по бабке, Софье Палеолог, – у греческих деспотов и византийских императоров. Власти, невиданной прежде в устроенной по древним уложениям России. Жестокостью и коварством Иоанн добился своего: безусловной власти, невиданной роскоши, несравненных женщин. Только одна из тех, кого он пожелал, ему не досталась. Ирина Годунова. По Божьему наущению он отказался от нее, ради убогого сына Феодора. А когда дьявол пересилил в нем... Это случилось уже не здесь. В Кремле. Уродливый череп Малюты уже был раздроблен шведской пулей в Ливонии... Теперь, когда от нее зависит быть или нет престолу за Годуновыми, Ирина все припомнила им! Как хотели подсунуть ее в наложницы Иоанну, бросить невинную голубку в логово похотливому ящеру!.. Как противились ее супружеству с Феодором. Еще бы! Тогда был жив старший царевич Иоанн, наследник, похожий на отца страстью к всевластию. Что бы он, став царем, сделал с родней слабоумного братца? Скормил волкам, живьем распял на воротах? Потом, когда Иоанн убил своего старшенького и она стала женою наследника, Годуновы принялись пресмыкаться перед нею... Но нет, она не простила, не прощает, не простит. Всю жизнь Ирина видела лишь равнодушие, ненависть или лесть... Сирота, ей так не хватало любви...

Когда они взобрались, наконец, наверх, в коридоре их встретил невнятно бормочущий и беспрестанно кланяющийся горбатый человечек в платье чернеца.

«Монашек... Послушник... Служка похитил мою дочь?!..» - несчастный отец цеплялся за стены и ловил ртом воздух, как окунь в сачке рыболова.

«Этот?!» – перепуганно метнулся он взглядом к Бельскому.

«Конечно же нет!» - участливо улыбнулся Богдан.

– Дьячок из соседней церковки, - вслух пояснил он, - а священник, видать, у одра... Печально, но мне кажется, оправдались самые худшие мои предположения. Твое чадо исповедуют и причащают.

– Где похититель? Злодей с нею? – вспыхнул Сабуров.

– Какая разница? – Затоптала искры его гнева Ирина. – Она при смерти. Несчастное дитя. И все – из-за отцова проклятия. Одно твое слово спасет ей душу, братец. Мне кажется, Небо достаточно проучило несчастную. Вспомни свое слово. Прощение! Ты клялся, что простишь ее, если найдешь между жизнью и смертью...

– Так посмотрим.. – прервал эти несвоевременные препирательства Бельский и распахнул дверь.

С порога они услышали слова молитвы и вошли, на цыпочках, чуть дыша. Одетый в потертую власяницу, с рыжей всклокоченной бородищей священник хрипло пел над умирающей отпущение грехов. Свои нехитрые принадлежности: икону, кадило, распятие и затасканное Писание, он разложил на маленьком столике у изголовья. Она сама, укрытая одеялами и шубами, лежала в беспамятстве. Ее волосы свалялись, слиплись от пота, покрытое испариной лицо было бледнее постеленного под голову полотенца, по щекам бурыми, будто язвы, пятнами высыпал лихорадочный румянец, губы запеклись горячкой...

Ирина охнула. Почему она решила, что все происходящее – игра? Разве кто-то с ней условился об игре? Она вопросительно обернулась. Где Богдан? Но Бельского не было. Он отстал. Царица собралась с силами, схватила за локоть шатающегося Сабурова и поволокла к постели. Не прерывая чтения, священник привстал, поклонился им, перекрестил. Молитвенно сложив руки, Ирина склонилась к больной...

А что же Бельский? Конечно, он был рядом, в двух шагах, но невидим. Как и наш счастливый похититель. В том, что их проглядели и взбешенный отец, и взволнованная царица, нет никакого волшебства. Просто, они находились не перед глазами гостей, а над головами.

Как уже догадался читатель, воспользовавшись растерянностью своей царственной спутницы, Богдан пропустил ее в комнату, затем втолкнул Сабурова, а сам остался за порогом. Тихонько затворив дверь, он шепнул Истоме:

– Где господин?

Истома молча ткнул пальцем в потолок. Потом, с выражением глубокой услужливости, поклонился Бельскому. Вельможа знаком приказал ему дежурить под дверями, а сам, по приставной лестнице за углом, поднялся на чердак. Невдалеке, в полумраке, он разглядел склонившегося на четвереньках юношу. Заслышав Богдана, Давид поднял лицо и прислонил палец к губам. Но вельможа, по доносящимся снизу словам, и так убедился в отличной слышимости. Значит, половину зрелища он уже не пропустит: не посмотрит, так услышит. Но оказывается, можно и посмотреть.

Когда Бельский подобрался к Давиду, юноша указал ему на небольшое отверстие возле печной трубы. Неплохо умеющий подслушивать с чердака, наш хитрец обучился еще и отлично подглядывать. От восторга Бельский даже цокнул языком. Господи, ну откуда в людях эта страсть видеть, оставаясь невидимым? От зависти к ночным охотникам – к сове и рыси? От преклонения перед бесплотными ангелами? От страха перед вездесущими чертями? Ладно, читатель, оставим гадать, так уж устроены мы. И ты, и ты! Иначе не читал бы...

Аннушку лихорадило так правдоподобно, что Богдан непонимающе вскинул глаза на Давида. Тот улыбнулся навстречу. Одним притворством в бред и лихорадку так скоро не провалишься. Все объясняется иначе. Румянец – от долгой игры, испарина – от одеял и шуб, бледность – от волнения, священник – Бельский сам узнал его. А испуг Ирины и Сабурова внизу – следствие предубеждения. Ожидали найти Аннушку умирающей... и нашли.

– Сыграем свадьбу! – Едва слышно поздравил юношу Богдан, и поспешил вернуться к своему увлекательному занятию.

Мы же, читатель, помятуя о твоих и моих слабостях, не станем доверять его глазам и заглянем сами.

– Что с ней?! – склонившись над больной, истошным шепотом воскликнула Ирина.

Царица положила ладонь на горящую щеку девушки, прибрала ее спутанные волосы – в ответ на заботу из горла больной раздался сухой безнадежный хрип. Веки дернулись, приоткрылись, зрачки, невидяще, покружились по комнате, она вздохнула и вновь забылась.

– Рассказывай! – прервав молитву, во весь голос, приказала священнику царица. – Узнал меня?

– Как не узнать, матушка, как не признать?... – запричитал старец. – Худое с девочкой приключилось. Однажды поутру привез ее сюда некий красивый и смелый юноша. Она уже была плохая – все спотыкалась, чуть не падала, несчастная, щеки ее горели, ну вот, как сейчас. А я, хоть и подвизаюсь иноком в Богоявленском, но здесь отцом-настоятелем определен, следить за церковкой. Знаешь, святого Григория Неокесарийского, другой нет такой в православной столице. Он и просит, юноша, повенчать их. А я спрашиваю: есть ли, детки, родительское благословение? А он отвечает, что сам – сиротина, а невеста... украл он ее... Но как украл! Убить ее пришел злодей один, сжег сани, зарезал мамку, застрелил двух слуг. А он спас. Бог сподобил. А она, от ужаса ли нападения, от того ли, что преступила родительское слово – помешалась чуть. Кровь ей мерещится повсюду, а себе - проклятия. Говорит тот юноша: повенчаешь – исцелится моя возлюбленная. Не повенчаешь – помрет. А я ни тот грех не могу взять на себя, ни этот! Что делать, отказал... Она свалилась в лихорадку. И тогда уж я присоветовал: идите, говорю, к отцу ее. Любящий родитель, на краю могилы, за все – за все свою дитятю простит. Все грехи отпустит!.. А не простит - так уж суждено: ему, безжалостному, вечная погибель, а ей, несчастной, безвинной, искупление в могилке и Небеса...

– Я – ее отец! – заорал вдруг Сабуров. – Что ты мелешь, поп!..

Не говоря ни слова, священник встал, взял со столика крест, поднес его к лицу окольничего и возгласил:

– Крест на тебя, нечестивый. Христос за тебя взошел на распятие! А ты чему научился? Безжалостный!.. Вижу, вижу, ты был в той толпе, что кричала: «Распни! Распни!»*

С горящими глазами, священник шагнул на Сабурова, и несчастный отец, виновный только в том, что ревностно соблюдал обычаи своего времени, пятясь от него, споткнулся, налетел спиной на стену и, зажмурив глаза, стал медленно сползать вниз, словно перед выстрелом направленнного в лицо пистолета...

Когда он открыл глаза, никому уже не было до него никакого дела. Свирепый священник вновь, вместе с царицей, сидел у изголовья больной. В два голоса они читали над нею всепрощающие строки Писания...

– Где... юнец... – Немного придя в себя, выдавил Сабуров.

– У тех, кто имеет власть над отцовской жестокостью. Кто может исповедать ее и простить, вместо родителя. Ибо у него нечего искать. – Старец опять повысил голос. - Отец, не прощающий дщерь и в погибель ее влекущий, что не отец. И она, раба Божия Анна, сирота теперь, как и жених ее. А сироте в Писании указано искать защиты от превратностей земных у царя и патриарха!

Он хотел сказать что-то еще, но Ирина тихонько кивнула ему на больную. Та, словно бы, пришла в сознание. Отчетливым шепотом вымолвила:

– Отец... Отец... – и вновь погрузилась в волны беспамятства.

Бельский не выдержал, оторвал глаза от представления внизу и с восхищением прошептал Давиду:

– Где, в каком тереме, ее так обучили лицедейству! Ой, бойся, мой юный друг, бойся!.. А Иван, посмотри, молодцом... Я думал, он сдастся раньше.

Ирина решительно захлопнула книгу, встала и повернулась к Сабурову:

– Ну, боярин, прощай дочь! Если не хочешь с нею проститься!

Боярин упрямо мотнул головой, попятился к порогу.

Лучше бы он уступил.

– Не открывать дверь, не пускать! – приказала Ирина, как она думала, стоящему в коридоре Бельскому, а на самом деле – Истоме.

Слуга немедленно подпер дверь приготовленным заранее поленом и, на всякий случай, со всей силы приложился плечом.

Царица надвинулась на сгорбившегося перед нею Сабурова, неожиданно выбросила вперед руку и впилась ему в пышную холеную бороду. Потянула так, что боярин взвыл от страха и боли. Вот так же, наверное, тащил своих бояр – победителей Казани, Крыма и Ливонии, на позорную казнь Иоанн Грозный... Душа Сабурова провалилась в ужасающую пустоту.

– Ты забылся, раб! Я – царица! Как покойный муж мой, я теперь вольна в своих рабах. В жизни и в смерти! Как повелю – так будет. Ты дал мне слово. Запямятовал? Проглотил? Когда тебе язык до глотки урежут – захочешь вспомнить, а не сможешь. Будешь выть по ночам в земляной келье, на цепи, в Белозерске. Заберу от тебя в казну пожитки, боярство, имя. Найду несчастной достойного отца. Он простит, он благословит!

Ирина со злостью, рванула Сабурова за бороду и отбросила к двери, как соломенное чучело. Для несчастного это было уже слишком. Не в силах открыть прочно запертую дверь, он опустился на пол, кое-как встал на колени, ударился в ноги повелительнице лбом:

– Прощаю дщерь свою! Вновь принимаю под родительское крыло! За грех ее перед Господом буду молиться! Прости меня, великая государыня!

– Так-то! – Брезгливо бросила Ирина и вернулась к старцу. – Чернец, ты слышал все? Поднеси ему крест, Писание и икону. Пусть целует и дочь свою целует. Везите ее в отцовский дом! Как оправится, тому юноше идти и просить ее руки. Попробуй, откажи, Сабуров!

Она подняла взгляд, а боярина уже и след простыл. Едва Ирина отвернулась, он с такой силой бросился на дверь, что отскочило и полено, и сам Истома отлетел, как горошина. Со стоном, с рычанием, Сабуров скатился по лестнице, вскочил на первого попавшегося коня и ускакал... Куда угодно! На все четыре стороны!.. Не будем же мы, читатель, бегать за ним по пятам, когда в Малютином дворце Давид и Аннушка, Ирина и Бельский. Известно, самые увлекательные события всегда происходят - как не гони - не на прямой дороге, а на перекрестке.

– Ладно, - согласилась царица, не найдя боярина, - пока отец не перебесится, пусть у меня поживет, несчастная дитя.

Она нагнулась над девушкой, поцеловала ее в лоб. Замерла. Удивилась. Испарина почти пропала, приоткрытые губы дышали легко, сладко, темные пятна под глазами и воспаленный румянец щек смыло как утренней росой, глаза распахнулись, ясные, сверкающие.

«Все-таки игра, притворство?» - Переводила Ирина взгляд с больной на священника.

– Боже, что делает родительское прощение! – спас их вовремя ворвавшийся в комнату Бельский. – То-то будет, когда отец благословит ее под венец с моим юным другом!

Ирина гневно вскинула глаза... За спиною Бельского, у порога, не решаясь войти в комнату, на коленях стоял Давид. Он был без шапки, кудрявые светлые волосы взъерошены от волнения, глаза смиренно опущены, брови, губы... Царица не выдержала, улыбнулась.

– Он?

Давид в знак согласия и признания вины склонил голову еще ниже. Проходя мимо юноши, Ирина, протянула ему руку. Он поцеловал... Она вдруг резко замерла, схватила его ладонь, дернула к себе. На указательном пальце Давида блестел тот самый перстень, малиновый рубин.

– Он! – Утвердила царица.

На большее ей не хватило дыхания. И каждый подумал о своем. Давид – о похищении Аннушки, Ирина – о той знаменитой шахматной игре Бельского с Иоанном Грозным со ставкой в жизнь-смерть и ее любовь. Бельский... О чем подумал Богдан? Конечно же о себе. О том, что одним ударом отвоевал то место в сердце царицы, которое... всегда его дожидалось. Не меньше!

 

Ближе к вечеру стараниями верного Истомы, не забывшего, в отличие от Давида и Аннушки, о существовании, кроме любви и нежности, таких чувств как усталость и голод, влюбленные устроили маленький пир. Он задумывался, как прощальный... не навсегда, конечно, но девушке предстояло сперва уехать в монастырь к царице, затем вернуться в отцовский дом. Разлука долгая. Одна минутка казалась им невыносимо-вечной разлукой!

Назло этой самой зловредной вечности, Истома наготовил столько, что вдесятеро большее количество людей можно было досыта накормить десятью ужинами, но к его изумлению, все яства исчезли незаметно, не прошло и десяти минут. Как проказник-кот – хозяйскую сметану, неведомый великан слизал без остатка и блинчики с икрой и пирожки с осетринкой, и спинку корельского лосося, и зайца с репой, и медовые пряники, и засахаренные фрукты с орешками, и другие яства старомосковской кухни, о которых я промолчу, чтобы у читателя не потекли слюнки и он не забросил эту книжку куда подальше, спеша чем-попало перекусить. Исчезло все, и Истоме, не будь он слугой предусмотрительным и заботящимся, не только о хозяине, но и о себе, не осталось бы даже косточек.

«Что поделать, - вздыхал, наверное, трудолюбивый горбун, - видать и любовь, хоть и горение души, все же питается от земных плодов...» Влюбленные же, будто и не заметив ужина, самозабвенно предались беседе. Не забудем, что в вихре бесконечных приключений им так и не удалось как следует друг с другом поговорить. О чем голубки ворковали? Господи, да о обо всем на свете! Любовь, это – так много, что вместится и одна вселенная и две и три, и самой бесконечности будет мало, чтобы ее наполнить.

За беседой, им пригодились столь почитаемые нашими предками венгерское вино и ренское, а так же пенный русский мед, не хуже любой мальвазии кружащий голову и освежающий чувства...

Они пировали бы всю ночь напролет, и Аннушка, наверняка, не поспела бы в монастырь к назначенному часу, если бы внезапно, условленным стуком, к ним в дверь не постучался Истома. И затем, не дожидаясь позволения, заглянул. Напрасно, читатель, ты заподозрил, что обнаглевший слуга, забывший совесть и страх, насытившись из своих запасов, пришел с кружечкой ко хмельному. О нет! Истома приберег для себя бутылочку, а если бы и нет, то скромно довольствовался остатками, ведь они, как известно – сладки. Совесть... про нее мы умолчим, а вот страх... Страха в Истоме было сейчас много больше, чем тогда, когда он пятился по лестнице с саблей Бельского, впившейся в горло. Страх искажал его лицо столь сильно, что Давид, рывком, схватился за саблю. Винный хмель и очарование любви с него сорвало, как легкую дымку - ураганом. Но он ничего не супел спросить, как Истома прошипел:

– Гасите свечи!

Совместными страниями Аннушки и Давида, комната в мгновение ока погрузилась во тьму. Пока их глаза привыкали видеть во мраке, Истома, ползком, как ящерица, пробрался к окнам и выглянул наружу.

– Они тут. Они самые, я не обознался, - зловеще предупредил он.

И Давид и Аннушка сразу поняли, о ком говорит горбун. Неудивительно: они услышали голоса. Точнее, каждый различили знакомый голос во множестве доносящихся снизу. Юноше показалось, что там звучит резкий, гнусавый говор кривоногого. Его возлюбленная... Не будем гадать. Одного появления Шелефетдинова достаточно, чтобы кровь застыла в жилах.

– Кого еще ты видел? – Шепотом потребовал у слуги Давид.

– Их много. Дюжина или больше. В черном. Как те, в гостинице. Они сопровождают сани, крытые, я не разглядел, кто в них...

– Это может быть только она! - Чуть не крикнула Аннушка. – Она пришла за мной!

– Не бойся, пока мы вместе, - Давид обнял девушку и, успокаивая, поцеловал, - кто она?

– Конечно Марья! Марья Годунова!

Давид перекрестился, вскочил, рывком, поднял на ноги Аннушку. Приказал:

– Прочь отсюда. Здесь – ловушка. Идем на чердак! Ты, Истома, быстро прибери, что сможешь, и закрой дверь изнутри. Потом выберись из окна, окно не закрывай, чтобы ушло тепло. Выведи коня и привяжи на пустыре, у церкви. Затем, возвращайся за госпожой. Она будет ждать тебя у черного крыльца.

– Идем, согласилась Аннушка, только спрячь саблю в ножны. Поранишь себя или меня без дела. И подумай – она блестит.

Давид глянул на лезвие: действительно, казалось, что оно отливает огнями горящих на улице факелов.

Влюбленные быстро оделись... Не подумай, читатель, что они были раздеты, когда вошел слуга – просто в комнате – жарко, а за окном – мороз... Одевшись, молодые люди вышли, а Истома, задвинув за ними засов, принялся исполнять приказание своего господина. Пройдя уже знакомым нам путем, Аннушка и Давид полуощупью добрались до приставной лестницы, залезли на чердак и втянули лестницу за собой. Вовремя. Внизу послышались шаги и голоса.

– Никого нет, кто переступит порог Малютиного дома? – Доказывал кому-то один из стражников. - А если бы и был – мы найдем его кости. Не зря говорят, что в подвале здесь – прямой лаз в преисподнюю...

– Не болтать! – Узнал Давид голос кривоногого. - Проверить все комнаты, чуланы, чердак. Живо!

– С нами крестная сила! – Взмолился другой стражник.

Но, не смея ослушаться своего страшного начальника, они, один за другим, исчезли в коридоре. Шалефетдинов покрутился на площадке, посмотрел наверх, где, затаив дыхание, слушали его Аннушка и Давид, и крикнув:

– Лаз на чердак здесь, на лестнице, проверить! - Спустился вниз.

Доложил кому-то:

– Четверть часа, они перевернут весь дом вверх ногами. Кто есть тут – вытряхнут, как мышей из пустого мешка.

– Я не верю, чтобы кто-то здесь был, - ответил ему неприятный женский голос, - наверняка, она и Бельский приезжали сюда, как и мы сейчас, побеседовать с моим отцом. Не забывай, что Богдан имеет этой силы не меньше, чем я. Как и Малюта Скуратов , он - Бельский!

– Храни нас Господи, чтобы так оно и было, Марья. – Ответил ей немощный стариковский хрип.

Без сомнения, читатель узнал позднюю гостью. Гостя, навряд ли, хотя мы уже не раз представляли его. Не станем играть в прятки: немощный хрип принадлежал тому, кто поражал современников великолепным пением в Соборах, льющимся, казалось, из уст не человека, но трубного ангела. Там недуги и лета слетали с густого, сильного голоса, как шелуха. Но за стенами церкви им властвовали немощь и старость. То был пресветлый слепец, первый пастырь всех православных, патриарх Иов.

Вместе с кривоногим они ушли с лестницы обратно внутрь особняка. Давид и Аннушка переглянулись. Лестница была пуста: можно спуститься до черного крыльца и спастись. Но сейчас, их обожгло желание посмотреть: зачем пожаловала в этот недобрый дом дочь его бывшего хозяина? Они переглянулись, но признаться друг другу побоялись. Возможно, каждый из них испугался упрека, что ставит любопытство или служение другим людям – Бельскому, царице Ирине – выше собственных счастья и любви. А возможно... Не станем гадать. Поняв друг друга без слов, наши влюбленные легко договорились:

– Они уже обыскали внизу, - заключил Давид, - значит, спрятаться там – безопасно. Истома, я думаю, давно вылез на двор. Похоже, ему повезло – никто не заметил. Спустимся и спрячемся порознь: так, если что, я смогу их отвлечь. Ты - у крыльца, жди Истому. Не выходи, ни в коем случае, если только пожар. Кривоногий найдет меня – ему не будет дела ни до тебя, ни до Марьи, ни до патриарха. Когда придет горбун – садись на коня и вместе с ним - в Новодевичий. Он пусть бежит впереди. Слуга преданный и ловкий – убережет. Там ждите меня. Я подам весточку скоро.

– Лучше бы, милый, мне пойти с тобой... На жизнь и смерть... На милость Христа и Богородицы...

Девушка перекрестила Давида и больше уговаривать не стала. Вдруг согласится? А в ее прелестной головке уже созрели собственные намерения... Впрочем, как и у ее суженого.

Они тихонько сняли приставную лестницу. Аннушка спустилась по ней, Давид, вновь подняв лестницу наверх, слез, цепляясь за неровности стены: оставлять лестницу там, где ее не было, означает выдать себя. Взявшись за руки и стараясь ставить ноги так, чтобы не скрипели ступени, влюбленные потихоньку пробрались вниз. Отсюда было два пути: к громадной гостиной перед красным крыльцом или на черное крыльцо, через чуланы и кухню. На этом перекрестке молодые люди, в соответствии с тем молчаливым уговором, который заключили на чердаке, отрывисто поцеловались и разошлись в разные стороны.

Юноша двинулся в сторону гостиной, Аннушка, как будто, к черному крыльцу. Как будто, потому, что, на самом деле, по пути она нырнула в первый попавшийся чулан. Там вспомнила расположение дома, который успела внимательно осмотреть перед той своей утренней игрой в снеговиков, и придумала... Давиду же придумывать было ничего не надо. Он миновал короткий проход и оказался перед дверью, ведущей с задней половины дома в гостиную. Здесь ему оставалось только прислушаться, а еще лучше – найти в двери крошечную комариную щелку. Так он и сделал.

Дверь была старая и вполне оправдала его ожидания. Юноша припал к ней. А его возлюбленная – вот, в чем превосходство женщин, - решила воспользоваться не бестолковой дверью, а человеком. Точнее, тем, кто был некогда человеком. Еще точнее, тем, кто, даже будучи живым и, внешне, похожим на людей, человеком, все-таки, не был. Малютой Скуратовым! Ведь у него были привычки, которые могут оказаться сейчас полезными? О, да! Перед тем, как беседовать в своей гостиной с посетителями, он, наверняка, предпочитал их хорошенько изучить, оставаясь невидимым. Семейный порок, которым были поражены, как мы видели, все Бельские: и Малюта Скуратов, и Богдан, и Марья Григорьевна. А значит, где-то есть укромное местечко для таких наблюдений. Где?

Все очень просто. Гостинная была как на ладони со стороны громадной изразцовой печи в углу, напротив образов, под которыми, обычно, сидел хозяин, а значит, посетители – к нему лицом. Чуланами, переходами, комнатками, наша отважная девушка пробралась к каменной стене, куда была встроена печь. Как она и предполагала, между столбами, на которые опирались своды потолка, кладка была тонкой, побелка давно осыпалась, девушка скоро нашла податливый деревянный клин, вытянула его... Ей осталось только смахнуть пальчиком пыль и прильнуть к прорези своими очаровательными глазками.

Давид и Аннушка смотрели в гостинную с разных сторон: каждый видел отрывочно, каждый – свое. Мы же, читатель, можем сложить их наблюдения и представить, что там происходило, без малейшего изъяна.

Посреди гостиной ярко горела большая маслянная лампа. Рядом с нею, стоял высокий благообразный старик в черных одеждах с золоченым посохом. Его пальцы были унизаны перстнями, на груди, рядом с древним крестом, в котором покоились частицы мощей святого Петра, в драгоценном окраде сиял небольшой образок Пречистой Богоматери. Тот был Иов. Марья Годунова стояла от него поодаль, как всегда, одетая в черное, как всегда – страшная, с выбиваюшимися из-под тугого платка непослушными бесцветными волосами. Преисподняя и Небеса сошлись вместе, разом подумали наши влюбленные. Ведьма и патриарх!

Двери за ними, ведущие на крыльцо, похоже, не были закрыты, и сильный сквозняк трепал огонек лампы: тени собеседников метались по потолку, по стенам рябящим в глазах хороводом. Словно ангелы бьются с чертями. Тем, кто подсматривает, можно не опасаться, что их заметят: где тут разглядеть крохотную щелочку или тонкую прорезь в этом мельтешении света и тьмы.

– Послушай-ка владыка, - продолжила начатый, видимо, еще в санях разговор Марья Годунова, - если бояре взбесились, почему бы нам не поднять чернь, не поставить Бориса на царство бунтом. Кто пойдет поперек - тех убьем?

– Чернь любит Романовых и Шуйских. Что ей Годуновы?

– Дикое царство. Ненавижу! Другое – государство у турок или татар: государь и народ. Царь возвышает, кого пожелает, и кого пожелает – казнит. Мечтал об этом Иоанн. Не успел. Пожалел крови. Надо убить всех бояр, до одного, до младенца. Стереть их имена...

– Но татары и турки – магометане... – осмелился возразить Иов.

– Какая разница? Мы состворили царство по законам Писания. Кто изобрел Писание? Жиды! Они же распяли Христа! Вот – московское царство правды. Уж лучше по закону басурманскому, чем жидовскому. И латины, смотри: у них король самовластен. Законы, писаны ли для Англии, для Франции, для Испании? Есть там такая Дума, без приговора которой указы царя – ничто? Без которой царь не может судить бояр, дворян, богачей? Нет! По одному слову – виселица, по другому – достояние в казну. Вот их правосудие. Так должно быть в России: Богом венчанный царь не решит ли вернее и не осудит ли справедливее, чем самые мудрые и проницательные подданные его? Господин, чем рабы? О да! А то, помнишь, Иоанн, собираясь в поход на Казань и Ливонию, вынужден был созывать Соборы и просить на войну одобрения народа.* Особых военных поборов. Поэтому пришлось разорять страну опричниной, поэтому он проиграл войну Баторию и Гирею. Слава Господу, что спас Московию от всеконечной погибели. Но повторять прежних ошибок нельзя, владыка Иов. Вот, каким хочу, чтобы было царствие мужа моего, Бориса: единовластным! Никаких бояр: только он, поднебесный государь, и в ногах у него, рабски преданный народ!

– Но реки крови... Ты будешь проклята и муж твой проклят...

– А сын мой, Федор, наследует великое царство, сильнейшее в поднебесном мире!

– Сильнейший царь по Писаниям – предтеча антихриста...

– А я верю Писаниям?.. Мы с тобой не увидим. Уже умрем тогда. И будем прокляты... вместе, отче Иов. Реки крови прольются. Но родники, где они взяли свои истоки, мы раскопали вместе. Никита Юрьев, Иван Шуйский, Димитрий Угличский – труды наши общие. Не отступай, пройди этот путь! Я привела тебя сюда, владыка, чтобы ты посмотрел в глаза своему первому и главному покровителю, тому, кому ты заложил душу в обмен на восхождение к вершине. Моему отцу! Я – наследница всего его достояния. Твоя душа принадлежит мне!

– Но Екатерина?.. - странно возразил патриарх.

– Моя сестренка, Екатерина, ушла замуж к Шуйским.* Она перестала быть дочерью Скуратова. Он убил дюжину Шуйских, родни их, суздальских княжат – с сотню. Дочь палача не может выйти за привязанного к колесу. Я одна - тебе хозяйка. Ты исполнишь, что обязан, или отец мой приведет на тебя все силы ада...

– Родной дом, - вдруг оживился патриарх, не принимая игры своей собеседницы в сверхъестественные проклятия, - воспоминания детства... У тебя закружилась голова, Марья. Ты знаешь, почему я помогаю тебе. Я вовсе не продавал душу ни дьяволу, ни Малюте Скуратову. Напротив, я ненавижу их! Но я – предводитель церкви воинствующей. Род Калиты вымер. Я должен возвести на престол новый род, который на столетия вперед поведет Россию. Я молился. Я узнал, что им не может быть род потомков Рюрика и Гедимина, ибо они представляют древность – не будущее. И это не может быть род изначальной Москвы, ибо Россия – далеко не только Москва. Я выбрал род Годуновых. Древний, но не блестящий, не княжеский, не московский. Русский, костромской род боярина Зернова. Я поклялся утвердить его на престоле, если не будет наследников у Феодора. И исполню свое обещание. Буду достоин данного мне пророчества. Но кровь... Меня останавливает кровь. Борис... на нем, Марья, кровь, пролитая тобой...

– Иначе, Феодору нашлись бы другие наследники...

– Твои дела - твоя ноша, не возлагай их на меня. Я знаю свое! И подниму за Бориса духовенство. Четверть Собора. Но на дворян, посады и черных крестьян прямой моей власти нет. Дума, ты знаешь, объявила о Соборе для избрания царя. Съедутся ненавистники Борисовы. Остановить их можно только силой. Или, как сказала Ирина – завещанием царя Иоанна. Но завещания нет, а Борис дал клятву власти силой не искать...

– Борис сделает то, что скажу я, - возразила Марья, - шапка Мономаха уже давит ему лоб. Да так, что в глазах рябит. Он о любых клятвах забудет!

– Вот как?! – Воскликнул Иов. – Забывающий о присяге не может быть царем!..

– Не горячись, дяденька, - грубо оборвала патриарха Марья, - ты разрешишь его от той клятвы. И от любой другой, которую придется принести по дороге к престолу.

Не выдержав прямого взгляда собеседницы, Иов перекрестился, тяжело опираясь на посох, опустился на скамью. Страшная женщина! Она сама взводит курок на пистолете, приставленном ей ко лбу. И смеется. Знает, что он, Иов, выстрелить не сможет! Откуда знает? Кто подсказал ей? Отец, Малюта? Или Малютин отец – дьявол? Или она сама – давно уже кожа, в которой живет черт? «Боже! Зачем ты попустил меня сделать тот первый шаг?!.. Боже, но я не отступил – сделал. Боже, цена моего дела – собственная погибель. Но я не отвернусь!» Быстрее бы угасла проклятая жизнь! Скорее бы сердце, как прошлогодняя репа – мышами, изъеденное сомнениями, остановилось!

– Я разрешу его от клятвы, - согласился Иов. - Завтра, пусть властью конюшего и правителя издает указ о переносе Собора. Подальше. Поутру пусть высылает верных стрельцов поворачивать выборных прочь от Москвы. Новые выборы на Собор проведет Церковь Христова. Изберем рабов верных. Они назовут Бориса. Всей Землею. Останется столица.

– Собор во Владимир, в места изначальные...

– Не увезешь! Столице нужно завещание Иоанна!.. Не будь я пастырем... - неожиданно усмехнулся патриарх, - ... не будь я пастырем, посоветовал бы тебе попросить Иоанново завещание у духа твоего отца. Разве они не рядышком мучаются в аду, не в одном котле варятся? Пусть что-нибудь придумают!

– Дельный совет...

– Но Марья я не давал тебе его. Ты додумалась сама, дочь моя! И еще один: пусть Борис добудет любовь народа. Запомни: люди ненавидят тех, кто жаждет власти и любят, кто бежит от нее. Отправь мужа в монастырь...

Марью передернуло так, словно ей под ребра ткнули раскаленным железом. Открыв рот, она даже не смогла ничего вымолвить от изумления.

– ...Успокойся, раба Божия, в Новодевичий. И вовсе не постригаться. Ирина мудра, как змей, и хитра, как лисица. Она живет в монастыре, но не монахиня – якобы, готовится к пострижению, приводит душу в порядок. Кто обвинит ее в жажде власти?..

– А в Праге у императора Рудольфа сидит Власьев, - прервала патриарха жена правителя.

– Ты узнала наверняка?

– Вернее не бывает! – Ухмыльнулась Марья. - Она открылась... подружке. Власьев привез принцу Максимиллиану предложение ее руки и московского престола.

– Учись у врага, милочка. Она чуть-чуть не перехитрила всех! Чтобы добыть престол, можно давить силой, подкупать, обманывать. А можно просто угадать настроение народа. Поймать течение. Пусть Борис запрется в келье и объявит о желании принять ангельский чин, вслед за сестрою, об отказе от шапки Мономаха. Вот увидишь: через два дня пол-Москвы будет стоять под стенами Новодевичьего на коленях и умолять его взойти на престол.

– Что ж, принимаю и этот совет, отче, – после недолгого раздумья согласилась Марья.

– Теперь о Власьеве. С Украины наши доброжелатели сообщают, будто Варкоч, посол Римского цесаря, едет в Смоленск. Сейчас он уже там. Ждет гонца из Москвы. По-видимому, Максимиллиан готов принять престол и руку вдовы. Варкоч представит принца при наречении на царство и обручении с Ириной. Сам принц прибудет к свадьбе и царскому венчанию. Дело это обстряпал Андрей Щелкалов, давний приятель австрийцев. Но у него есть брат, Василий. Андрей не любит Бориса. Василий? Пусть Борис обещает ему чин правителя, если сам станет царем. Голова закружится: внук скотника стал правителем России! Василий сумеет доказать Варкочу и Максимиллиану, что в Москве запросто потерять не только честь, как довелось принцу в Венгрии и Польше,* но и голову.

– Отлично, владыка. Мне не ясно одно. С завещанием. Ты говоришь привлечь дьявола? Чем? Анна Глинская вырезала сердца у мертвецов, замачивала и той водою кропила Москву.* Сегодня как раз полнолуние. Чем еще ублажить рогатого? Чтобы он вытащил из ниоткуда несуществующее Иоанново завещание?

– Дела с чертом – твои дела... Неисповедимы пути Господни, милочка. А козни дьявола – только те, что позволяет ему Всевышний. Угоден Борис на престоле Российском - будет завещание. Прямо с Небес, или криво – через преисподнюю, но будет то воля Божья. Бог творит души. Завещание, грамотка - даже не чудо для него... Тем более, я знаю, уверен, оно – есть!

– Откуда ты знаешь?! – Марья воскликнула так, что, казалось, треснули стены.

– Все просто, милочка. Его искать приезжали Бельский и Ирина. Ты, говорят, сожгла заживо Савву Фролова. Говорят: кто видел тело? Никто... Вчера я повелел вскрыть его могилу. Пусто! Черти не оставили даже костей! Дьяк жив. Одно завещание порвал Борис, у меня, у тебя, на глазах. Второе... Оно есть!.. Фролов прячет. Вспомни, он один оставался с Иоанном, пока не пришли лекаря. Царь был в сознании и молчал? Царь, самолично составивший канон Грозному Ангелу?* Не поверю! Ищи Фролова. Он – в Москве. Ждет своего часа.

– Никто его не послушает...

– У него была красная государева печать. У него есть лицо и имя! О нем помнят, как о ближнем и доверенном Иоанна. Десятки раз он выходил на Красное крыльцо, на Соборную площадь и Лобное место – говорить словами царя. Ему-то поверят, милочка!..

И тут в гостиной внезапно раздался грохот, в тишине подобный грому и землетрясению!

Увы, старая кладка подвела Аннушку. Наверное, она увлеклась и слишком сильно облокотилась на стену – один из кирпичей, окружающих прорезь, вывалился наружу.

– Кто здесь?! – Дико воскликнула Марья, - Ты, Андрей?

– Нет! – Привлеченный грохотом Шелефетдинов уже показался на пороге.

– Где твои люди? – Потребовал у него патриарх.

– Все на крыльце. Со мною. Наперечет. Вернулись, как проверили дом. Он – чист...

– Дом полон, Андрюша, - сквозь зубы прошипела Марья, - идите туда и найдите их. Всех до одного. Одного упустите – вас уничтожу всех!

Со звоном вытащив саблю, что-то крича на бегу, Шелефетдинов бросился к двери.

А за нею, как мы знаем, стоял наш незамеченный храбрец. Ничего особенного он не стал изобретать. Просто, когда Шелефетдинов распахнул дверь, не ожидая, что за нею есть кто-нибудь, юноша резко ударил кривоного навстречу – подвернувшимся под руку поленом в лоб. Давид, как уже заметил читатель, был юношей духа возвышенного: Москва еще не испортила его - он не умел убивать исподтишка, бить насмерть первым... С рассеченным лбом, Шелефетдинов рухнул на пол, Давид, на всякий случай, за волосы задрал ему голову, заглянул в лицо: оживет нескоро. Затем, сразу догадавшись о причине внезапного шума, со всех ног бросился выручать свою возлюбленную.

Шелефетдинов, чтобы вернее схватить жертву, отдал своим приказ зайти со стороны кухни и черного крыльца, сам надеясь перекрыть путь бегства от гостиной. Но, как мы видели, свое задание исполнил весьма неудачно. Это спасло Аннушку. Когда товарищи Шелефетдинова ворвались в дом, она уже пробежала кухню и, в одном из коридоров, оказалась в объятиях Давида. Как и во время похищения в карете, юноша предусмотрительно зажал ей ладонью рот, чтобы не закричала, пока не узнает. Аннушка узнала быстро. Давид взял ее за руку и потянул за собой. В лабиринтах задней половины дома, в маленьких комнатушках для прислуги и крохотных чуланах, им легко было затеряться. Рассыпавшиеся по особняку стражники успевали заглядывать только в самые видные места. Они не нашли ни наших влюбленных, ни своего начальника. Искать его бездыханное тело у самой двери гостиной? Разве могли они подумать о таком?

Затаившись и внимательно прислушиваясь к своим преследователям, наши влюбленные вскоре услышали, как те, черным крыльцом, бросились в сад. Им показалось, что туда убежал неизвестный и там его преследует Шелефетдинов.

– Надеюсь, - с удовольствием прошептал Давид, - Истома хорошо спятался и не заснул...

– Но вы спрятались плохо, мои голубки! – Вдруг услышал он совсем рядом с собою.

Слава Всевышнему, что он наградил Давида гибкостью и быстротой. Юноша оттолкнул Аннушку, отпрянул в сторону, и перед самым его лицом мелькнуло лезвие сабли. Он обнажил свою. Присмотрелся. Тяжело вращая оружием Шелефетдинова, налившись от ярости кровью до черноты, перед ним стояла Марья Годунова.

– Убей ее! – Жутко закричала Аннушка.

– Ну нет, приемыш, я убью тебя... Анна... Софья... Вас обеих, тебя и сестру! И твоего мальчишку! Давид Зобниновский! Ты дважды встал на моем пути. На третий – попался!

– Пока ты оплошала и твой кривоногий! – Дерзко ответил юноша. – Дьявол еще не выдумал на меня ловушку!

Умелым ударом – что для него женщина, даже разъяренная, даже обуянная чертом? – наш юноша выбил из рук Марьи Годуновой саблю, изловчился, и пнул куда-подальше, в темноту.

– Убью, убью, убью!..

Жена правителя выхватила из-за пояса длинный узкий нож, обычное оружие женщин того времени и, неистово им размахивая, бросилась на Давида. Отбиваясь, юноша медленно отступал, искоса следя за Аннушкой, идущей в двух шагах впереди. Чтобы на нее не напали внезапно, чтобы не потерять путь. Ему пришлось уступить девушке – она сама выбрала дорогу к бегству. И дорогу замечательную – через гостиную, на красное крыльцо, где не осталось ни одного черного стражника, только кони, которые так нужны сейчас беглецам.

Единственная опасность – Марья. Только оплошай, отвлекись на мгновение – разделает, как мясник зазевавшегося барана. А крики ее рано или поздно приведут сюда тех, с пустыря. Жену правителя надо или убить, как предлагала Аннушка, или... Благородный Давид выдумал собственный способ заставить ее замолчать. Вернее, он позаимствовал его у Бельского.

Улучив момент, Давид выбил у Марьи, немного порезав ей пальцы, опасный нож, а затем очень просто вынудил прекратить напрасное буйство. Острием сабли он зацепил ее под подбородок. Такие люди, как Марья, очень любят только чужую смерть – собственная, смею уверить, не доставляет им ни малейшей радости. Жена правителя вмиг смолкла и стала, будто шелковая. Она только шипела:

– Убью, убью,убью...

На что Давид ей отвечал, по обстоятельствам - учтиво и вполне благоразумно:

– Ну, ну, уймись... Остынь, бабуся... Ну.. ну...

И как подсекают крючком рыбу, дергал острием сабли, чтобы она не вздумала соскочить.

Такой вот странной цепочкой, где любовь и ненависть, воистину, отделяла лишь вытянутая рука нашего храбреца, они втроем прошествовали мимо остолбеневшего патриарха Иова, через прихожую, на красное крыльцо. Здесь Аннушка, без лишних понуканий, отвязала двух коней, сама запрыгнула на одного, другого – взяла под узду и поскакала прочь. Давид отпустил Марью и, стремительный, как рысь, догнал возлюбленную, вскочил в седло и быстрее, чем направляли на них стволы ружей подоспевшие стражники патриарха, любовники исчезли в ветвях заброшенного сада. Несколько бесцельных пуль просвистели рядом с ними, затем все утихло.

Из дверей на крыльцо вынесли стонущего в беспамятстве Шелефетдинова. Кривоногий бредил одним лишь словом:

– Юнец... Юнец...

Следом, немощный на руках поводырей, вышел патриарх. Он удержал бессмысленную погоню. Забрался в сани. Приказал:

– Едем!

– Но жена правителя? – Робко возразил один из стражников.

– Едем! – Раздраженно ткнул его посохом патриарх.

Потерянную Марью Годунову нашли на краю пустыря, куда она забралась в погоне за беглецами. По колено в снегу, вопящей во тьму, хлещущей тьму кулаками.

– Анна ты или Софья?.. Ведьма!.. Черная жаба!..

– О ком это ты, Марья Григорьевна? – Осведомился патриарх. – О той девчонке, кто она?

Жена правителя резко замерла, мигом унялась.

– Тебе незачем знать, владыка! То притча дьявольская, не Божеская вовсе.

По рукам слуг Марья забралась в сани, закуталась в шубу, устроилась поудобнее. Скосила на патриарха глазами. Оскалилась – так она умела улыбаться:

– Шелефетдинов стареет, отче. Как думаешь, не пора ли подыскать ему замену?

– Тот мальчик? Нет! Посмотри, он мог убить Андрея – не убил. Мог проткнуть тебе горло – только пощекотал. Он слишком высок душою и чист...

– До поры до времени, пресветлый пастырь. - Во весь голос засмеялась Марья. - Он сам не успеет понять, как уже будет служить мне! Они добудут мне его!

– Кто они? Деньги? Черти?

– Алчность и адское воинство им не соперник, владыка. Сестрицы, близняшки...

Патриарх скосил на Марью глазами, как на припадочную.

– Тебе почудилось! Девчонка была одна...

– Ты думаешь, я рехнулась? Но нет! Даже по одной, они всегда вместе. Потому, что как угадаешь: кто из них? Анна Сабурова или Софья Холмская?

– Софья Холмская?! – Иов страдальчески перекрестился. - Не зря сказано: вот, женщина есть сестра диаволу и исчадие преисподней...

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика