Воля грозного ангела. О забавах девушек и увлечениях старцев

О забавах девушек и увлечениях старцев

 

В то время, как Богдан Бельский еще загонял коня, спеша по льду реки к Новодевичему, Давид уже добрался до цели. Читатель может подумать, что он торопится к своей возлюбленной, в свитое ею гнездышко посреди запустения. Но, удивительно, мысли нашего юноши занимала не только любовь.

Добравшись до пустыря, где посреди одичалого сада высились серой глыбой очертания заброшенной усадьбы Малюты Скуратова, Давид спешился, привязал коня и - мало ли чей взгляд блеснет в предрассветной пустыне? – от дереева к дереву, по глубоким сугробам, обогнул сад и проник в заднюю часть двора. Там, между ребрами сгнивших сараев, среди скелетов засохших деревьев, виднелась небольшая, облупившаяся каменная церковка. Глаза юноши были привычны к темноте, но здесь он чувствовал себя неуютно: ему мерещились тлеющие угольки глаз, слышался хрустящий, как наст под ногами, шепот. Хорошо, если Малюта со своими дружками прямиком угодил в преисподнюю! А если черти захлопнули дверь у них перед носом, и теперь они бродят, неприкаянными, по земле? Давид вытянул из-под ворота шнурок с нательным крестом и малиновым рубином царя Иоанна. Одел перстень на палец. Души опричников креста не боятся, но перед знаком своего господина должны отступить!

С какой радостью юноша опрометью бросился бы к церковке, напролом через дебри, через развалины. Но глаз человеческих ему стоило опасаться много сильнее, чем привидений. И он крался бесшумно, невидимо, словно выслеживая зверя. Добравшись до церковки, скользнул на обветшалое крыльцо. Подергал двери. Как и ожидалось, они давным-давно и безнадежно заржавели в петлях. Юноша не стал задерживаться и двинулся вокруг. Ничто, ни в церкви, ни поблизости не выдавало ни малейших следов живого. Казалось, она была заброшена с тех самых пор, как дьявол соскучился по Малюте и забрал его к себе. Давид посмотрел на купол, на ржавый кривой крест. Казалось, он шевелится, словно торчащая из могилы рука. По взмокшей спине юноши пробежал холодок. Он поежился, перекрестился, поклонился и... замер. Ему показалось, что в крохотном подвальном оконце под ногами блеснул огонек.

Давид подобрался к стене, пригнулся к оконцу. Видение не повторилось. Под самой стеной, стараясь ступать так, чтобы не скрипел под ногами снег, Давид вернулся к крыльцу и обнаружил рядом небольшую дверцу, ведущую в подвал. Под нею, занесенные снегом, явно виднелись человечьи следы. Юноша тронул дверцу – она легко поддалась. Сжав дыхание, он пригнулся и вошел. Мрак подвала был непрогляден, хоть выколи глаза. Вцепившись пальцами в стены, юноша двинулся вниз, по крутым ступеням каменной лестницы. Но, как только медленно – ветром ли, призраком – затворилась за его спиною дверца, снизу дыхнула такая могильная сырость, что... нет, он не испугался, но... Невидимая лестница показалась ему прямым спуском в царство мертвых. Одно дело, поднимать рогатиной медведя, встречать пушечные залпы или конную татарскую лавину, другое – живьем сойти в преисподнюю. Где в вечных мучениях нежится Малюта Скуратов!..

Когда внизу раздался гулкий хлюпающий звук – так, наверное, смеются черти – Давид вытянул саблю и подался назад, к выходу. Внезапно, перед самым его лицом, из-за угла вынырнула тусклая лампа и рука в черном поманила к себе. Ослепленный, юноша выставил свое оружие острием вперед и зажмурился. Когда же открыл глаза, вблизи стоял человечек, густо заросший ярко-рыжими волосами и красной, как раскаленное железо, бородой. Одет он был в черную монашескую власяницу и, несмотря на живые блестящие глаза, сгорблен, будто столетний старик.

– Спрячь саблю, жилец. Идем! – повелел человечек и, отвернувшись, вновь нырнул за угол.

Давид еще подумал бы: идти ли за ним? – но, едва исчез человечек, пропал и свет. Не мешкая, юноша поспешил следом, за угол. Приподняв свою тусклую лампу, огненнобородый беззвучно и быстро удалялся впереди. Давид попытался его догнать, но полусгнившие дощатые мостки под ногами, лежащие в воде, издали тот самый чертовской смех так громко, что он позавидовал невесомому призраку и умерил шаг. Слава Богу, подземелье оказалось небольшим, уже вскоре юноша поднялся по ступенькам вверх и, настежь открытой дверью, прошел в комнатку, где стены были обшиты досками, стояло несколько старых сундуков и лавок, а под потолком, на низком железном крюке, горела маслянная лампа. Хозяин подземелья уносил ее встречать гостя и теперь вновь повесил на место. Этот свет и заметил юноша с улицы в одном из крошечных оконцев под самыми сводами подвала.

Убранство комнаты вполне выдавало зянятия ее хозяина. Кроме множества икон и книг, в глаза бросался громадный человеческий скелет, прикованный к стене. Его череп стоял отдельно, на полке, оправленный в потемневшее серебро, вместо глаз горели крупные камни – синий и зеленый. Продажа одного из них обеспечила бы отшельнику роскошную жизнь до самой смерти, алчные почести и притворную любовь, то есть то, к чему большинство из нас всю жизнь стремится. Наверное, в крысиной пещере старца можно найти и не такие богатства. Но что они без вожделения? Прах...

Как и в любом русском жилище, в углу, под иконами, теплилась лампадка. Давид занес руку, чтобы перекреститься и... не смог. Иконы были страшные – ободранные, потрескавшиеся, обугленные. Изуродованные лики святых проступали на них как кровь.

Рездраженный замешательством юноши, огненнобородый подскочил к нему, схватил за руку и, кулаком, как была, перекрестил. Заставил поклониться.

– Вот так, мальчик! Можно, можно на них креститься. Нет выше их святости. Вон, видишь, с ликом Богородицы, а Младенец и ангел выжжены – когда при царе Иоанне сжег Москву Гирей, одна уцелела в храме, где живьем сгорела тысяча. Та – разрубленная чуть не пополам: нашли в реке, в Волхове, как вскрылся лед. Говорят, сжимал ее в ручках младенец, из тех, что в Новгороде Грозный приказал живьем побросать в прорубь и затолкать под лед. Рядом, посмотри, где одна головешка и расплавленный оклад – из Пскова. Когда литва из пушек проломила стену и Баторий полез на приступ, с нею ходил крестным ходом на бегущее в страхе воинство князь Иван Шуйский. С нею подорвали себя и врагов защитники Покровской башни!* Так, что крестись, жилец, не смущайся. На эти иконы можно креститься!.. С чем пожаловал? За жилье платить? Или перины Малютины не мягкие? Или девчонка замялась – приворожить?

Пока отшельник вещал, Давид перевел дух. Он ожидал увидеть безумца, забывшего человечий язык, разговаривая с крысами, и воображающего, что беседует с ангелами. Но нашел совершенно иное. Этот человек наказан Богом не помутнением рассудка, а чрезвычайной его ясностью. Что много хуже. У него вполне может быть то, о чем заподозрил Бельский.

– Мне нужен свидетель, живой свидетель, - твердо произнес Давид.

– Чей? – кратко уточнил старец.

– Иоаннов, - юноша был не более многословен.

– Лишь Господь, - усмехнулся в рыжую бороду отшельник, - один лишь Всевышний может быть ему, венчанному царю, свидетелем. Либо сам он будет на себя свидетельствовать. Но не пред человечим судом. Один ему Суд. Там!

Старец улыбнулся, задрал палец вверх, указывая туда, где над толстыми сводами подвала, стенами и куполом церкви простирается небо. Затем лицо его помрачнело, и, поклонившись, он указал на иконы.

– Вот они, свидетельства, позволенные людям. Не зря я собираю их! Все остальное – кости, прах, ничьи уже, слова. Многие, юный мой друг, из живших при Иоанне, еще ходят по этой земле. Но что они знают о Грозном царе? О благодатном и проклятом Иоанне?.. Мой мальчик, какое тебе нужно на него свидетельство?

– Последнее!

– Что тебе в нем, юноша? Если ты – сын убиенного им, он никого не оплакал. Если хочешь убедиться в его вине – он не мучался душою. Ни о чем не жалел. Не просто правил, а считал себя обязанным сделать именно то, что сделал. Иные обвиняют его: «Государь Российский!» как Пилат обвиняя Иисуса написал на Распятии «Царь Иудейский».* Слепцы! Подобно Христу знал Иоанн закон себе! Жалеет ли Господь, когда град выбивает поля, или вымерзают посевы, или ветер приносит моровую язву? Не все же вымершие от голода и чумы – грешники. Есть среди них и младенцы невинные и блаженные и праведники. Нет, бесстрастен наш Бог! Так и наш Иоанн – бесстрастен. Разумом, плотью, он мог каятся, сомневаться, смущаться. Но душою был как ледяная глыба – чистая власть! Как ангел Небесный – без жалости и сострадания!.. Так, умирая, он не раскаялся в содеянном на земном пути своем. Не заботясь о плоти и разуме, преклонялся перед свершенным душою. Она была дана ему, как карающий ангел на московские, литовские, немецкие и татарские народы. Исполнив назначенное, ангелом-же вознеслась. А то, что осталось, черви и прах - об этом ли, юноша, соблазняться?

– О назидании ангела...

Впервые за весь разговор, взгляд старика вынырнул из собственной души и внимательно посмотрел на Давида. Отшельник поднялся, схватил с крюка лампу, поднес к лицу юноши. Заглянул в глаза. Юноша выдержал пытку. Не моргнул, не отвел взгляд. Сейчас Давид чувствовал: у старика есть то, что ему надо, и он обязан это взять, иначе самое важное в жизни не состоится.

– Да знаешь ли ты, мальчик, - возвысил голос рыжебородый, - что лишь Иоанново назидание удерживает меня с вами, с муравьями суеты и тлями разврата?! В земных узилищах, на каторгах плоти? Вот как держу я душу, - старец расстегнул ворот власяницы и показал тяжелые железные вериги, навешанные на плечах, - без этой тяжести она давно бы отлетела! А назидание было оставлено Бориске Годунову. И что он сделал с ним? Порвал? Замыслил меня убить – сжег заживо? Но я жив, ибо Иоанн завещал на одре - умереть мне, как исполнится истинное его завещание. Ибо он предсказал: вослед за ним придет на престол сын, вослед за сыном – богомерзкий царь, вослед тому – настанет светопреставление. Я дожидаюсь, сынок, когда оно начнет исполняться. Жду богомерзкого царя!.. Вот что есть у меня – не завещание, а пророчество Иоанново. Я был один с ним, когда он пророчествовал. Ты слышал, мальчик, как это было? Карельские волхвы предсказали день смерти Иоанну. А привел их Богдан Бельский. Чтобы отвлечь царя от похоти на Ирину Годунову. Но Иоанн в тот день был крепок телом и умом ясен. Вечером позвал волхвов: где же смерть? Те ответили: день еще не закончен, повелитель полуночи, звезда еще не взошла. Иоанн рассудил: не умру я - умрете вы и Бельский. Но Богдан не хотел умирать, не хотел, чтобы Иоанн надругался над Ириной. Перед восходом звезды сел царь играть с Богданом в шахматы. Третьей, в уголке – усадил прекрасную Ирину. Прелесть, само искушение! Но едва взошла звезда на два пальца на своде Небесном: государь дернулся вдруг, упал, захрипел. Богдан увел Ирину, а я остался с повелителем. Тогда он пророчествовал, умирая. Чувствуя взмахи ангельских крыльев и дробь бесовских копыт. Я записал, запечатал, но никогда, никому не выдал той записи. Никому не говорил о ней, только в молитвах. Ты – первый. И знаешь, почему?

Старик резко схватил Давида за руку, поднял его ладонь к лампе. На пальце юноши кровожадно блеснул малиновый рубин.

– Ради этого камня. Просто так он не дается смертным. Он был на руке Иоанна, когда царь сел играть в шахматы с Бельским. Иоанн его снял и положил на доску. Награда победителю! Но не в шахматной игре. В споре о предсказании волхвов – кто умрет. Они разыграли три награды: перстень, Ирину и жизнь. Все достались Богдану. По грехам своим, он утратил красавицу. Жив ли он, я не знаю. Но перстень! Все наследие Бельского получает его обладатель! Тебе я обязан открыть: да, у меня есть второе Иоанново завещание. По нему можно наследовать власть и выбрать царя. Устроить государство. Но воли там нет, не надейся! Воля – на Небесах! Там есть пророчество...

– Ты готов по нему свидетельствовать на Соборе, на Думе, в церкви, перед народом?

– Готов! Но я поклялся не покидать Малютиного гнезда, пока не настанет конец света и Второе Пришествие! Пусть сюда приходят – буду свидетельствовать. На грамоте есть печать, меня помнят в лицо: никто не сможет отрицать истину!

– И нет ничего, что вызвало бы тебя на свет Божий. Приказ царицы Ирины, просьба Богдана Бельского?

– Приказ? Я приказам ангелов не внимаю. Просьба? Я отказал в их просьбах чертям! Ничего, никто, мальчик, не выманит меня, пока здесь, под ногами, не лопнет земля и не раскроется преисподняя! Пока над головой не затрубят медные трубы Пришествия!.. Есть лишь один, кто может меня заставить отсюда выйти.

– Кто же?

– Сам антихрист! Ибо, если открыто явится атихрист, значит близок и Христос!

– Что ж, условия понятные... – кивнул головою Давид. – Принимаются... Теперь послушай, провидец и исповедник, я расскажу тебе обо всем: о Богдане, Ирине, князьях и боярах, о том, что делается в государстве. Согласишься помочь, от тебя потребуются два дела. Одно – невинное, поморочить голову некоему тщеславному бесу, второе...

 

На следующее утро, Давид проснулся от неясного шума и возни под окном. Наш юноша испуганно встрепенулся: Аннушки в комнате не было. Он поднялся, выглянул в окно – день в самом разгаре, во дворе никого. Тот, кто шумел, сбежал или вошел в дом. Если что случилось – уже поздно... Давид наскоро оделся, схватил лежащую в изголовье саблю и выскочил в коридор.

Жажда жизни, волнение, опасности, любовь долго питали его силы бессонницей, но, как только выдался часок, перетрудившаяся душа бежала прочь, оставив его бесчувственным, неживым. Настолько, что он не заметил даже, как вышла Аннушка. А часок затянулся с предрассветных сумерек – и до полудня. Теперь юноша жалел о своем беспробудном сне.

Теперь проклинал себя. Лишь бы ничего не случилось с Аннушкой! Он выбежал на лестницу. Лишь бы!.. Давид едва не налетел на пятящегося вверх по ступеням Истому. Как рак против течения, слуга поднимался, не оборачиваясь, нащупывая подъем пятками, беспорядочно размахивая руками, чтобы не свалиться. Давида взбесило это скоморошье представление, и он закричал на горбуна:

– Ты что, негодяй, напился так, что забыл, какой стороной ходить? У тебя, плут, прорезались глаза на затылке? Ну, повернись-ка, бродяга!..

Давид, наверняка, хорошо намял бы слуге бока, если бы Истома не нашел в себе силы сдавленно, едва слышно, простонать:

– Не могу повернуться, господин. К тебе гость. Этот гость слишком высоко себя ценит и не позволяет слугам обращаться к себе спиной. Поэтому, я провожаю его задом-наперед. А что делать? Чем не угодишь друзьям своего господина?

– Что ты там, дурень, бормочешь? Язык ошпарил...- начал было Давид, но осекся.

Истома вышел из-за угла, и юноше разом открылась вся картина, объясняющая и возню на дворе и необычное поведение горбуна. Следом за его головой показалась чья-то сабля, приставленная острием ему к горлу. Поэтому-то несчастный слуга и поддерживал равновесие столь судорожно: упасть назад означало подставиться под удар, вперед – самому напороться. Вильнуть вправо-влево - острый кончик сабли легко распорет горло. Удивительно, как Истоме хоть что-то удалось сказать своему господину. На каждом слове он мог запросто испустить дух. Воистину, преданность верных душою, а не рассчетом слуг не знает предела!

Теперь настал черед господина выручать своего бесценного слугу. Тем более, что у Давида, кроме Аннушки и перстня, он был единственным богатством, которым стоило дорожить. Юноша выхватил саблю из ножен и крикнул Истоме:

– Падай!

Выскочив из-за угла, Давид взмахнул саблей там, где мгновение назад находилась шея слуги, и если бы тот оказался чуть менее проворен, отсек бы ему голову. Но горбун рухнул на лестницу так резко, что оружие хозяина, просвистев у него над макушкой, со звоном ударилось в саблю гостя, обучающего Истому вежливости столь необычным способом. Перевернувшись на четвереньки, горбун, словно ящерица вскарабкался по ступенькам мимо ног хозяина, получив от гостя лишь хороший удар плашмя по тому месту, куда положено бить нерадивых слуг. Взвизгнув, Истома вскочил за спиною Давида и заорал, истошно:

– Я – за пищалью! – Хотя никакой пищали у них, конечно-же, не было.

– Вот тебе, проходимец, что так неласково встречаешь друзей хозяина! – Раскатисто хохотал гость, очень довольный своей шуткой.

Расслышав этот голос, Давид поспешил опустить саблю и выйти из-за угла навстречу гостю. Так и есть. По лестнице поднимался сам Богдан Бельский.

– Так-то вы встречаете званных гостей, - смеялся Богдан, - впрочем, это – в обычаях дома. Не зря же говорят, что жилище властвует живущим. Помнишь, Зобниновский, я предупреждал, что здесь место заразное... А ну-ка, злодей, - прикрикнул он на растерявшегося совсем Истому, - попотчуй меня! Я не ужинал, не завтракал, всю ночь ездил по делам твоего господина. Но мне кажется, - знаком он показал на растрепанный вид юноши, - и твой господин еще не вкушал с ночных трудов. Видать, всю ночь занимался... моими делами. Сейчас посмотрим, слуга, как ты содержишь своего хозяина и будь я проклят, если не застявлю тебя делать это достойно!

Заметив, как Давид кивнул в подтверждение слов Бельского, бывший послушник опрометью бросился к своим припасам, принялся стучать дровами, греметь котелками. Дожидаться завтрака юноша провел гостя в комнату.

– Да, - после беглого осмотра заключил Бельский, - немногое здесь изменилось. Почти двадцать лет без Малюты, десять лет ничье, а даже украсть ничего не решились.

– Как ничье? – возразил Давид, - А дьяволово? Черти добро стерегут...

– Не будем об этом, друг мой! – перебил юношу Бельский. – Что нам лишний раз поминать тех, с кем мы еще навидаемся в преисподней? Здесь все же лучше, чем там. Тем более, ты – не один. Рай! Где-же твоя возлюбленная драгоценность? Вспорхнула, голубка...

Лицо Давида вдруг исказилось тревогой. Аннушка?!

– Истома! – Заскричал юноша.

Бельский распознал в его голосе тревогу и придержал готовые сорваться с языка шутки.

– Потише, мой юный друг. Она здесь. Таких, как ты, в три дня не бросают, - обнадежил он Давида, - пойдем, поищем.

Вместе, они спустились по лестнице, выглянули на крыльцо. Девушки не было. Но Давид, как ни странно, уже успокоился. Страх отступил. Аннушка не могла вот так, без одного даже слова, уйти. Юности свойственна самоуверенность. Давид любил – и его любили. Легко вообразить, что именно на этой песчинке, а не на трех несокрушимых столпах покоится мироздание... Давид затаил дыхание, его глаза заблестели. Ему послышалось... он уловил смех своей ненаглядной... Юноша обернулся к Бельскому, потянул его туда... Испытаннный слух вельможи не уловил ничего. Но влюбленные слышат сердцем! Памятуя об этом, Богдан улыбнулся навстречу. Подчинился. Пройдя бывшую кухню, с черного крыльца, они выглянули во двор.

С утра, как сладкая начинка в пироге, ласковый теплый ветерок проник сквозь корку ночного мороза. И воздух наполнился вкусом весны, близкой, волнующей. Почуяв его, на крышах, на куполах, на деревьях разыгрались птицы. И низкие облака, затянувшие небо, еще недавно грозящие снегопадом и метелью, теперь казались набухшими той невыносимой силой, которая скоро, в марте, взорвет все вокруг.

Едва отворив дверь, Давид вдохнул этот воздух, и мир поплыл у него перед глазами. Что поделаешь – юность. Даже у Бельского в глазах блеснули сумасбродные огоньки. И сперва они не могли понять: весна тому виною или звонкий по двору смех.

Боже! Какую ошибку я совершил! Я представил читателю Анну Сабурову сухо, строго, требовательно и забыл, что ей шестнадцать лет, что она еще ребенок. В те суровые времена дети рано взрослели, но от этого не переставали быть детьми. И каждую свободную минуту спешили забыть о жизни на вырост, вернуться в детство. Так и наша Аннушка, проснувшись много раньше возлюбленного, выглянула зачем-то во двор и, мгновенно подхваченная теплым ветерком, закружилась, забылась и не вернулась. Наверное, девушка слепила снежок, он упал, она подхватила его, мгновенно выросший в липком сугробе и... не смогла удержаться.

Она катала громадные мягкие шары и строила из них – один на другой – снежных великанов, а затем оживляла свои творения, втыкая вместо рук ветки, придумывая глаза, губы, носы из сосулек, волосы из облетевших листьев, имена, чувства, жизни... В ее игре снеговики встречались, знакомились, дружили и, конечно, любили друг друга, расставались, страдали и встречались вновь...

Аннушка творила свой мир увлеченно, не замечая ничего вокруг. Давид хотел было броситься к ней, радуясь, что она нашлась, невредимая, веселая, обнять, познакомить с Бельским. Но Богдан удержал его. Радуйся девочке! Лови каждое мгновение, оно не повторится. Ты будешь любить ее другой или не будешь, но такой, как сейчас, - тебе вечно будет ее не хватать! Учись наслаждаться прекрасным со стороны, издали, незачем всегда стремиться завладеть им и проглотить.

Бельский стоял неподвижно, он так был поглощен игрою Аннушки, что раз лишь, когда она слепила маленького снеговичка и поставила между двумя большими, отвлекся шепнуть Давиду:

– Женись на ней, друг, спеши! Не упусти. Она стоит самой жизни! Но смотри, не шути с нею. Она добром не отпустит. Сам ты, быть может, и вырвешься, но душе твоей, отныне – она владелица и госпожа.

То ли расслышав их шепот, то ли почувствовав силу этих слов, Аннушка повернулась, вскинула глаза. Легко высмотрела. Да они особо и не скрывались. Они не смогли бы скрыться, настолько притягивало ее лицо. Смуглое, румяное от игры и мороза, с выбившимися из-под платочка черными волосами, яркими вишневыми губами, с глазами спелого миндаля, с зубками, подобранными один к одному, как жемчужины в совершенном ожерелье. Она смеялась навстречу, она обрадовалась им, как дитя, ей так хотелось поделиться своей выдумкой, своей радостью, своей игрой... Наверное, встретившись с ними взглядом, она прочитала в них не только любопытство. Что-то еще... Смутилась, отвернулась, спряталась за своих великанов.

– Ирина, - пробормотал, не сдержавшись, Бельский, - вылитая Ирина...

– О чем ты? – переспросил увлеченный Давид.

– Нет, так, не о чем, - схитрил Богдан, - ты лучше пригласи ее наверх. Да укладывай в постельку, как мы условились. Чтоб была между жизнью и смертью! Ее, больную, решили отец навестить и тетя. А сам, поскорее, прячься. Слуга у тебя – не дурак, но не забудь подучить, чтобы не растерялся.

– А завтрак? – Давид не хотел упускать гостя. – Вместе...

– Потом. Я еще погуляю на вашей свадьбе. Вот, где будет угощение! А сейчас лови птичку, друг. Таких мало...

– Таких нет больше! – воскликнул Давид.

– Нет?.. – Бельский закусил губы. - Знаю, знаю, конечно нет... Была одна, но вспорхнула, улетела, и след простыл. У неловкого ловчего. Посмотрим, насколько ты искусен. Скоро привезу тебе гостей. Расставляй ловушки!

Забывшись ли, надеясь ли еще полюбоваться на девушку, Бельский вернулся к красному крыльцу особняка не через дом, а вокруг, двором, глубокими сугробами, мимо снеговиков. Улыбаясь, Аннушка выглянула из-за своего укрытия, поклонилась ему, взмахнула рукою вслед. Бельский засмеялся, нагнулся, слепил снежок и бросил – далеко, высоко – вороны сорвались с деревьев, загалдели, закружились над покосившимся крестом церковки. Ничто в этом человеке не обличало сейчас род кровоядных Бельских, маньяков и извергов. А между тем, не раз, не два, не три, Богдан подтверждал этот свой врожденный порок.

Так, возможно, думал Давид, провожая Бельского взглядом. Хорошо, что галдели вороны, что нашего юноши не было рядом со знаменитым советником царя Иоанна.

– Ты так похожа на Ирину... – пробормотал вельможа... - Но где-то еще я видел тебя, девочка! Где же?.. Господи сохрани нас!