Воля грозного ангела. О грехе и добродетели по ночам

О грехе и добродетели по ночам

 

Ранним февральским вечером, двое всадников выехали с усадьбы Богдана Бельского и быстро растворились в сумерках. Мороз стоял лютый: домовые выли в трубах, чертята трещали в поленницах, лешие скрежетали зубами в лесах и рощах – скорее бы потеплело, скорее бы сытая бесовская масленница! Ух, не терпелось нечисти погулять накануне сурового Великого Поста и благолепной Пасхи.*

В высоких меховых шапках, пряча лица в воротники длинных шуб, всадники ехали медленно, прижимаясь друг к другу, стараясь не потеряться в слепящей на перекрестках метели. В полной темноте - они не захватили с собой ни ламп, ни факелов. Судя по всему, путь был недалек. Или они не хотели, чтобы их узнали и выследили. Или не исключали встретить по дороге засаду. Или что-то другое, не менее весомое, заставило их пренебречь опасностью сломать ноги коням в какой-нибудь канаве и вывихнуть собственные шеи.

Когда они подьехали к воротам Китая, куда их впустили после того, как один из всадников назвал слова безусловного пропуска, морды коней были залеплены толстой снежной коркой. Несчастные животные не видели ничего и шли, доверившись зрячим не много более наездникам. За воротами всадники освободили их от слепоты и пустили вскачь – в Китае дома стояли плотнее, проезды чистили, ночная стража старательно жгла свои огни. Вскоре, путники оказались у высокой ограды одного из подворий невдалеке от церкви святой Варвары в Зарядье.**

За оградой возвышался огромный каменный дом с угловой башней и острой ломаной крышей. Вплоть до обязательного по представлениям наших предков деревянного терема на самом верху, он был облицован особо ограненным камнем, похожим на чешую огромного змея. Крохотные, как бойницы, нижние окна терялись в темноте, напротив, верхние, украшенные каменной резбой и витиеватыми рамами с толстым стеклом, казались глазами чудища, залегшего поперек Варварки в засаде. Неизвестно, задумывал ли знаменитый предок Романовых – боярин Роман Юрьевич Захарьин, внушающим оторопь свой родовой замок, или, как часто бывает, дом самовольно принял черты хозяина, но и доселе видно в романовском особняке его властное и тяжелое лицо.

Богдан Бельский, а это был именно он, вместе со спутником, в котором читатель давно уже угадал нашего влюбленного юношу, остановился перед воротами усадьбы и соскочил с коня. Давид последовал его примеру.

– Эй, проезжай! – не спрашивая ни имен, ни целей всадников, немедленно заорала стража.

Похоже, с наступлением темноты на всем белом свете не было ни одного гостя, желанного в этом доме. Незванных же гостей здесь встречать привыкли. В бойницах по стенам и в прорезях ворот поблескивали нацеленные на путников вороненные стволы пищалей.

– Максим Грек и Вассиан Патрикеев! – Вместо того, чтобы назвать себя, выкрикнул Богдан два древних имени.

Сам пропуск на тайную вечерю обнажил тайну заговорщиков. Нет, свои имена им удалось скрыть, но цель... Кто еще так несгибаемо, как два этих мыслителя стоял за изначальные обычаи русского государства против беспредельного самовластия? За царство Соборное, против тирании и татарства!

Ворота подворья приоткрылись и ночные гости вошли внутрь, бросили поводья слугам. Стражники с обнаженными саблями обступили их плотным кольцом и, освещая лампами путь, довели до крыльца. Высокое, резное, торжественное, оно напоминало Красное крыльцо царской Грановитой палаты. С незапамятных времен, у потомков боярина Кошки было две родовые страсти: жажда престола и соколиная охота. Крыльцо выдавало одну из них... Какую? Очевидно!

На ступенях, перед распахнутой дверью, гостей встретил сам Федор Романов. Позади, стояли остальные братья Никитичи – Александр, Михаил, Иван и Василий, все похожие друг на друга – с курчавыми русыми бородами, крепкими плечами, правильными лицами и глазами, серыми, как лед. В этот час. Но знающие утверждали, что они бывают и небесно-голубыми, и ядовито-зелеными: все зависит от того, нежность властвует братьями или жестокость. Эта природная черта вполне проявилась в Иоанновой жене Анастасии Романовне и их сыне Иване. Приказав отравить жену и насмерть забив сына, Грозный возомнил всех сероглазых пособниками дьявола. И всех Романовых. Бог вовремя призвал его на Небеса, иначе висеть бы им, наверняка, на собственных воротах.

Когда Бельский подошел к крыльцу, Романовы поклонились ему и обратились к Давиду. Федор узнал его и, называя братьям, громко поприветствовал:

– Рад видеть, дворянин Зобниновский.

Братья сухо поклонились юноше. Романовы издавна славились самомнением, надо было заслужить их особое расположение, чтобы удостоиться поклона. Спасти жизнь старшему из них принималось как само-собой разумеющееся, как снисхождение с их стороны. Возможно, от кого-попало, Романовы не приняли бы даже спасения.

В жарко истопленном доме гости скинули на руки слугам заснеженные шубы и меховые шапки. Впереди учтивых хозяев прошли в просторную гостиную. Там, негромко переговариваясь, их уже ждали Шуйские - Василий и Дмитрий, Федор Мстиславский и Василий Голицын. Собрание, воистину, необычное. Вместе собрались почти все, кто мог занять выморочный Московский престол. Не было лишь правителя Бориса Годунова да римского принца Максимиллиана. Правитель – общий враг, а принц мог стать русским царем чистой случайностью. Но именно для того, чтобы исключить при избрании на царство как Бориса, так и случайность, несмотря на столетнюю родовую вражду, они сегодня вместе.

Шуйские, потомки Андрея Суздальского никогда не забывали о том, что по знатности своей в летописях и преданиях стоят выше другой отрасли Всеволода Большое Гнездо - рода Даниила Московского. Шуйским из поколения в поколение передавались воля, ум, незаурядные дарования и, самое главное - душа беспокойная, деятельная, благодаря чему без них не обходились ни войны, ни смуты, ни управление государством. Часто именно Шуйские, а не сидевшие на престоле, в действительности правили Россией, и царям приходилось прибегать к настоящим заговорам, чтобы вернуть себе власть. Иоанн Грозный выдумал для этого опричнину, убил с дюжину Шуйских и с полсотни младших Суздальских княжат. Его сын Феодор, по наущению Годуновых, задушил угаром Ивана Шуйского, победителя короля Батория, спасителя России. Но вот род Московских князей вымер, и по всем древним законам именно Шуйским должно наследовать престол.

Федор Мстиславский и Василий Голицын представляли на этой встрече княжескую ветвь Гедиминовичей, издавна соперничавшую с Рюриковичами за первенство у престола. В литовских выходцах Московские государи искали противовес собственной знати. Вялых и безропотных Мстиславских они осыпали милостями. Их деятельной и строптивой родне Патрикеевым пришлось много хуже. Даниил Щеня, сокрушивший для Великого Иоанна Польшу и Литву, Вассиан Патрикеев, усмиривший для Василия Третьего строптивую Церковь, навели Грозного на мысль, что Патрикеевы опасны – мнительный царь расправился с ними так же круто, как с русскими княжескими родами. Измельчавшие Голицыны и растоптанные Куракины – все, что осталось от этого рода. Но сегодня, не пригласить Гедиминовичей Бельский не мог. Как Москва всегда вмешивалась в выборы Польских королей, имея в союзниках православных магнатов, так и Польша теперь влияла на судьбу Российского престола через князей Гедиминовичей.

Хозяева усадьбы, Романовы являли собою блистательный род древнего московского боярства, стоявшего у истоков возвышения Москвы. Когда Москва поднялась, русские и литовские княжата оттерли московскую знать от престола. Потомки удачливого воеводы Федора Кошки сумели удержаться на первых местах и не замазаться, как другие старомосковские роды, в опричнине. Сегодня, в глазах многих, они имели прав на престол больше, чем кто либо еще, ибо на них, через родство с царями и многовековое участие в правлении, легла печать той начальной богоизбранности, которая сделала крошечную Москву столицей громадного царства.

На встречу не позвали Годунова, но был Бельский, который, как и Борис, принадлежал к новой знати, поднявшейся в опричнину под крылом Малюты Скуратова. Великим княжеским родам и древнему боярству она была отвратительна, но ее влияние велико: те, кто жестокостью и коварством проложил себе дорогу с самого дна к вершинам власти, еще живы – они боялись мести за прошлое и двигали на престол своего. Годунова. На их стороне - патриарх Иов и, как полагали, царица Ирина. С ними предстояло считаться.

Когда Бельский вошел в гостинную, Шуйские, Мстиславский и Голицын поприветствовали его сухо, наклоном головы. Их лица выражали холодное почтение, не более. Племянник Малюты Скуратова, временщик Иоанна Грозного, он вызывал у них... предубеждение?.. Если откровенно, то отвращение и ненависть! Раз они подавили в себе это чувство, значит большая нужда привела их в гостинную Романовых.

Скупой прием. Неласковая встреча. Богдан и бровью не повел - привык. Андрей Курбский уже сказал однажды, что думает о всех Бельских, без исключения, великородная знать: кровопийцы и богомерзкие маньяки. Заставить их улыбаться навстречу можно лишь на пыточном станке – замучив до безумия. Слава Богу, в отличие от дяди Малюты, Богдану это не доставляло удовольствия.

– Господа, - не теряя времени даром, начал он, - вы представляете самые знатные роды России. Венец Мономаха возмет один из вас. Но, так же как вы, к нему присматривается шурин усопшего владыки, конюший и правитель Борис Годунов. Я уверен, что ни вы, ни ваши товарищи в Думе не поддержите избрание правителя. Так и народ, на Соборе, скорее выскажется за Романовых или Шуйских, иноземные державы – за Мстиславского или Максимиллиана. Но, высокородные господа! – Бельский несколько повысил голос. – Нельзя забывать о патриархе Иове, который, безусловно, на стороне Годунова. О войске и приказных дьяках, где много его сторонников и, наконец, о царице Ирине Федоровне. Воистину, от имени мужа, она назовет властителя России. Если они уже приняли для себя решение – Собор и Дума не смогут избрать царя против него. Это грозит смутой, кровью и гибелью государства. Я попросил вас сегодня собраться в этом гостеприимном доме, чтобы, вместе, мы предложили правила, по которым венец будет отдан по согласию многих, а не заговором и переворотом. И, наконец, чтобы мы согласились на такое устройство государства, которое предотвратило бы гибель его, если с выбором государя мы ошибемся. Человеки спотыкаются чаще, чем доходят до истины. И, моля Всевышнего, чтобы он открыл нам глаза, мы не имеем права ставить Россию ценою своей ошибки!

В знак согласия с речью Бельского, присутствующие перекрестились и слегка поклонились.

– Но есть к этому, - продолжил Богдан, - три препятствия. Первым я бы назвал упрямство моей двоюродной сестры, жены Бориса Марьи Григорьевны. Женщина, пустяк... но вы понимаете, почему именно ее я назвал первым препятствием. У меня, как и у вас, есть основания предполагать, что не соблюдая в отношении ее некоторых предосторожностей, многие из нас уже никогда не пожелают никакого престола... мертвых не венчают. Марья – истинная дочь своего отца и моего дяди, жизнь для нее – ничто, смерть - наслаждение. Второе препятствие – упорство патриарха. Иов уже объявил, что никого не видит на царстве, кроме Бориса. Владыка слеп, а первая его наушница – Марья, известно. Уговорить его отвернуться от дел земных – невозможно, он видит себя главой Церкви воинствующей, Церкви, правящей миром. И третье препятствие – желания царицы Ирины Федоровны. Если она ведет Бориса, ее в этом упрекнуть трудно – родной брат, ближний помощник в царствие мужа. Все это внушает Борису такую уверенность, что он отказывается обсуждать и правила избрания государя, и законы государства. Видит себя царем единовластным, получившим венец по собственной воле и Божьему выбору, продиктованному Иовом. Из тупого упорства правителя можно вывести, лишь выбив из-под него одну из трех опор.

– Одну из трех?.. – На правах хозяина, первым взял слово Федор Романов. – Жена, Марья, исключено. Патриарх, что жена. Мы же не сговариваемся об убийстве? Остается Ирина. Кто знает, как к ней подступиться?

– Сперва, - выступил Василий Голицын, - мы должны сами договориться и согласно выдвинуть того, кто взойдет на престол. Пока нет меж нами единства, ее нечем убедить.

– Не так! – возразил Бельский. – О царице потом. О царе: выбирая его, нам придется или погрязнуть в бесконечных спорах, или выбрать тебя, Василий. Разве Шуйские с Романовыми согласятся? Пусть жаждущих шапку Мономаха рассудит Собор. Нам же надо делить не венец - власть. Иначе ставкой выбора становится не престол, а Россия...

– От прародителей наших, изначального Рюрика, и Владимира Мономаха, - произнес Василий Шуйский, - завещано быть на Руси самодержавию. Власть царям дается не людьми, но свыше. И делить ее... подобно тому, что крест Христов разломать и обломками креститься!

– Но у Христа есть ученики и апостолы. – возразил Бельский. - Есть ангельское воинство в Небесах. От Христа же указано всем истинно верящим причащаться его плотью и кровью. Что есть власть? Дар свыше, как плоть и кровь Христовы! Может ли ею причащаться один? Нет! Власть дается многим. Ни Рюрик, ни Владимир не правили без Думы и Собора. Что есть самодержавие – независимость от Орды и Литвы, единство государя и Церкви, согласие Земли и престола. Единовластие – иное. Произвол хуже татарщины, насилие над Церковью, попрание Соборных законов. Вассиан Топорков внушил Иоанну мысль о единовластии, ту самую, что Вассианов учитель, Иосиф Волоцкий, пытался внушить Иоаннову отцу Василию. Мудрый, тот послушался другой проповеди - Максима Грека: богоподобная власть на земле в руках человечьих есть наущение дьявола! Наущение, которым искушал рогатый в пустыне взалкавшего Христа!* Сын не внял предостережению! Иоанн стал править, как он говорил, волею Бога, а на деле – силами ада. Когда-же чувствовал слабость – с Лобного места обращался к черни, чтобы искоренить боярство. Таким и оставил государство Феодору: царь и чернь. Бог сподобил знатные роды окрепнуть вновь. Так возьмем власть общим достоянием нас и потомков наших, а на престол изберем достойнейшего, тогда не постигнут нас ни смута, ни произвол. Мы можем и обязаны сделать это, дабы сохранить великие дела царствования Феодора. Тогда и царица Ирина станет нам не противником, а союзником... У государыни есть послание к вам, великородные господа! Думаю, надеюсь, оно о том же.

Выслушивая речь Бельского, собравшиеся оставались холодно-внимательными: каждому из них престол уже давит спину, шапка Мономаха - жжет лоб. А что есть самодержец без единовластия? Даже ради венца, некоторые пойдут на эту уступку, как на последнюю крайность, а кое-кто не пойдет никогда. Но, услышав о послании царицы Ирины, вельможи встрепенулись, переглянулись. Бельский помолчал, дав разогреться любопытству, и продолжил:

– Послание государыни передано нам особым способом. О чем оно – знает лишь Бог, по ее условиям мы должны услышать его одновременно. Именно для этого я потребовал сегодняшнего собрания!.. Волею того, кто вершит судьбами человеков, оно попало в руки, точнее – в уши этого юноши, - взглядом показал на стоящего поодаль Давида, - и теперь он терпеливо ждет вашего высокого внимания.

В глазах бояр блеснула настороженность, невольные усмешки выдали недоверие. Больше всего они боялись попасть, как кур в ощип, в какую-нибудь игру Бельского и заживо в ней свариться. Конечно, то, что происходит сейчас, слишком ясно для обмана, слишком просто для Богдана, но все же?.. Вдруг в ссылке он растерял свои навыки заговорщика? Иная простота, известно, хуже воровства.

– Давид Зобниновский, ржевский дворянин – мой друг. – Бельский обвел собрание взгядом. Улыбочки погасли. – За его правдивость ручаюсь жизнью. Впрочем, некоторые из присутствующих уже имели возможность убедиться в твердости чести этого юноши, как и в быстроте его сабли. Еще неплохо представит господина Зобниновского известный Андрей Шелефетдинов – наслаждаясь судорогой, пробежавшей по лицам бояр, Бельский даже задержал дыхание. - С дурной для себя стороны. Наш друг неплохо отделал его в одной ночной переделке.

Собравшиеся недоверчиво переглянулись.

– Встретивший Шелефетлинова в деле, как известно, умирает! – сквозь зубы заметил Федор Мстиславский. – А господин Зобниновский юн...

– Я подтверждаю все, сказанное Бельским! – Резко прервал князя Федор Романов. Я участвовал в той ночной переделке. Юноша оглушил Шелефетдинова, убил одного и ранил другого из его людей. При этом ему самому приходилось драться разом с двумя. Кстати, Богдан, как поживает Шелефетдинов? В твоем подвале им еще не пообедали крысы?

– Он сбежал. – неохотно выговорил Бельский. – Вскрыл замок, убил двух стражников, сторожевого пса и ушел. Сегодня его уже видели. Марья Григорьевна послала негодяя похитить одну девушку. Дворянин Зобниновский спас ее. Но Андрей, к сожалению, жив... Впрочем, нашему делу это не помеха, господа. Я хотел бы, чтобы посланец царицы Ирины предъявил всем доказательство того, что те слова, которые он скажет, действительно исходят из ее уст. Прошу тебя, Давид!

Наш юноша, в волнении, выступил вперед и, повернув камнем наружу, показал присутствующим свой перстень. Знаменитый алмаз черной воды, волшебный подарок царице Ирине от Иоанна Грозного. Второго такого нет во вселенной. Бояре узнали его. И застыли в изумлении. Какого угодно они ждали доказательства, но не этого. Ибо оно было высшим из всех, коими могла оснастить своего посланца вдовая царица. В нем был подспудный, сокровенный смысл. Силою перстня и молитв Ирина надеялась обрести наследника. Увы!.. И теперь посылает слова, по значению равные нерожденному сыну. Завещание государыни!

– Мне доверено передать вам следующее, господа. Подлинными словами Ирины Федоровны: ”Муж мой, государь Феодор Иоаннович, не оставил завещания, вверив перед кончиной своей судьбу престола Небесной воле и народному избранию. Но если он, провидец и боголюбец, не знал имени наследника себе, нам ли, слепым и грешным, его заявлять? Пока, как в древние времена, при призвании Рюрика, не будет согласия между всеми сословиями и землями Руси, согласия, означающего богоизбранность, царя единовластного не назначать. Да будет царем любезнейший из бояр, но царем, правящим не по собственному усмотрению, а по законам. Совместно с Думой и Собором. При восшествии на царство народ пусть присягает царю на верность, а царь – народу, править по закону. Вы же, бояре, дожны в междуцарствие так устроить государство, чтобы не поднялась смута. Как сделаете это, кого назовут царем на Соборе, того благословлю. Изберете правителя Бориса, брата моего, буду рада. Другого - от слова не отступлю. Лишь одно может разрешить меня: если найдено будет завещание Феодора Иоанновича или Иоанна Васильевича. Тогда, по Божьей воле, поступим, как завещано прирожденными государями.”

Высказав слова Ирины, Давид отступил назад, в дальний угол гостинной. Бельский дал собравшимся время на раздумие и, затем, с улыбкою, провозгласил:

– Господа, мы непростительно ошибались. Та, кого считали опорой в упрямстве правителя, в действительности является камнем в основании справедливости. Теперь нам не в чем сомневаться. Ее воля близка к тому, что я предлагал. В остальном, готов уступить. Пора вам принять или отвергнуть, господа! Ты, Василий князь Шуйский?

– Мы можем принять или отвергнуть, Богдан, - нехотя произнес князь. Он был из тех людей, что считают откровенность свойством слабых, - мы можем. Но народ не согласится. Собор убедим, но не народ. Народ боится безнарядья, смуты и полной погибели, как при Батые. Недаром чернь всегда была на стороне безумств Иоанновых против бояр. Только в самодержце народ видит себе спасение, только государь для народа есть государство. Вот если бы сам царь завещал такое. Не Феодор, от него не примут, а Иоанн... Увы, воля Грозного уничтожена Борисом... Я понимаю Ирину. Она не хочет отдавать свое наследство случаю. Но придется...

– Согласен с Шуйским, - выступил Василий Голицын, - какие бы законы не приняли мы, тот, кому достанется венец, всегда сможет их нарушить. Взывая к черни. К безродной поместной худобе, из каких Малюта Скуратов. А Борис так и сделает, попомните мои слова. Слишком мало нас, знающих вред единовластия. Нас сотрут в пыль по первому же цареву знаку. А любые законы объявят ересью. Ибо, скажут, в Писании указано единовластие царей.

– Вот поэтому, - пришла очередь Федора Романова, - и надо нам договориться. Ибо если будет общему делу предатель, то один из нас. Я согласен с Бельским: принесем друг другу присягу и, в надежде, что дьявол не совратит от нее, построим государство. Один вопрос: кто составит правительство, на которое перейдет царское самовластие?

– Двое Романовых, - высказал приготовленный ответ Бельский, - двое Шуйских, Голицын и Мстиславский, Бельский и Годунов.

– Восемь.- вставил Шуйский. - Древние обычаи требуют семибоярщины...

– Один из нас, - ответил Бельский, - станет царем, князь Василий. Один из нас. И останутся семеро. Сообща поцелуем крест от договора нам и потомкам нашим не отступать. А затем, все вместе, в очах государыни, возмем присягу с Бориса. Такую, чтобы Иов не смог от нее разрешить! Согласны?

Первыми – Романовы, за ними – Шуйские, Мстиславский и Голицын, подтвердили:

– Согласны!.. Согласны!.. Согласны!..

Внимательно следя друг за другом, бояре поцеловали нательные кресты и, передавая из рук в руки, - Священное Писание в золоченом кожанном переплете. Безмолвно. Лишь Бельский, когда настал его черед, утвердил во всеуслышание:

– Этим же подтверждаю, что сам царского венца не ищу!

Бояре удовлетворенно улыбнулись. Бельский снял последние подозрения, что все происходящее – его игра, с целью самому занять престол.

– Благослови и спаси, Господи! – попрощались они друг с другом и теперь уже никто из них не обошел Малютиного племянника и Давида рукопожатием.

Дело сделано. Одевшись, Давид и Бельский вместе вышли на крыльцо. Им подали коней и они вновь бесстрашно нырнули во мрак. Метель и снегопад унялись, мороз стал сонным, беззубым. Облака расступились, на небо высыпали колючие северные звезды. За воротами, всадники, негромко переговариваясь, некоторое время ехали вместе, стремя в стремя. Затем, раскланявшись, пришпорили коней и разлетелись прочь.

 

Вот, каким был их удивительный разговор.

– Скажи, друг, - заговорщически хмыкнул Бельский, - а где ты хранишь свое сокровище? Конечно, не золото и жемчуга, которых, думаю, у тебя не больше, чем у Нила Сорского,* а истинную драгоценность. Ту девушку, дочь Сабурова? В какой пещере она томится?

– Не поверишь, - склонился к собеседнику Давид, - в доме лучшего друга царя Иоанна и ближайшего родственника Марьи Годуновой.

– Из живых? – Приняв его ответ за шутку, вельможа рассмеялся. – Из живых лишь я подхожу под твою загадку. Ты велел привезти ее в мой дом? Мне не терпится взглянуть на красавицу...

– Из мертвых!..

Наш юноша подхватил было смех Бельского, но оборвал себя, заметив, как окаменело лицо его спутника и побледнело – кусок льда во мраке.

– Стой! – Бельский выхватил из рук юноши уздечку и, рывком, остановил коня. - Этим не шутят! Я еще жив!..

– В доме Малюты Скуратова! – поспешил объясниться Давид.

– В Белом городе, за Никитской? Он цел еще? Не провалился сквозь землю, его не спалило молнией? – Мнительный покровитель Давида быстро вернулся в отличное расположение духа. – Веселое было местечко. Хотел бы я... нет, не хотел бы прогуляться там! Кто тебя привел туда, в обитель чертей, в развалины с привидениями? Не страшно?

– Ну, все лучше, чем самим скитаться по Москве, как привидениям...

– И этим не шутят, мой друг!

– Там есть кому отогнать их крестным знаменьем! Меня привел туда слуга, бывший послушник. При особняке есть домовая церковка. Там живет один монах...

– Кто он?

– Имени не слышал, в лицо не видел. Слуга обо всем сговорился. Известно лишь, что он – отшельник. Что однажды поклялся кому-то, что не выйдет из этого дома до самого конца света. Верит, что именно там, где жил Малюта, земля расступится - откроется преисподняя. Хочет совершить подвиг, обличая дьявола...

Давид заглянул Бельскому в лицо и замолчал. Тот, будто не слушая и вовсе не замечая собеседника, что-то шептал одними губами. Затем перекрестился, усмехнулся и вскинул глаза на Давида.

– Послушай, ты уверен в своем слуге? Что он не выдумал, не подстроил все это? Хорошо, если я не прав, но уж слишком напоминает ловушку.

Лицо юноши дернулось, как от боли. Аннушка может попасть в руки злодеям!.. Но Истома?! Не может быть!

– Проверь! - Еще раз повторил вельможа. - Или это ловушка, или нам невероятно повезло... Что еще тебе рассказал слуга об этом монахе?

– Будто был он дьяком, близким Иоанну Грозному, а до этого служил где-то в опричнине...

– Где-то в опричнине, дружок? – Развеселился Бельский. – Господи, как скоро все забывается! О память человечья... Это может быть только он! Один старый знакомец. Днем – друг, а ночью - обличитель царя и моего дядюшки. Я даже знаю, кому он дал ту клятву – приговорить дьявола! – Глаза вельможи многозначительно блеснули. - А вот имя его и что оно означает для нас, я скажу тебе только на ухо. Даже здесь. Бывает, мой юный друг, подслушивают ветер, снег, ночь. Черти, опекающие мою двоюродную сестрицу, невидимы... до поры – до времени...

Пристально осмотревшись по сторонам, заглянув даже под копыта коней, Бельский сделал юноше знак, чтобы тот подался к нему, наклонился к его уху и произнес всего несколько слов. Но таких, что Давид даже подскочил от изумления.

Юноша чуть не вскрикнул. Вельможа помог ему удержаться в седле, положив тяжелую руку на плечо, а затем поднес к его губам ладонь, призывая к молчанию.

Пока Давид успокаивался, Бельский кое о чем поразмыслил и, вновь склонившись к своему юному спутнику, предложил:

– Ты едешь устраивать мои дела, Давид, я – твои. И да хранит нас Господь на путях наших! Аминь.

Бросив юноше его уздечку, Бельский с места пустил коня вскачь. Не оглядываясь. Он был уверен – Давид не отстанет. До ближайшего перекрестка они мчались вместе, там, глубоко поклонившись друг другу, разлетелись в разные стороны. Мрак и пустынные, как небо, переулки, скоро разлучили их.

 

Давид направил бег своего коня туда, где, вырвавшись из медленного тела, уже ласкает возлюбленную его быстрокрылая душа. Бельский же, переулками и пустырями спустившись к Москве-реке, по льду, по санному пути, затертому неугомонной в русле поземкой, поскакал из города. Как в огромной трубе, ведущей из преисподней на Небеса, меж высокими берегами ему навстречу дул порывистый, плотный ветер – он слепил коня, обмораживал лицо, а укрыться можно было, лишь повернув назад. Но Бельский дал слово Давиду, в конце концов, очень давно, дал слово себе, что сделает это однажды!.. И вот уже вскоре перед ним, вернее – почти над ним, открылись кажущиеся с речного льда неприступным утесом твердыни Новодевичего монастыря.

Бельский соскочил с коня и по скользкой тропе, чуть не волоча его, брыкающего, за узду, взобрался под монастырский вал. Незаметным, в тени пробрался к самым воротам.

– Открывай! – Внезапно, как из-под земли, заорал он стражникам.

– Ты кто? – перепуганные, они не сразу отозвались.

– Богдан Бельский!

– Господи Исусе!.. – раскатистым, во всю ночь, шепотом взмолился один из стражников.

– Богдан Бельский! – еще раз повторил вельможа. – Сам, один! Открывай!

В полном безмолвии ясно, как гром, был слышен испуганный лепет совещающихся стражников. Самый, по голосу, молодой из них советовал разбудить начальника стражи, тот, что перепуганно молился – ждать наступления утра или попросту бежать, куда глаза глядят. Но верх все же взяло благоразумие. Остальные двое, хорошо помнящие, кто таков был Богдан Бельский, но, одновременно, знающие, кто он сейчас, предложили попросту впустить необычного ночного гостя. Один, большого вреда не наделает. А впустив, немедленно донести.

Ворота они приоткрыли чуть-чуть - Бельский едва протиснулся. От коня в щель пролезла лишь одна залепленная снегом морда. Не видя туловища, стражники зажмурились от страха. Им казалось, что знаменитый вельможа и этот конь выходят не из-за ворот, а прямо из ночного мрака. Из преисподней. Держась за конский хвост, не войдет ли следом его дядя, Малюта? Или, не приведи Господи, сам царь Иоанн...

Знаком, Бельский поманил к себе самого молодого и смелого из стражников. Озираясь на товарищей, тот осторожно подступил поближе.

– Здорово, молодец! – Бельский тяжело хлопнул стражника по плечу, тот закрыл глаза, пошатнулся. – Возьми! – Поддержал его за локоть ночной гость. – Отведи в тепло, накорми.

В безвольную руку стражника он вложил узду своего коня и серебрянную деньгу. Как человек, которому сказали, что непременно умрет через полчаса, несчастный бросил прямо в снег бердыш, пихнул створку ворот и, не разбирая дороги, по колено в снегу, понуро повел животное в стойло.

– Вот так, приятель! Где келья старицы Александры?

Оставшиеся стражники дружно указали руками туда, где в темноте белели монастырские здания.

Теряя натоптанную тропу и оступаясь в сугробы, Бельский дошел до крыльца и постучал. Едва лязгнул засов, он рванул дверь и, без спроса, вошел внутрь.

– Богдан Бельский! – Назвался он еще раз. – Старица Александра в царских покоях?

Дежурившая на входе старуха, заслышав имя, глянула в лицо нежданному посетителю и только охнула.

– Возми вот, старая. Свечку за меня зажги. И за нее, мать.

Оба, они, видимо, поняли, о ком говорит Бельский. Он вложил в сморщенную ладонь денежку и, не дожидаясь, когда его проводят, пошел к лестнице. Бывал здесь не раз. Возможно, встречал и ту старуху. Несчастная жена убиенного опричниками вельможи? Одна из множества наложниц, которых, как надоест их любовь, Иоанн Грозный ссылал за себя молиться? Разве вспомнишь теперь?..

Бельский слегка толкнул дверь в царицыну келью. О неосторожность и коварство! Дверь не заперта изнутри. На цыпочках, стараясь не выдать себя ни шорохом, ни вздохом, он вошел. И вот, какая удивительная картина открылась ему.

Прямая, в черном платье и черном платке, оттеняющем смертельную белизну лица, царица Ирина сидела в углу, в резном, позолоченном кресле итальянской работы. По ледяному лицу ее текли редкие крупные слезы. Она не убирала их. Она вся будто застыла от напряжения. Лишь руки, вцепившись в колени, отрывисто дергались. С приоткрытых губ царицы срывались хриплые стоны. В ногах, на коленях стоял Иван Сабуров. Он безумно выкрикивал:

– Это она!.. Будь она проклята!..

– Теперь она знает все! – вторила ему Ирина. - Посольство Максимиллиана и мое предложение боярам. Я проиграла, я пропала...

Не вовремя Бельский вошел. Минутой раньше, минутой позже – он узнал бы тайну. Ту, которая сейчас привела в исступление и великую царицу, и ничтожного окольничего. Уравняла в ужасе волю и безволие. Но они не увидели – почувствовали гостя. Или его выдали качнувшиеся огоньки свечей.

Разом, они обернулись. По лицам Ирины и Сабурова Бельский понял и свое торжество, и свое поражение. Да, он застал их врасплох и теперь знает, что есть между ними какие-то особые отношения. Но тайну, которая так их взволновала, они ему не выдадут. Немного на свете такого, что может заставить царицу Ирину безвольно рыдать. Или так она изменилась?

– Что я вижу? – Ухмыльнулся Богдан. - Вот, значит, как братец любезничает с сестрицей?

Сабуров растерялся, отпрянул, озираясь по сторонам, словно искал: в какую бы щель забиться? Не нашел. И отскочил в сторону. Подальше от горящих в воздухе нитей их взглядов. Простейшая уловка! Он стал невидим - царица и Бельский смотрели друг на друга неотрывно, и ничего больше не существовало для них. Даже рухнувшие наземь небеса не отвлекли бы их ни на миг.

– Тебе ли ворчать? – возразила Ирина, лишь бы что-то произнести. – Не у твоей же сестрицы Марьи Григорьевны мне искать утешения?

– А Христос? Не он ли утешает невест своих?

– От соблазнов, оставшихся в миру. Но есть соблазны веры. Не соблазнитесь обо мне, - так учил Иисус.*Я соблазнилась. Соблазнилась с престола бежать в монастырь. Кто бы мне объяснил, что это – не соблазн, а благочестие. Кто бы пожалел и простил меня...

Ядовитый и жесткий, голос царицы постепенно стал нежным, срывающимся от волнения. На глазах изумленного и, вспомним – невидимого для нее, Сабурова, Ирина подошла к Бельскому, протянула для поцелуя руку, а затем сама, поднявшись на цыпочки, трижды поцеловала в губы. Сабуров смутился. Хотя эти поцелуи означали вовсе не то, о чем подумал мой искушенный читатель. Возможно прежде, Ирина любила Богдана. Нельзя исключать, что некогда была его любовницей. Но сейчас, не стремилась ни напомнить об этом, ни выразить чувства, пережившие долгую разлуку. Нет, тени прошлого не манили ее. Она была чиста от вчерашних желаний. Но бесконечно одинока. Муж умер, родной брат предал. Лишь такие ничтожества, как Сабуров, суетятся под ногами. Некому заступиться. И Ирина попросила защиты у Бельского, как это уже было однажды.

Ирина отошла, налила в небольшуюй серебрянную чарку красного вина из оплетенной бутыли, поднесла гостю. Богдан в один глоток опорожнил ее, вытер ладонью усы и бороду, улыбнулся царице. «Вот, почему дверь была не заперта, - подумал Бельский, - она меня ждала!»

– Я ждала хоть кого-нибудь, - разгадала и поправила его мысли Ирина, - рада, что пришел именно ты. Кто еще может совладать с твой сестрицей?

– Что случилочь? – Спросил Бельский и, вспомнив, что в последние месяцы в жизни Ирины было немного хорошего, уточнил. - Сегодня чем ты расстроена?.. - Он хотел назвать ее государыней и спохватился. – Старица Александра?

– Старица Александра, - подтвердила Ирина, - так все меня называют. Я - монахиня в душе, но воздержалась от пострижения, чтобы, по закону, назвать на престол наследника. И патриарх Иов, в присутствии сестер моих во Христе, благословил это решение. В присутствии твоей сестры. Но... и вот, почему я рыдаю, почему не в себе Сабуров. Чтобы исполнить то, на что получила благословение, я нашла себе гонца, его дочь, Анну. Сидя взаперти, глухой, слепой, немой, полумертвой, Божьего благословения на владыку Руси не заметишь. Но гонец мой попал в руки Марьи. И теперь, думаю, мертв. Бог не дал мне детей: я любила ее, как собственную дочь!

Ирина стояла, дрожа, тяжело опираясь на стол. Бельский понял, что будто в жару и лихорадке, мир плывет у нее перед глазами. Он подвинул ей кресло, опустился на колени, поднял ее холодные ладони, поцеловал. Потом тихонько усадил царицу, приложил к губам краешек ее платья. Сел напротив. Сделал Сабурову знак поднести покрывало, укрыть повелительнице плечи. Бельский, громадный, жестокий, коварный – умел быть учтивым и нежным. Умел быть любящим... Нет, нет, они договорились не вспоминать!

– Все рухнуло, Богдан, - Ирина позволила себе гримасу боли, даже стон, - я одна. Соломинка, подхваченная вихрем. Господь отступился от меня, преданные отреклись и верные отвернулись. Некому голову на плечо прислонить: любое плечо – плаха. Нет руки приласкать меня: любая рука – топор. Мои стоны о помощи слушают так, как в толпе – крики истязаемого на колесе: с кровожадным восторгом. Царствие мое обращается в тлен, в прах неблагодарными и злорадными. Те, кого видела соратниками, – сорняки на моем поле, саранча в моем саду. Некому выполоть и выжечь. Чувствую: еще не кончатся дни мои, как уничтожат безумцы выращенные мною плоды. И посаженное мною – сгинет, не приживется. На смену сытости придет голод, на смену вере – бесовство, на смену победам – поражения. Рухнет царство, и о днях наших вспомнят лишь как об утесе, высоком, блистающем, но... с него Россия бросилась в пропасть!.. Надо плакать... - Неожиданно заключила Ирина.

Это был приказ самой себе. Признание обреченной. Но щеки ее остались сухими. А тем более – немигающие, зеленые глаза Бельского. На бесчувственном лице, в котором лишь обычно невидимый рубец, налившись кровью, выдавал сейчас нарастающее волнение.

– Плакать? – грубо, безжалостно, ответил он - Ишь, о чем мечтаешь! Что жизнь человечья – потеха. Плачут, теряя ее. Ты же теряешь не жизнь, а дурацкий наряд, который себе придумала. Владычица полумира! Вот и ободрали его с тебя. Осталась, какая есть. Голая! Баба! Вон дрожишь как. Еще бы, тени прошлых страстей не согреют – любовь в прошлом, гордость в прошлом, слава в прошлом. Очнись, царица, тебя нет!

– Я есть, пока не отдан венец! Есть долг, значит есть и царство! Исполнив его, я согреюсь платьем инокини, огнем Святого Духа...

– Огнем преисподней!.. Найди себе место. Государство, данный Господом ковчег, чтобы верные его уцелели в бурях этого мира, нельзя делать сосудом своего тщеславия. Как вспомнит тебя потомство? Какая разница! Задумайся: как примет тебя Бог! Главное, не кому ты оставишь государство, но – какое! Блистательное царство Навуходоносора, как сгинул он, рухнуло без остатка, а крохотный Израиль стоял тысячелетия, пока не отверг Христа. Вот – твой выбор! А за ним – долголетие или гибель. И государству, и православию. Твоей душе – спасение или ад...

– Пересказываешь?.. Ты знаешь все!.. Откуда? От Марьи?!

– Знаю. Слушал вместе со всеми. С Романовыми, с Шуйскими, с Мстиславским и Голицыным. И сделаю, как ты велела. Вот доказательства! - Богдан нарнул рукой в перчатку и вынул оттуда уже известный читателю перстень, на котором осколком бездны сиял черной воды алмаз. – Мы все поцеловали крест на твоем. И порешили вместе подвести к этому кресту правителя и патриарха...

Бельский поиграл алмазом в пламени свечи, поднял ладонь Ирины, тихонько поцеловал и одел перстень ей на безымянный палец.

– ...Несмотря на Максимиллиана!

Царица одернула руку как от укуса. Ее лицо напряглось, она приготовилась крикнуть... И улыбнулась.

– Ты ревнуешь, Богдан? Неужто?.. Ты думаешь, я сочинила то послание, чтобы обмануть бояр, затянуть время до сватовства Римского принца? Боже мой! Послание – вопль души. Римский принц – игра гордыни. Я готова в ней проиграть. Лишь бы вопль мой услышали! Ты веришь мне?

– Верю! Но все же, выбери что-то одно: душу или гордыню.

– Я выбрала, Бельский!.. Жаль, что цена подсказки столь высока! Аннушка...

– Хм... Разве только девчонка вырвалась на волю...

Забившийся в угол подальше от опасного разговора, Сабуров внезапно встрепенулся.

– Так моя дочь?.. – Воскликнул он

– Жива или мертва... На твой выбор, окольничий!

– А как же сожженые сани, убитые слуги, мамка Аннушки с перерезанным горлом?.. – Все причитал не верящий своим ушам отец.

– Пути Господни неисповедимы. Бывает, спасаются и из когтей самого дьявола. Твоя дочь жива. Но примешь ли ты ее, великодушный родитель, живой? Такую?

Ирина отчаянно прикрыла рот ладонью. Сабуров сел на лавку, как подрубленный. Он задрожал щеками и, в ужасе, вымолвил... Вовсе не то, что от него ждал Бельский.

– Она рассказала все?! Кому – тебе? Что еще она рассказала... кроме послания царицы?

– О чем ты, боярин?! - вскочил Бельский. - Твоя дочь в опасности, быть может – при смерти, а ты – о каких-то тайнах. У твоей семьи нет тайн, которые бы стоили такой девушки...

Сабуров переменился мгновенно. Его лицо стало холодным, важным, спокойным. Вытирая пот со лба, он расслабленно прислонился к стене.

– Значит больше ничего не сказала! Откуда знать тебе, Богдан, какие тайны могут быть у Сабуровых? Род древний, царская родня. Так где моя милая дочка, у кого, что с ней?

Как не пытался боярин изобразить в голосе волнение – оно получилось поддельным. Богдан заподозрил неладное... Ирина помешала ему.

– Ты подлец, братец! Дочь, родная кровинка, какая разница, у кого она? Надулся: Сабуровы! Да чем вы знамениты, кроме Соломониды? Царю не могла принести наследника, а в монастыре, по блуду, родила разбойника, Кудеяра, человека-волка. Так все вы, Сабуровы, звери наполовину! Бездушные!.. Говори, Богдан: спаслась ли Анна, здорова ли? Не угрожает ли ей несчастье?.. Нет у девочки отца, я за нее заступлюсь. Она не должна страдать за наши грехи, за наши преступления. Она безвинна...

Краем глаза, Бельский заметил, как при этих словах Ирины лицо боярина подернулось болезненной судорогой.

– ...У меня хватит власти задавить в тебе проклятие и выдавить прощение, Сабуров!

– Шестнадцать лет, - поспешил Бельский утолить любопыство Ирины, - красавица. Ставлю рубль против ста, что сейчас она не в лапах Марьи Годуновой, а в объятиях милого...

– Не смей! – Выкрикнул Сабуров. - Моя дочь воспитана в чистоте и чести...

– Ты больно разошелся, боярин, - гневно осадил незадачливого отца Богдан, - придержи себя, иначе вышвырну вон!

Сабуров сьежился на лавке, словно пузырь, из которого выпустили воздух. Глядя на его жалкую улыбочку, Бельский почувствовал себя виноватым, перевел все в шутку.

– Вспомни, Сабуров, шестнадцать лет! Разве мужчина тот, кто не похитил в шестнадцать девушку? Кто дерзостью не проложил дорогу любви?

Он подмигнул царице. Та опустила глаза... Вспомнила?.. На Руси много праздников и таких забав, где легко потерять голову, где чувства пьянят, желания дурманят. И не заметишь, как в высоком тереме, на тенистой поляне, в летящих санях, закружат-завертят жаркие объятия, поцелуи, волшебство любви... Не скоро очнешься... Что-то было между Ириной и Бельским. Иначе на смуглом лице царицы не выступил бы розовой дымкой тот же румянец, что красил Аннушку, едва она вспоминала о Давиде, о ряженых, о чудесных святочных ночах...

Ирина смутилась, смешалась, но ее упорство против Сабурова только окрепло от этого.

– С отцовским прощением решено, Богдан! Но я вручила ей такую тайну...

– Если девушка нашла верного, чтобы вручить себя, о своей тайне можешь не беспокоиться!

– И кто-же этот верный?

– Мой друг! Друг, недавно спасший мне жизнь от заговора Марьи, вчера выручивший Анну из самых ее когтей. Он увез девушку перед самым носом Шелефетдинова. Андрей напал на твои сани и не нашел ее там...

– Шелефетдинов?! Еще жив? Гадина, которую святой не побрезгует раздавить!

– И моя вина, что он еще оскверняет собой землю. Тот юноша... друг мой, что любит Анну, однажды, в ночной переделке, оглушил его, отдал мне в руки. Каюсь, я не разрубил змею на куски. Понадеялся на прочность темницы. Но дьявол не подвел Шелефетдинова. Он вновь на свободе.

– Так тот, кто похитил мою дочь, был с тобой ночью в гостинице? – в ужасе воскликнул Сабуров.

– Да, но не бойся за него, он под моим покровительством.

– За него я не боюсь. За себя! За мою дочь! Если Марья узнает - в гробу ничье не нужно покровительство!

– Но он спас жизнь мне и Федору Романову, неужели ты?!..

– Я почел бы за честь дружить с вами. Но не против Марьи Григорьевны. От такой чести уволь, Богдан!

– Не слушай этого труса! – выкрикнула Ирина. - Я забираю его дочь под свою опеку. Пока я еще царица! Я прикажу простить ее, и ты простишь, Сабуров!

– Прикажешь - прощу!.. Если она между жизнью и смертью, если Небо уже проучило ее!.. Но даже перед тем, как сесть на кол, с тем... другом Бельского, не благословлю. Ибо в следующую минуту Марья обречет меня на смерть, много более мучительную...

– Бездушный негодяй, – воскликнул Бельский, - оборотень! Проще перерезать тебе горло и удочерить несчастную девочку...

– Не осуждай, - виновато попросил перепуганный Сабуров, - я не могу объяснить тебе всех причин моего упрямства...

– И слава Богу! – Прервала спор храбреца и труса царица.

Вновь она, случайно или нарочно, не дала проясниться чему-то важному, что готов был, в страхе, выдать Сабуров.

– Всевышний выверяет судьбы. И направляет пути любви. Если там – любовь, значит сложится. И отцу ничего не останется, как благословить. Сейчас довольно того, что готов простить. Я приказываю тебе, Сабуров, сделай это. Для меня!

Сабуров с готовностью – просто отделаться – улыбнулся, затряс подбородком. Чтобы запечатлеть уговор, царица привычным знаком подозвала его к руке. Окольничий подошел, степенно поклонился, поцеловал. Сказочный алмаз на тонком пальце Ирины зачаровывал до полусмерти. Поднялся он шатаясь, с трудом.

– Сейчас мне пора отдохнуть, господа. А завтра, поутру, вместе поедем туда, где скрывается наше сокровище. Я хочу собственными глазами убедиться, как ты, братец, выполняешь свои обещания. Богдан, устрой все... Уезжай теперь!

Провожая Бельского, Ирина вымученно улыбнулась. Слава Богу, нашелся предлог не остаться с ним наедине.