Междуцарствие глазами историка (И. Андреев)

МЕЖДУЦАРСТВИЕ ГЛАЗАМИ ИСТОРИКА

 

В истории монархий междуцарствие — момент едва ли не самый уязвимый, ведущий к политическим кризисам и потрясениям. И дело в данном случае не в многочисленных примерах, которые нетрудно привести, а в том, что их порождает. Причина таится в самом существе монархической формы правления. Сакральное восприятие власти и ее носителя предполагает наличие бесспорного наследника, восходящего на престол по кровному — если речь идет о наследственной монархии — родству, в соответствии с освященными стариной законами и обычаями. В этом сила монархии и одновременно ее слабость. Сила — в том смысле, что весь механизм наследования, преемственности оказывается намертво скрепленным авторитетом старины и тяготеющим к консерватизму обществом. Однако стоит одному из этих элементов надломиться, как весь механизм престолонаследия дает сбой, поскольку для замешенного на традиционализме сознания всякого рода колебания, новации и отступления чреваты сомнениями гамлетовскими, а последствиями апокалипсическими. Спрессованное стереотипами массовое сознание было не способно усвоить и принять новые обстоятельства. Напротив, оно стремилось во что бы то ни стало согласовать их с устоявшимися понятиями, иными словами — утвердить на престоле монарха, соответствующего по всем «параметрам» представлениям о законности и богоизбранности.

Уязвимость монархии в момент междуцарствия — порок врожденный, органический. Однако само течение этой «болезни» зависело от времени, места и совокупности обстоятельств, иногда оборачиваясь легким недомоганием, другой раз — тяжелой болезнью всего общества. Из соседей России последнее чаще всего случалось с Польшей — Речью Посполитой. Правда, следует иметь в виду, что в результате своеобразного исторического развития здесь утвердилась не наследственная, а выборная монархия, сильно ограниченная магнатством и шляхетством. На протяжении нескольких веков элекционные выборные сеймы сотрясали Польшу, а само межкоролевье отзывалось жестоким параличом власти. Для европейских держав это был момент вожделенный: мало кто отказывал себе в удовольствии посадить на польский престол своего ставленника или ослабить Речь Посполитую. Понятно, что борьба «партий» здесь была делом обычным. Случались казусы и скандалы общеевропейского масштаба, как это было с французским принцем Генрихом Валуа. Избранный королем Речи Посполитой, он по получении известия об освобождении французского престола стремительно бежал из Польши в Париж. Срочно снаряженная погоня осиротевших подданных так и не настигла горячо любимого короля, который явно предпочел французскую нумерацию Генрихов (Генрих III) — более скромной польской.

Российский вариант междуцарствия представлен захватывающей многосерийной эпопеей с кипением страстей и интригующими поворотами. Правда, в массовом историческом сознании этот сценарий обыкновенно ассоциируется с XVIII веком — эпохой дворцовых переворотов. Между тем, если использовать современную телевизионную терминологию, — это не начало, а «продолжение сериала». Не столь бурно, но достаточно драматично развертывалась борьба вокруг опустевшего престола и столетием раньше.

Начало здесь положила Смута, а начало Смуте — обрыв, пресечение «царского корня», конец правящей династии Рюриковичей. Это был сбой, то самое «вселенское потрясение», после которого политическое течение жизни долго не могло войти в свои берега. Два момента, хотя и в разной степени, смущали по окончании Смуты современников, внося диссонанс и отзываясь во все последующие междуцарствия.

Во-первых, выборность монарха и появление ограничительных записей. Последняя связывается даже с именем первого Романова. И хотя до сих пор историки не получили (и вряд ли получат) прямые доказательства ее существования в 1613 году, большинство склоняются к тому, что она была. Тому порука — если еще не традиция, то по крайней мере привычка ставить перед монархом определенные условия. Тем более что претендент выдвигался из родной боярской среды и еще совсем недавно томился вместе со всеми на боярских скамьях. Так случилось с Василием Шуйским и его знаменитой крестоцеловальной записью, в которой сквозь строки легко усмотреть печальный опыт, обретенный аристократической элитой, или, точнее, вколоченный в нее опричным топором.

Свой вклад внесло и общение с поляками и литовцами. В первую очередь здесь следует иметь в виду февральские и августовские договоры 1610 года об условиях воцарения польского королевича Владислава. Все это не проходило даром и способствовало возрождению политических претензий московской первостатейной знати. Правда, Романовым удалось сделать их почти неощутимыми. Сказался менталитет основной массы правящего класса с его враждебным отношением к знати. Неограниченное самодержавие и «холопий статус» надменной и гордой аристократии были в данном случае гарантией от произвола земледержавцев. Власть одного царя и равное бесправие всех перед самодержавием — таков был желаемый идеал.

Очевидна и слабость русской аристократии. Она расколота местническими счетами, лишь косвенно влияет на распределение земли и налогов, слаба в военном отношении. Свою удачу аристократия ищет не в корпоративном единстве, способном защитить ее общие интересы, а в близости к престолу и в зыбких личных связях. Понятно, что в такой среде всякое устное или письменное ограничение власти монарха могло легко исчезнуть. Так оно и случилось.

Однако воспоминания об обязанностях монарха перед подданными, связанные с избранием государя «всей землей», давали о себе знать. Таких примеров не так много, но они есть. Вот лишь один из них: в декабре 1645 года стрельцы приволокли в Стрелецкий приказ человека Михаила Пушкина Ивашку Ушакова. Тот жаловался на то, что севший несколько месяцев назад на престол Алексей Михайлович учинился на царстве «не по их выбору». Слова были кнутобойные: был учинен допрос, на котором холоп объявил, что повторял лишь речи Пушкина. Последний от такого обвинения решительно открестился, а допрошенный вторично Ушаков изменил показания: говорил то «собою, пьяным обычаем». В данном случае не столь уж важно, кем изначально были произнесены эти «воровские речи». Ясно, что о выборности еще помнили, и воспоминания эти позволяли высказать вслух сомнения в правах воцарившегося монарха.

Потому не случайно официальная про романовская литература вскоре стала преподносить появление новой династии не иначе как естественное продолжение династии старой. Сама выборность при этом настойчиво подменялась идеей законного наследования. «Новизна» сознательно отдавалась на заклание «старине». Вот почему в «послании» к чудотворцу, митрополиту Филиппу II, некогда задушенному по приказу Ивана Грозного, Алексей Михайлович станет вымаливать прощение для своего «деда», который совершил «невольное прегрешение».

Идея богоугодной преемственности превращала Романовых в наследников римских и византийских кесарей. Согласно «Новому летописцу», официальному летописному памятнику, Бог пожелал «утвердити на Российском государстве благочестивый корень... Тако благослови Бог и прослави племя и сродство царское... Богом избранного и Богом соблюдаемого Михаила Федоровича... сына велика боярска роду... Он же, благочестивый государь, того и в мысли не имея и не хотяще: бывше бо ему в то время у себя в вотчине, тово и не видяше, да Богу он годен бысть».

Второй момент, накладывавший свой отпечаток на междуцарствие, — самозванство.

Кошмар самозванства преследовал Романовых долгие десятилетия. Традиционная поспешность с клятвой подданных — едва один государь испустил последний вздох, как начинают присягать новому, — приобретала дополнительный смысл. Надо опередить возможного самозванца, который своим появлением мог вызвать смятение в душе подданных и смуту в государстве. Это особенно отчетливо ощущалось в текстах крестоцеловальных записей, каждый раз обновлявшихся в соответствии со злобой дня и каждый раз отождествляющих эту злобу именно с самозванством.

Со страхом перед самозванством связана и распространившаяся в «бунташном столетии» традиция объявления царевича. Подобная практика была известна еще в Византии. Там она приняла форму соправительства и имела свой глубокий смысл. При том что принцип наследственной монархии не получил в империи законченное выражение, институт соправительства должен был обеспечить преемственность власти. На практике это плохо удавалось. Немало соправителей, лишившись высокого покровительства василевса, оказывались поверженными более удачливыми соперниками. И все же соправительство укрепляло права на престол, что и побуждало короновать при жизни императора наследника.

Обряд объявления царевича на Руси в XVII столетии по форме и существу был отличен от византийского. Речь вовсе не шла о том, что царь, потеснившись, высвобождал место на престоле. В данной церемонии легко разглядеть болезненную реакцию еще неокрепшей династии на всевозможные «воровские» толки о ее законных правах, животный страх перед возможностью нового издания самозванщины. Сама жизнь подталкивала правителей к тому, чтобы вывести наследника из теремного затворничества и явить боярам, государеву двору, народу. В XVII веке уже Борис Годунов стал сажать рядом с собой умного и сметливого сына Федора: вот он, рядом, продолжатель, наследник и гарант будущности. Для Романовых, прошедших через Смуту, эта церемония обрела еще большее значение. Она не случайно была приурочена к 1 сентября — началу Нового года, символу обновления.

Алексей Михайлович более других уловил этот смысл. На протяжении своей жизни ему пришлось дважды объявлять наследников. Сначала царевича Алексея Алексеевича, а после его смерти, в 1674 году — Федора Алексеевича. Царевичей объявляли не только собственным подданным, но и иноземцам. При этом царевич Алексей, к примеру, произнес перед польскими послами речь на латинском и польском языках. Так демонстрировалась не просто персона наследника, а ее ученость, зрелость.

Нельзя не отметить еще одну особенность воцарения Романовых в XVII столетии, которую можно истолковать как угодно — случай, рок, перст судьбы, — но которая в любом случае накладывала свой отпечаток на события: каждый раз на престол претендовал подросток или даже мальчик, способный в лучшем случае царствовать, но не править. Это обстоятельство вносило существенные коррективы в придворную борьбу. Сегодня восстановить все ее нюансы чрезвычайно трудно, а иногда и просто невозможно. И проблема здесь не только в том, что мало источников. Нередко их просто не могло быть, поскольку в подобных делах преобладал устный сговор, шепотом составленная интрига. Так, к примеру, «благополучное» воцарение в 1645 году Алексея Михайловича оставило довольно много неясностей. Исследователи обнаружили два варианта крестоцеловальных записей, появившихся сразу же после смерти Михаила Федоровича. Первый предлагал целовать крест на имя царицы Евдокии Лукьяновны и ее сына, царя Алексея Михайловича. Во втором, ставшем окончательным вариантом, имя царя заняло положенное первое место. Что стояло за этими записями? Историки выдвигают предположения, нередко чрезвычайно увлекательные и логически убедительные, но тем не менее заканчивающиеся не точкой, а многоточием. Скорее всего эта игра имен в 1645 году отражала борьбу различных группировок: первенствующее имя царицы означало нечто вроде регентства и, следовательно, правление близких к ней людей из старого правительства боярина Ф. И. Шереметева; иной вариант отдавал все преимущества в руки воспитателя Алексея Михайловича, боярина Б. И. Морозова.

Федор Алексеевич, третий царь династии, не стал исключением. Он занял неожиданно опустевший престол в 14 лет. Само воцарение прошло внешне спокойно. Об этом сообщал в своих отписках датский резидент в Москве Монс Гэ. «Тотчас после смерти государя (Алексея Михайловича. — И. А.), в тот же вечер, бояре посадили нового царя на отцовский престол, по принятому обычаю пригласили его целовать крест, затем приняли от него распятие и также поцеловали, присягнув на верность». Все произошло очень быстро, так что народ еще не знал о смерти старого государя, а двор уже присягал новому. Подобная поспешность не была чем-то выходящим за рамки традиции: именно так и следовало присягать, обеспечивая преемственность и правопорядок. Опасным было именно промедление — свидетельство о сомнениях.

О попытках посадить на престол младшего царевича Петра, сына Натальи Нарышкиной, вместо Федора Алексеевича, в донесениях информированных иностранцев ничего не говорится. Едва ли это было случайностью. В 1676 году подобная мысль если кого и посещала, то очень робко. Это было практически неисполнимо. Права объявленного наследником Федора Алексеевича были бесспорными.

Но тогда почему и когда появились эти толки?

Здесь прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что сами источники, повествующие о намерениях увенчать маленького Петра шапкой Мономаха, относятся не к 1676 году, а по крайней мере к началу 80-х годов. Временная разница на первый взгляд не особенно большая. Тем не менее она чрезвычайно важна. Для начала 80-х годов характерна совершенно другая ситуация, нежели для середины 70-х. Тогда вопрос о наследнике был решен официально, в начале 80-х — нет. Федор Алексеевич наследника не имел. Положение же следующего царевича, родного брата государя, Ивана Алексеевича, оставалось неопределенным. Одна из главных причин этой неопределенности — уже не просто физическая немощь, а откровенное слабоумие царевича. Идея обойти Ивана Алексеевича в случае смерти царя Федора обсуждалась, о чем известно из документов. А в конце апреля 1682 года она была реализована. Таким образом Петр обошел не Федора, а Ивана, но соблазнительно было подкрепить свершившееся давностью замысла — якобы готовностью сделать это еще в 1676 году.

Федор Алексеевич вступил на престол, не встретив препятствий. Опасение, как уже говорилось, внушало здоровье нового царя. Сыновья Алексея Михайловича от первого брака с М. Милославской, в противоположность полнокровным, пышущим здоровьем дочерям, рождались все как на подбор немощными. О таких испокон веков говорили: не жильцы. По свидетельству князя Б. И. Куракина, Федор Алексеевич был «отягчен болезнями с младенчества своего». «Есть также большая вероятность, что теперешний царь, с детских лет совсем больной и меланхоличный, долго не проживет», — доносил в Копенгаген датский резидент.

По воцарении Федора был срочно созван консилиум иностранных врачей, который вселил некоторые надежды в сторонников старшего Алексеевича. «Ево государствская болезнь не от внешнего случая и ни от какой порчи, но от его царского величества природы... та де цынга была отца ево государева... в персоне», — гласило заключение с описанием способов лечения и общим приговором: полное излечение возможно, «только исподволь, а не скорым временем».

Физическая немощь молодого царя вносила серьезные поправки в жизнь двора, делая монарха сильно зависимым от окружения. Едва Алексей Михайлович испустил последний вздох, как начался передел сфер влияния. Эта борьба не прекращалась и в дальнейшем, подготавливая сценарий апрельских — майских событий 1682 года.

Однако полюсы этой борьбы вовсе не определялись привычной антитезой Нарышкины — Милославские, вокруг которых якобы группировались все придворные. Это скорее один из мифов, которыми так изобилует история. На самом деле придворные «партии» пытались играть и играли вполне самостоятельную роль. Не Милославские и Нарышкины манипулировали ими, а наоборот.

О каких же придворных группировках в таком случае можно вести речь?

В 1676 году о существовании «партии Нарышкиных» говорить трудно. «Партия», собственно, сводилась к одному, хотя и чрезвычайно влиятельному человеку — Артамону Сергеевичу Матвееву. Личность, несомненно, незаурядная. Его имя замелькало с самого начала правления Тишайшего, на первых порах малоприметным петитом, позднее — прописными буквами. Впрочем, и «петит» изначально выделялся особо. Оставаясь долгое время скромным стрелецким головою, Артамон Сергеевич значился среди самых доверенных лиц царя. Алексей Михайлович собственноручно писал ему письма (кто еще из стрелецких голов мог похвастаться подобной перепиской?), отправлял с тайными поручениями, так что реальный вес «дружища Артамона», как называл его в письмах царь, был многозначительнее скромного номинального положения. Каким образом удалось это сделать Матвееву, ответить во всех подробностях затруднительно. Его можно причислить к друзьям юности Алексея Михайловича, если, конечно, вообще позволительно говорить о царской дружбе. Кстати, следует особо подчеркнуть: из лиц, окружавших царевича, а затем царя Алексея Михайловича, удержались весьма немногие: Ф. М. Ртищев, близкий к царю душевным, православным настроем; Аф. Матюшкин, дальний родственник и такой же, как Тишайший, завзятый поклонник «красной соколиной охоты». В этом коротком перечне имен у Матвеева было меньше всего шансов удержаться. Но он удержался, сумел стать нужным, что свидетельствует об уме и известной ловкости.

В том, что продвижение по лестнице чинов осуществлялось довольно туго, повинен был не столько сам Артамон Сергеевич, сколько царь. Щедрый на похвалу, он был довольно сдержан в раздаче чинов для людей неродовитых. Матвееву, выходцу из дьячей семьи, хвастать «отеческой честью» не приходилось. Дослужившись до думного дворянина, Матвеев возглавил Малороссийский, а затем Посольский приказы, заменив на посту последнего самого А. Л. Ордин-Нащокина.

Но особенно подняла Матвеева вторая женитьба царя. Несомненно, что смешливая красавица Наталья Нарышкина, жившая в доме Артамона Сергеевича, попалась на глаза скучавшему царю-вдовцу не без его старания. Сердце Алексея Михайловича полонила любовь настолько сильная, что он позволил себе отступления в поведении, каких не допускал в молодости. Это своеобразное подтверждение пословицы относительно седины в голову и беса в ребро нарушило привычный уклад жизни царской семьи. Набожные сестры Алексея Михайловича были, по-видимому, уязвлены переменами и поспешили списать всю вину на молодую царицу. Впрочем, при жизни Алексея Михайловича подобная натянутость отношений не должна была страшить Наталью Кирилловну и ее бывшего покровителя, ставшего как никогда необходимым царской чете.

В 1672 году, в честь рождения Петра, Матвеев был пожаловал в окольничии; три года спустя, по случаю крестин царевны Феодоры, вместе с отцом царицы, он получил горлановую шапку боярина. В управлении Артамона Сергеевича были переданы еще три финансовых приказа и Аптекарский приказ — зримое свидетельство особого положения и доверия царя: ведь этот приказ ведает здоровьем самого государя и его близких.

Однако сколь ни влиятелен был Артамон Сергеевич, он никогда не достиг того положения, которое некогда занимал воспитатель царя, боярин Б. И. Морозов. Этого не допустил сам Тишайший, прочно державший бразды правления. Собственно, Матвеев потому и выдвинулся, что не был похож на прежних временщиков. Те управляли или пытались управлять царем; Артамон же более предугадывал царские желания и выполнял их. Это был уже иной тип царедворца, востребованный и выпестованный временем.

Нельзя недооценивать и влияние аристократии. Прочные позиции при дворе имели князья Одоевские во главе с одним из «отцов» Соборного Уложения, князем Н. И. Одоевским. Не менее авторитетны были Долгорукие, особенно князь Юрий Алексеевич, с мнением которого всегда считался царь. Влиятелен был и боярин Б. М. Хитрово, выдвинутый всесильным боярином Б. И. Морозовым. Сын Богдана Хитрово, Иван Богданович, был «дядькой» молодого государя.

Большинство Долгоруких, Одоевских, Хитрово ходили в «ближних», «больших», «комнатных» боярах. Они имели многочисленных родственников и свойственников, сколоченных в своеобразные боярские кланы-партии, потаенные интересы которых тесно сплетались и влияли на политику и должностные назначения. Словом, это была сила, уже сумевшая продемонстрировать, что она — сила, свалив в свое время ненавистного боярству патриарха Никона. Уже поэтому ошибочно считать Матвеева всемогущим правителем.

Но вернемся к Нарышкиным. Из новой царской родни в боярах ходил один отец царицы, К. П. Нарышкин. Однако в делах и Думе он большого веса никогда не имел. Даже три финансовых приказа, руководство которыми давало определенные преимущества, получены им были за две недели до кончины Алексея Михайловича. Остальные Нарышкины занимали скромные придворные чины или пребывали в таких юных летах, что их следует решительно сбросить со счетов придворной борьбы.

Положение Милославских было определеннее. Во-первых, порукой для них являлось родство с новым царем Федором, в жилах которого текла доля и их крови. Во-вторых, за двадцать лет жизни царицы Марии Ильиничны они успели прочно обосноваться в придворной среде, обрасти связями. Кроме очевидных преимуществ, это, впрочем, давало и свои минусы: вкушать несладкие милославские пироги, испеченные при таком разбитном дельце, как Илья Данилович Милославский, всем надоело, и уход Милославских в тень после второй женитьбы царя не многих огорчил. Тень же была явная, с признаками забвения — Милославских разослали пускай и на «прибыльные места», но подальше от двора, с глаз долой. Так, боярин И. Б. Милославский оправился «корыстоваться» воеводой в Казань, а окольничий Иван Михайлович Милославский, самый тщеславный и злопамятный, — в далекую Астрахань. Удаление из Москвы было не без основания отнесено Милославскими на счет Матвеева. Поквитаться с ним в перспективе становилось делом чести, возможностью показать всем возвращенную силу. Но при жизни Алексея Михайловича новоявленным казанским и астраханским воеводам оставалось лишь копить обиды и ждать случая.

Кто же в таком случае в феврале 1676 года определял ход событий? Современные историки подчеркивают ведущую роль вовсе не Милославских и тем более не Нарышкиных, а боярской Думы и придворных группировок, которые в новой ситуации, не откладывая дело в долгий ящик, принялись делить между собой власть. Первым «пострадал» А. С. Матвеев. Уже 1 февраля он был отстранен от руководства Аптекарским приказом. Ведение приказом было передано князю Н. И. Одоевскому. В этом была своя символика: не царский родственник и не фаворит, а самый старый и авторитетный представитель Думы отныне ответствовал за драгоценное государево здоровье.

Отстранение Матвеева от Аптекарского приказа — несомненное свидетельство перемены его положения к худшему: осложнялся доступ к монарху, ослабевало влияние на него. И все же это далеко не падение. И вовсе не результат одних только происков Милославских, опасавшихся за здоровье хворого царя. Возвысившегося «выскочку» Матвеева ставила на «место» боярская Дума. Но та же Дума не спешила с возвращением из Астрахани всеми нелюбимого И. М. Милославского. Это был выпад одновременно против старой и новой родни покойного государя, чрезмерные претензии которых вызывали у аристократии сильные опасения. В этом смысле Матвеев, как соперник И. М. Милославского, был даже необходим придворным группировкам. Он уравновешивал Милославских, служил своеобразным громоотводом, принимающим на себя все их удары. В итоге, хоть и стесненный, Артамон Сергеевич остался у власти, но не из-за симпатий или признания его выдающихся способностей, а по прозаической причине политического расчета — так было до поры до времени выгодно.

Разобраться в сложившейся ситуации историкам более всего помогают документы, вышедшие из рук послов и резидентов. Их прямой обязанностью было знать, кто пребывает в царском дворце в силе и кому уготовано скорое падение. В этом знании они немало преуспели. В начале февраля голландский посол Кленк поспешил известить свое правительство, что «кредит господина государственного канцлера (А. С. Матвеева. — И. А.) сильно уменьшился» и «наибольшее влияние между господами государственными советниками» приобрел Ю. А. Долгорукий.

Однако когда упомянутый выше датский резидент Гэ, недруг Матвеева, попытался воспользоваться ситуацией и свести давние счеты с «великим канцлером», его быстро поставили на место. От имени царя резиденту пригрозили высылкой. Перепуганный датчанин кинулся к голландскому послу за посредничеством. Отказ последовал незамедлительно. «...Не могу же я раздражать господина государственного канцлера, дружба которого... теперь мне дороже всего», — объяснил свою позицию посол.

К этому моменту Кленк уже был в курсе дел при царском дворе. В начале февраля он писал: Матвеев «сказал, что хотя персона его царского величества и не та, но управление осталось без изменений, все дела государственные останутся в том положении, как во время покойного его царского величества, а он и другие вельможи, состоявшие ближними боярами или советниками при бессмертной памяти его царском величестве, остались таковыми же и при нынешнем его царском величестве». Конечно, Матвеев, пошатнувшись, мог и преувеличить. Однако не так прост был посол, чтобы принимать все на веру.

Ситуация изменилась в конце июня 1676 года, спустя полгода после смерти Тишайшего. По-видимому, оттягивать возвращение в Москву двоюродного дяди царя И. М. Милославского стало невозможно. Появление его при дворе сломало сложившееся равновесие. Молодой государь, почти подросток, естественно попал под влияние своих близких, столь рачительно заботящихся о его благополучии. Пожалованный в бояре, Иван Михайлович претендовал на власть и жаждал отмщения Матвееву и Нарышкиным. В этой ситуации самым естественным ходом для придворных партий было пожертвовать Матвеевым. Уход его с политической арены успокаивал Милославских и одновременно освобождал для них приказы.

Отстраняя Матвеева, бояре, однако, вовсе не жаждали его крови. Возможно, здесь сказалась позиция влиятельного Ю. А. Долгорукова, бывшего с «великим Артамоном» в дружеских отношениях. 4 июля 1676 года Матвеев был назначен воеводою в Сибирь, в далекое и захолустное Верхотурье.

Но такое падение никак не устраивало И. М. Милославского. Ему надо было полное, необратимое крушение Матвеева. В Думе началась борьба за Матвеева и... за обуздание его недруга. Ю. А. Долгоруков подымал вопрос о возвращении опального канцлера, который в надежде на перемену неспешно двигался к месту новой службы. Милославские, которые нашли поддержку у влиятельного Б. М. Хитрово, не без труда парировали усилия оппонентов. И все же ситуация, по-видимому, вызывала у них сильное опасение. Они искали более веские основания для того, чтобы раз и навсегда избавиться от Артамона. Естественно, тут же нашлись умельцы, умевшие угадывать с полуслова. Появился донос о чернокнижии и чародействе Матвеева.

Подобные обвинения, предъявленные к лицу, совсем еще недавно ответственному за государево здоровье, имели чрезвычайно тяжелые последствия. В мае 1677 года у Артамона Сергеевича, оказавшегося в Казани под надзором тамошнего воеводы И. Б. Милославского, было отобрано все имущество. Тогда же последовал приговор: отныне опального ждало уже не воеводство, а ссылка в Пустозерск — место, где под всполохами северного сияния сходились и вели нескончаемые богословские споры знаменитые «пустозерские узники» — протопоп Аввакум и его товарищи.

Опала настигла и Нарышкиных. Братья царицы, Иван и Афанасий, были обвинены в намерении отравить Федора Алексеевича и приговорены к смертной казни, которую царь заменил ссылкой. Пострадали и другие родственники второй супруги Тишайшего. Лишь К. П. Нарышкин продолжал занимать свое место в Думе.

Однако торжество Милославских, несмотря на все их старания, сильно отдавало горечью: в ежегодно составляемых боярских списках имя Матвеева не было вымарано. И хотя рядом с ним стояла пометка «в опале», это значило, что для Артамона Сергеевича далеко не все еще потеряно.

Добившись высылки в 1676 году А. С. Матвеева, И. М. Милославский получил часть его приказов и приказов К. П. Нарышкина (последний утратил руководство важнейшими финансовыми приказами Большой казны и Большого прихода в середине октября 1676 года). Более того, скоро Ивану Михайловичу были переданы Иноземческий и Рейтарский приказы. В итоге в его руках стало сосредоточено десять приказов! Казалось, что Иван Михайлович и с ним вся партия Милославских заняли центральное положение в правительстве. Но не тут-то было! Источники позволяют говорить о том, что «полновластие» Милославского было чуть ли не спровоцировано самими боярами. Передавая Ивану Михайловичу приказы, бояре стремились не просто откупиться от царского дяди, а одновременно готовили его падение. В полученных приказах сидели враждебные Милославским люди, которые тотчас же, по словам В. Н. Татищева, «хитростью к жалобам на него дорогу готовить начали, чрез что вскоре явились к государю жалобы». Интрига имела успех: Милославский с репутацией несправившегося был оттеснен от царя новыми фаворитами. К 1680 году он потерял почти все свои приказы и «уже он лице власти токмо имел». Сильно ударила по положению Ивана Михайловича и всех Милославских смерть союзника, опытного политика и еще более умелого интригана Б. М. Хитрово.

 

Пятилетнее правление Федора Алексеевича не принесло успокоения. Особенно острым оставался вопрос о наследнике. Надежды на рождение царевича не сбывались. В июле 1681 года умерла от родов первая супруга Федора, царица Агафья, и новорожденный царевич Илья. Удар для Федора Алексеевича был столь сильным, что он слег. Тотчас заговорили о преемнике. Кому быть? Родному брату Федора Ивану Алексеевичу, который к традиционной физической немощи сыновей Милославской прибавил умственную? Или Петру, за спиной которого стояли униженные и оттого покладистые Нарышкины? Шведские источники доносят, что в Москве симпатии склонялись на сторону Петра, а «сторонники Ивана и сами называли последнего не иначе как неуклюжим бревном».

Предсказывал победу Петру и голландский резидент Келлер. В июне 1681 года он доносил, что в случае смерти царя, очевидно, «произойдут большие изменения в управлении» и Петр, «молодой человек больших надежд и сильно любимый, займет трон», первым следствием чего станет возвращение «знаменитого имперского канцлера» Матвеева.

Судьба, однако, отпустила Федору еще почти год жизни. Он оправился от смерти Агафьи. Больше того, его любимцы, неродовитые Языковы — Лихачевы, затеяли в середине февраля 1682 года новую женитьбу на Марфе Апраксиной, крестнице Матвеева. То был секрет полишинеля: через Апраксиных сблизиться с Нарышкиными и Матвеевым и в случае очередного династического кризиса удержаться. Из всей этой затеи вышла одна из самых трагикомических царских свадеб в отечественной истории. Венчание из-за опасения противодействия аристократических группировок проходило при закрытых дверях, в отсутствие большинства «ближних бояр». Сам немощный жених не мог стоять без помощи придворных. Стоит ли удивляться, что очень скоро свадебные торжества сменились царскими похоронами...

Последние месяцы правления царя Федора двор жил при новой расстановке сил. Кратковременный взлет И. М. Милославского, как уже отмечалось, сменился падением его влияния. Успешная боярская интрига с приказами оттолкнула царственного племянника от дяди. Противникам Милославского это тем более легче было сделать, так как боярин проявлял недовольство первым браком Федора. Царь же был увлечен Агафьей Грушецкой не на шутку. Расстроить свадьбу, как некогда это сделал боярин Б. И. Морозов с царем Алексеем и Всеволожской, Милославский не сумел — ни те ловкость и ум. Зато высказать свое недовольство заносчивый Иван Михайлович высказал, что дало возможность настроить против него царя. В результате боярин оказался в уже знакомой ситуации десятилетней давности. Его опять сильно теснили, опять заставляли копить обиды и мечтать о мщении.

В канун воцарения Петра I еще большее влияние приобрели Одоевские и Долгорукие. Приказчик В. В. Голицына Михаил Боев, человек осведомленный и знающий, доносил своему боярину о ситуации в Кремле: «...В верху что приговорит князь Юрья Алексеевич (Ю. А. Долгорукий. — И. А.), то и так нихто ему не спорит делом ли приговорит или и не делом».

Вместе с сыном, боярином М. Ю. Долгоруким, Юрий Алексеевич сосредоточил в своих руках управление всеми военными и некоторыми финансовыми приказами. Одоевские прибавили к числу контролируемых приказов приказ Большого дворца, освободившийся со смертью Б. М. Хитрово. Картину дополняла группа любимцев царя, Языковы и Лихачевы, разобравшие по преимуществу придворные должности. В этом был свой смысл: слабость позиций в государственном аппарате компенсировалась близостью к царю и личным на него влиянием. И все же положение этой группировки было чрезвычайно уязвимо из-за неопределенного будущего. Потому Языкову и его сторонникам приходилось постоянно маневрировать и искать, впрочем, без особого успеха, связи с аристократическими боярскими группировками и Нарышкиными.

Развязка наступила в конце февраля — начале апреля 1682 года. После свадьбы здоровье царя резко ухудшилось. Тотчас бояре заторопились с возвращением «без малейшего замедления» из ссылки Матвеева. Но в марте наступило улучшение, как оказалось, последнее, и «нет больше вопроса о возвращении старого имперского канцлера Артамона Сергеевича». Середина апреля все расставила на свои места. Федор слег. Разумеется, тут же Дума и царские любимцы вспомнили о Матвееве. В движении последнего к Москве уже выявилась трагическая закономерность: чем хуже становилось здоровье несчастного царя, тем меньше верст отделяло Матвеева от столицы.

20-летний Федор Алексеевич скончался после полудня 27 апреля 1682 года. Смерть царя положила начало политическому кризису. Некоторые исследователи трактуют его даже как государственный переворот, считая, что Петр был провозглашен царем еще при жизни (!) старшего сына Тишайшего. Критический анализ источников, послуживших основанием для подобной версии, не позволяет с ней согласиться. Тем не менее в истории воцарения Петра остается достаточно много «белых пятен». Вопреки обыкновению малоосведомленными оказались даже иностранные послы. Несколько месяцев спустя после избрания Петра отсутствовавший во время апрельских событий датский посол Горн сетовал, что о них при дворе «говорят мало, почти ничего».

Преимущество сторонников Петра было подавляющим. Если вспомнить расстановку сил при дворе, то в сказанном нет ничего удивительного. Долгорукие, Одоевские, Черкасские, Ромодановские, Шереметевы и другие представители родового боярства предпочли поддержать Нарышкиных. Исследователи по-разному объясняют этот выбор. Отмечалось, что при слабых Нарышкиных аристократия рассчитывала сохранить и упрочить влияние, приобретенное при покойном Федоре. Их даже не обескураживало возвращение Матвеева: они были твердо уверены в сохранении своего положения.

Дореволюционные историки, менее склонные подчеркивать узкокорыстные устремления боярства, писали об опасениях, которые внушала личность царевича Ивана Алексеевича. Ситуация будто бы грозила повторением мрачных времен «боярского правления» в малолетство Ивана IV. Многих к тому же пугала перспектива очередного возвращения Ивана Михайловича к власти. По-видимому, на деле поведение правящей элиты в той или иной мере определяли все эти мотивы — личные, корпоративные, государственные.

На примере первого московского патриарха Иова, сделавшего чрезвычайно много для избрания на царство Бориса Годунова, видно, какую важную роль играл патриарх в период междуцарствия. Его поддержка — половина успеха. Эту истину в очередной раз подтвердил патриарх Иоаким. Источники единодушно приписывают ему инициативу избрания Петра. Именно он вместе с князем Б. А. Голицыным вывел Петра в Крестовую палату к боярам для крестоцелования.

Мы мало что знаем о самих выборах. Согласно правительственному объявлению о воцарении Петра, после смерти Федора Алексеевича патриарх с духовенством и боярами стали совещаться, кому из братьев наследовать престол, и «советовавше, положили, что тому избранию быти общим согласием всех чинов Московского государства людей». После этого они вышли на крыльцо к собравшимся «чинам» испрашивать их мнение. Все склонились в пользу младшего царевича, что дало якобы основание объявить его избрание с «общего... согласия».

В этом официальном сообщении много сомнительного. Во-первых, едва ли столь подчеркнуто уничижительной была роль боярской Думы, будто бы скромно апеллирующей к сословиям. Мнение думцев было определяющим. Но существовала определенная традиция обращения к сословиям, к тому же подкрепленная опытом: того же Василия Шуйского низвергали с престола, поставив ему в упрек, что он был выбран на царство без согласия всех чинов Московского царства. В апреле 1682 года подобного попытались избежать.

Во-вторых, до пресловутого единодушия было очень далеко. Правда, обошлось без кровопролития, хотя и такой поворот предусматривался — не случайно Долгорукие и Голицыны надели под платья панцири. Уже цитируемый князь Борис Куракин, общавшийся позднее со свидетелями и участниками событий (самому ему было в 1682 году шесть лет), уточнял: «Стало быть несогласие как в боярах, так и в площадных: одни — одного, а другие — другого. Однако ж большая часть, как из бояр и из знатных и других площадных, так же и патриарх, явились склонны избрать меньшого царевича... И по многом несогласии того же дня избрали царем царевича Петра Алексеевича». Есть и примеры этого «несогласия». Дворянин Максим Сумбулов «продерзливо кричал... что по первенству надлежит быть на царстве царевичу Ивану».

Еще одна проблема: можно ли назвать происходившее земским собором? Историки до сих пор не пришли к единому мнению. Для одних происшедшее в Кремле — «фиктивный собор, пародия... одна форма без содержания». Известный исследователь петровского времени Н. И. Павленко не без иронии пишет, что перед царскими покоями «действовал не земский собор, а толпа людей», поскольку «практика деятельности земских соборов не знает случаев, когда бы они «заседали» на площади, а не в Успенском соборе или других покоях и когда бы их постановления не оформлялись приговором».

Напротив, такой авторитетный историк, как М. М. Богословский, не сомневался в том, что Петра «нарекал» на царство настоящий земский собор. Сторонники этой точки зрения подчеркивают ошибочность смешивания представлений о земских соборах людей XVI—XVII веков с современными. Для первых главный признак земского собора — волеизъявление в той или иной форме каждого из «чинов Московского государства». Второй подход требовал присутствия всех формальных «признаков» земского собора от организации «правильных» выборов до соборного приговора. Заметим, что даже в период расцвета сословного представительства в первой половине «бунташного столетия» строгого единообразия не было достигнуто. Тем не менее ни властей, ни выборных это не смущало. Больше того, к этому просто не стремились!

Едва ли есть смысл подробно останавливаться и разбирать всю аргументацию, выдвигаемую в этом споре историками. Она — удел специалистов. Существеннее другое. Как было воспринято избрание Петра I на царство в обход старшего, сводного брата? Усомнился ли кто-то в том, что так нельзя было избирать? Имея в виду последовавшие события — восстание стрельцов и двуцарствие, — ответ, казалось бы, однозначен: избрание было признано незаконным. Но между тем, сбрасывая на копья сторонников Нарышкиных, стрельцы вовсе не ставили под сомнение сами выборы. Осуждалась не процедура, не право сословий избирать, а «неправедность» совершенного — нарушение старшинства. Но законность процедуре мог придать именно и только земский собор.

Естественно, победившая сторона тотчас же позаботилась об опальных родственниках: братья Натальи Кирилловны были пожалованы в царские спальники, а А. С. Матвееву на этот раз уже твердо было приказано ехать «наспех» в Москву. 7 мая в боярство и оружейничество был пожалован 22-летний И. К. Нарышкин. Мера не самая удачная, свидетельствующая о головокружении Нарышкиных. Столь стремительное возвышение молодого Нарышкина задело всех и особенно аристократических сторонников Петра. Обыкновенно боярство «по кике» (кика — женский головной убор. — И. А.) родственники царицы получали, проходя все положенные ступени, как, к примеру, отец новопожало-ванного боярина, К. П. Нарышкин.

Воцарение Петра обрекало Милославских на незавидную роль оттесненных, совсем еще недавно предназначенную Нарышкиным. Но далеко не все согласны были с такой долей. И первая — сводная сестра Петра, царевна Софья Алексеевна. Уже современники отмечали недюжинную натуру будущей правительницы. Она — не чета мачехе Наталье Кирилловне, царице, по едкому выражению князя Куракина, «ума легкого». Софья образованна, умна, а главное — способна на поступок. Возможно, названная способность продиктована крайностью, в которой оказалась царевна. Но все же эту крайность трудно сравнить с той, в которой пребывали в канун дворцовых переворотов будущие императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II. В 1741 и 1762 годах обе оказались перед угрозой разоблачения, обеих толкнули к поступку безысходность, отчаяние и вожделенная цель — корона. Перед Софьей такой альтернативы не стояло. У царских дочерей в то время вообще был небогатый выбор: затворничество в тереме или иноческое прозябание в богатой келье. Все это в любом случае норма. Не норма как раз обратное: роль правительницы, мечта о венце. Чтобы замахнуться на такое, нужно не одно только ненасытное честолюбие, а характер и смелость. Всего этого оказалось у царевны в избытке. Именно она протоптала дорожку к женскому правлению XVIII века.

Едва ли историкам удастся когда-либо детально прояснить все обстоятельства подготовки майского восстания стрельцов. Причина здесь не только в том, что Милославские предпочитали «мутить воду», как и положено истовым заговорщикам, не оставляя следов. Для того, чтобы серьезно «наследить», у них просто не оставалось времени. Все события — смерть Федора, избрание Петра, агитация среди стрельцов, восстания и убийства — уложились в очень короткий промежуток. Так что разобраться обстоятельно, кто и как действовал в стрелецких слободах, раскачивая и распаляя стрельцов, трудно. Не ясно даже, у кого оказались в руках главные нити заговора — у Софьи или у И. М. Милославского. Зато связь стрельцов с Милославскими несомненна. Ясно и то, что сама истина лежит где-то между двумя близкими формулами-утверждениями: «Милославские воспользовались волнением стрельцов» и «Милославские организовали выступление стрельцов».

Брожение среди стрельцов началось задолго до торжества Нарышкиных. Уже современники, не без сочувствия к стрельцам, писали о «неправедных судах» и злоупотреблениях «начальствующих», вызвавших недовольство в полках. То была искра, но и тогда хорошо знали, что «из малыя бо искры огня великий пламень происходит». Ее не сумел погасить даже Матвеев, умевший разговаривать со стрельцами. Боярину просто не хватило для этого времени. Он вернулся в Москву из долгой ссылки 12 мая. 14 мая Артамон Сергеевич имел душевную беседу с патриархом и «старшими боярами», которые встречу ему «со многим почтением и с великою любовию честь учинили». Затем Матвеев отправился в дом заболевшего Ю. А. Долгорукова, возглавлявшего Стрелецкий приказ. Вот и все, что он успел. 15 мая он уже стоял на Красном крыльце лицом к лицу с негодующими стрельцами, жаждавшими его крови.

Что толкнуло стрельцов к выступлению? Нет основания рассматривать это восстание как народное антифеодальное движение. Стрельцами двигали прозаические корпоративные интересы. Да, конечно, они, как и многие, страдали от приказных и «неправедных судей», были отягчены работами и поборами начальников, измождены беспрерывными службами. Подобное положение их не устраивало, и они хотели его исправить в соответствии со своим статусом, но не более.

При Алексее Михайловиче стрельцы находились в привилегированном положении. Для Тишайшего восстание 1648 года не прошло даром, и он вполне усвоил ту простую истину, что за московскими стрельцами — главной столичной силой — надо ухаживать. И он ухаживал так, что позднее в полках царствование второго Романова вспоминалось со вздохом умиления — то-то было время! А кто из наследников Алексея Михайловича заботился о благополучии крепких стрелецких желудков? Тишайший же, когда один из рачительных дворцовых подьячих предложил отправить в награду стрельцам бочку подпорченного пива — не пропадать же царскому добру, — сопроводил свой отказ выразительной репликой: «Сам пей».

С годами жалованные стрельцам пивные и винные бочки, сукна и рубли складывались в суммы приличные. Но когда в июне 1662 года мятежные толпы окружили царя в Коломенском, стрельцы уже не помышляли, как в 1648 году, выступить на стороне «простого народа». Напротив, повинуясь царскому слову, они с превеликим рвением били, рубили и «сажали в воду» безоружных москвичей.

При Федоре положение стрельцов резко изменилось к худшему. Старший сын Тишайшего не был знаком со стихией бунта. К тому же не особенно высоко стали цениться военные качества стрелецких полков, сильно уступавших солдатским полкам «нового строя». Реальный статус стрельцов упал. Дело дошло до того, что стрелецкие полковники стали принуждать стрельцов, точно своих холопов, работать на себя. Тотчас явилось озлобление, стремление восстановить былое положение. В апреле — мае 1682 года обстановка, как никогда, благоприятствовала этому. Отныне стрельцы могли соединить борьбу за свои сословные интересы с общим «праведным делом» — восстановлением попранной при выборах царя «правды».

В какой форме звучали стрелецкие обвинения? По-видимому, Летописец 1619—1691 годов достаточно близко передает то, о чем говорили в стрелецких слободах. Как могло случиться, чтобы «чрез большаго брата... выбрали на царство меншаго»? Конечно, такое произошло не без злого умысла. Он очевиден: все сделано «по совету бояр, которые дружны Артамону и Нарышкиным, дабы царствовать меньшему брату... а государством владети бы и людми мять им, бояром». Такое осмысление событий чрезвычайно близко народному сознанию с его традиционной антитезой: добрый государь — злые слуги, которые хотят всем «владеть». Оттого и агитация Милославских дала столь могучие и быстрые всходы — бунт.

Царевна Софья чутко уловила стремление стрельцов восстановить справедливость. Уже 28 апреля, во время похорон царя Федора, она решилась пойти на открытое столкновение. Вопреки обычаю, допускавшему на похороны лишь вдовствующих цариц, Софья появилась у гроба брата. Возмущенная Наталья Кирилловна не без основания восприняла такое поведение как вызов. И в ответ, скомкав церемонию прощания, покинула вместе с сыном Архангельский собор. Пренебрежение к памяти усопшего царя?! Можно не сомневаться, что после этого должны были раскатиться осуждающие толки по всей Москве. Но Софья и тут добавила масла в огонь, возопив: «Умилосердитесь над нами, сиротами, или отпустите в чужую землю к королям христианским». То был точный выстрел в яблочко — ставка на сочувствие народа к обиженным и озлобление к обидчикам.

В полдень 15 мая под удары всположного колокола стрельцы ворвались в Кремль. Поводом послужили слухи, что Нарышкины «извели» царевича Ивана, а Иван Кириллович будто бы примерял царский венец своего племянника. По рукам пошли списки «бояр-изменников», составленные то ли самими Милославскими, то ли под их диктовку. Кровавая драма свершилась на глазах девятилетнего Петра I. Были растерзаны бояре А. С. Матвеев и М. Ю. Долгоруков.

Позднее историки с редким единодушием писали о шоке, пережитом юным государем. Впрочем, в данном случае есть возможность не просто предполагать, а и привлечь в помощь красноречивое свидетельство. Сын А. С. Матвеева, Артамон Артамонович, позднее вспоминал, что царь показывал ему ступеньку Красного крыльца, на которой стоял в последний миг своей жизни его отец. Деталь очень примечательная: получается, что тот страшный день до мелочей врезался, впечатался в потрясенное сознание мальчика. Психологически именно здесь кроется объяснение жестокой ненависти Петра к стрельцам и неприятия всего старорусского уклада жизни. Личностно модель реформ выстраивалась им как решительный разрыв с прошлым. Так междуцарствия и смуты определяли окраску последующих событий.

В майские дни погибли все главные политические оппоненты Милославских, ближайшие родственники Петра. 16 мая был выдан на расправу Иван Кириллович Нарышкин. Стоит задуматься над великой драматургией Истории. Чего стоит хотя бы следующая сцена: Наталья Кирилловна с сыном, умоляющая помиловать брата; торжествующая Софья, находящаяся за их спиной и требовавшая выдачи «изменника»; перепуганные бояре, поддакивающие царевне — не погибать же из-за него! При этом они стоят перед стрельцами на крыльце все вместе, одной царской семьей, прекрасно понимая, кто жертва, а кто инициатор «неправедного убойства»!

Итоги междуцарствия — прямое следствие стрелецкого восстания и интриг Милославских. Царевич Иван был провозглашен царем, царевна Софья — регентшей «для того что они, великие государи, в юных летах». Но на этот раз персональное оформление верховной власти не стало завершением политического кризиса. Раскачивая стрельцов, Софья разбудила Лихо: почувствовав силу, стрельцы высокомерно попытались диктовать свою волю. Царевне-правительнице нетрудно было в этом убедиться. Знаменитая «пря» со старообрядцами в Грановитой палате могла произойти только из-за слабости центральной власти и под давлением стрельцов, среди которых было немало сторонников древнего благочестия.

Идея ударить челом государю для восстановления старой веры исходила еще от пустозерских соузников. После их казни и смерти царя Федора она не была оставлена. Напротив, наступившая анархия подхлестнула расколоучителей, вселив новую надежду на благоприятный исход затеи. Казалось, многое тому способствовало: растерянность и слабость правительства, открытое сочувствие стрельцов и самого боярина князя Андрея Ивановича Хованского, назначенного на место погибших Долгоруких главой Стрелецкого приказа. В свое время гордый боярин был даже бит батогами за свою приверженность к древнему обряду. С тех пор он стал осторожнее, ходил в никонианскую церковь, но в среде старообрядцев почитался своим.

Расколоучителя действовали через стрельцов. Именно они по уже привычному сценарию подали челобитную с требованием «старую православную веру восстановити». На 5 июля был назначен публичный диспут. Любопытно, что Наталья Кирилловна, совсем недавно пострадавшая от стрелецкого буйства, поспешила предупредить стрельцов о возможности ареста расколоучителей в царских палатах. У придворной борьбы свои правила, и теперь уже вдовствующая царица любой ценой хотела натравить стрельцов на правительницу.

Спор со староверческими вождями состоялся в Грановитой палате, в присутствии бояр, духовенства, царевен Софьи и Татьяны, царицы Натальи Кирилловны. «Ревнители старины» явились в Кремль в сопровождении возбужденного народа, с крестом, Новым заветом и иконой Страшного Суда. Но диспут, как таковой, не получился. Да он и не мог получиться. Обе стороны со времен Никона и Неронова не стремились понять друг друга, исходя, по сути, из разных ценностей и придерживаясь разной ориентации.

Патриарх Иоаким встретил вошедших в палату вопросом: «Чего они добиваются?» Суздальский протопоп-старообрядец Никита Пустосвят гордо ответил: «Мы пришли бить челом об исправлении веры».

Расколоучителя нападали. Патриарх защищался, отвергая один их аргумент за другим. Софья решительно поддерживала Иоакима. Расколоучителя в ответ кричали о неодолимости своего богословия. Временами дело доходило до рукоприкладства. Никита Пустосвят, по определению Медведева, принялся даже «бить и терзать» Вологодского архиепископа Афанасия, имевшего неосторожность вступить в спор.

В подобных прениях чрезвычайно важно общее впечатление. Упорство и страсть расколоучителей давали в этом смысле все преимущества инициаторам спора. Софья первой уловила опасность и вовремя прервала диспут, обвинив Никиту в оскорблении царей. Брошенные в гневе слова много значили: обвинение в столь тяжком проступке являлось грозным оружием.

Старообрядцы посчитали такое завершение диспута своей победой. Но Софью подобный итог никак не устраивал. Она знала, чем и как склонить колеблющихся. Было роздано много денег и еще больше обещаний. Одновременно ставился ультиматум: вызванным в ту же ночь выборным от полков предлагалось принести царям повинную и отказаться от вмешательства в вопросы веры.

Решительные меры привели к перелому. Стрельцы сами арестовали и выдали главных зачинщиков. Уже 11 июля голова Никиты Пустосвята прилюдно скатилась с плахи, поставив кровавую точку в неоконченном споре.

Одолев расколоучителей, Софья по-прежнему пребывала в зависимости от «надворной пехоты» — стрелецких полков. Дело осложнялось намерением популярного среди стрельцов князя И. А. Хованского сыграть самостоятельную партию. Вознесенный стихией стрелецкого бунта к вершинам власти, этот гордый потомок Гедемина вынашивал самые широкие планы. Но планы рухнули, и главный герой «хованщины», князь Иван Андреевич, остался в памяти как вздорный неудачник. Не случайно его прозвище было Тараруй — болтун, пустомеля, хвастун. Он и в самом деле не отличался большим умом, был упрям и чрезвычайно спесив. Царь Алексей Михайлович почасту выговаривал ему, в сердцах прямо называя дураком. Однако и обойтись без него не мог, давая ответственные воеводские должности. Царя привлекала в Хованском храбрость. Правда, это была скорее безоглядная храбрость простого воина, чем мудрая отвага полководца. Зато она порождала инициативу, черту редкую для военачальников того времени. За эту инициативу Хованского не раз жестоко били, но и он побеждал, заработав репутацию «человека смелого, внушающего отвагу и другим».

Отвага и склонность к инициативе открыли в Иване Андреевиче жилку авантюриста. Он мог очертя голову рискнуть, и это-то как раз представляло опасность для Софьи. Слишком все было неустойчиво, зыбко. В результате майских событий на боярских и окольничьих скамьях Думы оказались шестеро Хованских. Это была внушительная сила. Но мало того, говорили еще и о намерении Хованского закрепить свое первенствующее положение брачным союзом сына Андрея Ивановича с представительницей правящей династии — то ли с царевной Екатериной Алексеевной, то ли с самой Натальей Кирилловной. Насколько это соответствовало истине — трудно сказать. В воспаленной голове И. А. Хованского подобные планы вполне могли возникнуть. В перспективе их реализация грозила новым переделом власти, совсем не выгодным для правительницы.

Царевна и в этом случае действовала решительно и коварно, подтвердив репутацию прилежной ученицы Макиавелли, правда, никогда ею не читанного. Внезапный отъезд царевны из столицы вместе с двумя царями в августе 1682 года сразу же поставил Хованских и всю «надворную пехоту» в невыгодное положение. Они уже не могли выступить в роли защитников государей. Напротив, над ними нависло обвинение в «злом умысле» и неподчинении царям. Стороны хитрили и выжидали.

В середине сентября под предлогом встречи посланца украинского гетмана Самойловича правительнице удалось выманить Хованского с сыном из Москвы к Троице. Схваченных порознь на Московской дороге, их привезли в село Воздвиженское. Суд был скорый, с загодя заготовленным обвинением и смертным приговором. Хованских обвинили в намерении «царский корень известь», поднять всеобщий бунт и Московским царством овладеть. Уже этого хватало с избытком для предания смерти. Всего же князей обвинили по семнадцати пунктам. Здесь же на площади, перед путевым дворцом, не дав оправдаться, 18 сентября Хованским срубили головы. Едва ли на свои именины Софья получала более дорогой «подарок», чем этот приговор, открывавший ей дорогу к власти.

Гибель Хованских вызвала растерянность среди стрельцов. Они не просто лишились лидера — угодили в изоляцию. В страхе перед наказанием им оставалось лишь готовиться к осаде.

Силу ломает сила. Софья вполне усвоила данную аксиому и принялась тотчас собирать против «надворной пехоты» дворянское ополчение. В этот момент открылась еще одна «отечественная» особенность всех дворцовых переворотов и междуцарствий, совершенно не интересная для литераторов и важная для историков. Дворянство изъявило готовность поддержать ослабевшую власть. Но оно же было не против, чтобы воспользоваться этой слабостью. К счастью для самодержавной власти, политическое сознание русского дворянства пребывало во младенческом состоянии. В граде челобитных, обрушившихся в эти недели на правительство, содержались требования чисто сословные, связанные с пожалованиями чинов, окладов и дач, организацией сыска беглых крестьян. Подавляющее большинство обращений было удовлетворено с непривычной для «московской волокиты» быстротой. Так реализовалась одна из распространенных моделей взаимоотношения власти и дворянства: в обмен на удовлетворение заветных сословных чаяний служилых людей — лояльность и помощь правительству.

Роли переменились. Теперь уже не стрельцы, а правительство ультимативно диктовало свои условия. Стрельцы из спасителей царства превратились в воров-изменников. От них потребовали разоружения, покорства и покаяния, после чего «вины их им будут отданы». Стрельцы не выдержали противостояния и капитулировали. В декабре правительница с братьями-царями вернулась в Москву. Была перевернута последняя страница в затянувшейся истории с воцарением, бунтом и борьбой за власть в 1682 году.

Часто повторяемые на излете столетия времена междуцарствия закончились. Но не закончилось противостояние придворных партий. Впереди грядет еще 1689 год, когда Петр и Софья, Милославские и Нарышкины сойдутся в новой решительной схватке за власть. К этому времени боярина И. М. Милославского уже не будет в живых. Он умер в 1685 году, оттесненный на задний план деятельной правительницей. Но велика будет ненависть Петра к этому человеку, который навсегда останется для него зачинщиком всей крови. Для будущего императора любой стрелецкий бунт — это прорастающее семя Милославского. Потому и станет он кропить вырытый из земли и поставленный под плаху гроб Милославского стрелецкой кровушкой...

Благодаря живописным мазкам А. Н. Толстого, автора бессмертного «Петра I», история стрелецкого бунта 1689 года в массовом историческом сознании прочно сплелась с очередным — и на этот раз неудачным — заговором Софьи, с паническим бегством из Преображенского в Троицу Петра, с «переселением» в монастырь войск и двора. Действительность была несколько иной. К 1689 году, по сути, не оставалось никаких легитимных оснований для пребывания царевны Софьи и ее окружения у власти. Братья стали совершеннолетними, вступили в брак. Правда, умственная ущербность «старшего царя» Ивана от этого не уменьшалась. Но был еще и «младший царь», вполне пригодный для того, чтобы крепко взять в свои руки скипетр и державу. Софья с каждым днем все более походила на узурпатора. Сама логика событий диктовала ей условия и способы борьбы: заговор и интрига, нацеленные против сводного брата; привлечение на свою сторону дворянства; контроль над исполнительной властью.

О первом нам известно то немногое, что сохранилось в слухах и в розыскных делах. «Укрощение» стрельцов осенью 1682 года не прошло даром: престиж правительницы сильно упал в стрелецких слободах, и новый глава Стрелецкого приказа, близкий к царевне Ф. Шакловитый, больше полагался не на очередной бунт, а на кучку заговорщиков, вооруженных ножами, ружьями и даже бомбами. Трудно сказать, до какой стадии доходили приготовления заговорщиков. Но известно, что в Преображенском пребывали в постоянном страхе, граничившем с отчаяньем. Здесь не помышляли о компромиссе. Выход виделся в уничтожении соперника.

Популярность среди дворянства правительство Софьи надеялось обрести громкими делами и щедрыми пожалованиями. «Вечный мир» с Польшей и начавшаяся война в составе антитурецкой коалиции должны были дать многое. Получилось же обратное. Крымские походы В. В. Голицына лишь скомпрометировали правительство регентши. Правда, результаты их вовсе не были столь плачевны, как обыкновенно представляют. Это — версия Нарышкиных, по понятным причинам заинтересованных подать все в черном свете. Объяснима и иная точка зрения, исходящая от Софьи. Походы Голицына, особенно 1689 года, расценивались как бесспорная победа русского оружия, что и было закреплено обильными наградами и пожалованиями поместий в вотчины.

Обе версии далеки от истины и до сих пор мешают ее выявлению. Отметим, что движение на Крым вызвало переполох в Турции и, по крайней мере, в 1687 и 1689 годах удержало ее от активных действий на других театрах войны. Это был союзнический вклад России, который заставляет несколько иначе взглянуть на международные последствия Крымских походов.

Но на внутриполитической арене верх взяли сторонники Петра — соответственно и походы были интерпретированы в петровском духе. Важно и другое: несмотря на хвастливые заверения правительства, самими участниками они воспринимались как неудача. Этим и воспользовались Нарышкины, демонстративно подчеркивая свое особое мнение относительно исхода данного начинания Софьи. Петр даже отказал в приеме «победоносного» боярина В. В. Голицына, открыто провоцируя скандал. И здесь приоткрывается еще одна тайна переворота 1689 года: Нарышкины вовсе не были оборонявшейся стороной. Почувствовав шаткость позиций правительницы, изменения в общем настрое, они первыми взяли курс на столкновение. Софья поневоле приняла вызов. Итог известен. Она проиграла, превратилась в «зазорное лицо». Да и вряд ли Софья могла выиграть при живом Петре. Время таких, как она, еще не пришло.

 

И. Андреев