Изнанка ИХ. Post Factum. Глава 2. После прощания

2. После прощания

 

Аккуратные немцы быстро разобрали руины, оставшиеся от центра Берлина в сорок пятом. Уничтоженные дома и кварталы сменились зияющими пустырями. Иногда они были с педантичностью ухожены под импровизированные парки, чаще – непонятно почему брошены без всякого внимания на волю мусору и сорнякам.

На одном из таких пустырей Шеин остановил машину. Кати дремала. Он решил разбудить ее – впереди у них был последний пропускной пункт в Западный Берлин, откуда сегодня же они вылетят в Лондон. В Берлине предстояло в последний раз сменить документы: теперь они станут людьми, ни разу не бывавшими в России, да и не имеющими причин туда стремиться.

На бумаге. Хотя теперь у них действительно не осталось повода вернуться. Кроме тоски. Но тоска – болезнь. А разве нужно слушаться болезней?

«Тем более, если я смогла вытравить такую въедливую болезнь, как любовь», – Кати убедилась, что может: ее универсальное лекарство было сильнее любой болезни. Ее лекарство – собственное «я»: ничему не позволено сокращать территорию ее воли, а тем более подменять волю какими-то глупыми переживаниями, вроде страха, боли, жадности или любви.

В тряской полудреме автомобиля Кати вспоминала, как в детстве, украдкой играя с рыболовными принадлежностями отца, она глубоко всадила в палец наконечник большого крючка и, почувствовав, как глубоко и прочно он засел, испугалась. Первый испуг был навязан болью, но вслед за ним пришел настоящий страх: теперь ей не скрыть свои шалости.

Кати хорошо запомнила минуты выбора между болью и страхом. Несколько раз она порывалась бежать, плакать, кричать, но сумела остановиться. А потом – хранящимся в той же коробке острым перочинным ножичком Кати резала себе палец, погружая лезвие в самую глубь брызгающей крови. Ее глаза подернулись мутью, когда она дернула крючок, но вскоре сознание вновь стало ясным: она целиком сунула палец в рот и ее быстро отрезвил отчетливо безвкусный вкус собственной крови. Кати аккуратно вытерла ножичек, крючок и сложила все на место. Пошла к отцу и соврала, что порезалась бутылочным стеклом во дворе. Увидев глубокую рану, отец испугался, но не подал вида. А Кати заметила его страх, и ей стало весело: отец боится! Ее железный отец оказался тряпичной куклой в лапах любви. А она сумела избавиться от страха и корчила боль, зло паясничая перед ним.

Потом Кати изредка снился блестящий перочинный ножик и неописуемый вкус собственной крови во рту. Ей мерещилась легкость самообладания и несравненное наслаждение игры на слабостях людей. Иногда в этот момент она просыпалась и заставала себя плотно сжавшей резаный палец в зубах сквозь сложенные трубочкой губы.

Так и теперь, она окончательно очнулась от воспоминания о вкусе крови с указательным пальцем во рту. Она открыла глаза и увидела, как Шеин задумчиво смотрит на нее, – Кати натянуто улыбнулась. Шеин принял ее улыбку за приветствие, а напрасно: она зло смеялась над ним: глупец, – как и другие мужчины, он решил, что Кати снились какие-то более сладкие воспоминания. Смешно!

Кати потянулась, открыла дверь машины и беззастенчиво высунула из-под юбки свои длинные голые ноги наружу, чтобы свободно размять ступни. Отвернувшись от Шеина, она незаметно для себя нахмурилась – да, иногда болячки отдираются не так легко, как сама уверяешь. Пока Шеин ждал ее неспешного пробуждения и медленно ловил что-нибудь французское и веселое ручкой радиоприемника, Кати ругала себя – зачем было засыпать? Слава Богу, что они еще не перешли границу Западного Берлина. Кати хотела и планировала сделать это одна.

Встав на ноги, Кати вытянула из кармана коротенького по моде того времени кашемирового пальто кукольный черненый пистолетик. Она представила, как, развернувшись, отправит пулю в затылок – в наклонившийся над панелью радиоприемника коротко остриженный затылок Шеина.

И тогда наконец-то все. Она поставит точку в своем плане, она подведет черту под целой эпохой жизни. Уже годы ее безупречный тренированный мозг где-то под не известной психиатрам коркой подсознания хранит тайные знаки шифров, открывающие доступ к золоту в американских банках, вывезенному Иосифом Сталиным из России в первые сокрушительные месяцы германского вторжения.

Сталин проницательно доверил по половинке каждого шифра двум враждующим кланам – госбезопасности и спецуправлению иностранного отдела ЦК, которое возглавлял отец Кати, а после его смерти – Старик. В госбезопасности тайну знали Лаврентий Берия и руководивший операцией по вывозу золота худощавый.

Перед самым арестом отец открыл Кати свою половину тайны. Она спаслась тем, что первой досталась худощавому и рассказала все, а он не отдал ее Берии – Кати увлекла его. Потом она сумела найти выход на Берию и даже побыла его любовницей, незадолго до встречи в Соборе. Старик давно присматривал за худощавым, но теперь главным стало избавиться от Кати – она отнимала жизнь: Берия не убивал Старика лишь потому, что, кроме Сталина, только он мог помочь, когда понадобится золото.

Четыре года Кати терпела и притворялась, но все же выкрала по крупицам у Берии и у худощавого недостающие ей половинки шифров. А худощавый готовился осторожно убрать Берию, как только умрет Сталин: золотом не воспользоваться, пока кто-то из них жив. Именно покушения на Берию он требовал от заговорщиков в Соборе.

Всем Шеин пришелся как нельзя кстати. Каждому казалось легким сыграть на нем, прикрывшись такой откровенной правдой, что нельзя не поверить. Кто догадается, что правда выворачивается наизнанку?

Кати решилась сразу, как только выведала у Берии, что при смерти Сталин. Она рассказала ему тайну отца, уверенная, что он тут же уничтожит Старика как ненужную помеху. А сам – вскоре сгинет в открывшейся после смерти Сталина политической пучине. И останется только избавиться от худощавого и сбить след, зарыв труп Шеина где-нибудь в пустырях Берлина – пусть все ищут его, кто догадается о Кати?

Уже годы назад Кати решила, что деньги и свобода лучше, чем любая власть в России, обременяющая бессонницей, усталостью, манией подозревать и убивать. Лучше, чем месть за отца – наивная детская забава, которую она давно изжила. Она получит достаточно золота, чтобы легко купить столько необременительной власти, сколько захочет. В конце концов, если вдруг вспомнится – совершить безнаказанной мести сколько душе угодно. Кати ухмыльнулась, костяшки ее пальцев побелели, она напрягла корпус, чтобы выстрелить навскидку, в развороте...

– Катенька-Катя! – вдруг услышала она в самое ушко. – Катенька-Катя? – Шеин умело разговаривал с ней одной интонацией, – Катенька-Катя...

Эти имена, сбереженные в самые глубокие мгновения их любви, но так нелепо и некстати сказанные сейчас, напрочь уничтожили ее решимость, растоптали волю, разорвали нервы.

– Ты бредишь... Ты так подолгу говоришь во сне... Катенька-Катя...

Кати медленно сломалась на колени. Она обдумывала что-то и что-то говорила вслух. Кати осенил ужас: а если весь ее план был самообманом? Взяткой той наполненной подозрительностью и волей жизни, вне которой она себя не помнит? Глупой непозволительной слабостью перед собственным прошлым?

Быть может, ей пришлось так опасно нарядить свою тягу к Шеину, чтобы не предать его, чтобы в последний момент предать ему и ради него, и не сойти при этом с ума?

Нет?

– Да. – Шеин приподнял ее и толкнул в машину. – Да!

Ему было тяжело, но он был с ней груб. Помешать задумчивости, не допускать вмешательства ее рассудка, надолго зараженного прошлым, сломать привычку предаваться ложным размышлениям «Я» против «не Я», в конечном счете всегда выбирая того двойника – того оборотня, которым она притворялась, чтобы выжить.

Он никогда не стал бы этого делать, если бы Кати сама не хотела сломаться ради любви.

Но она хотела.

Ее мстительно сощуренные глаза молили его об этом.