Изнанка ИХ. Часть 1. Глава 1. Два поезда

Часть 1. В топях полночи

 

1. Два поезда

 

Ночь придет и унизит тебя. Поезд тронется, а она будет рвать за окно занавески, выставляя тебя беззащитным перед сумерками, уверенно поглощающими мир от предела – и до предела.

Ночь – неверная, нахальная, капризная, неродная. А ты – ты опять будешь попрошайничать у нее, подлизываясь и пресмыкаясь, вымогать лакомые кусочки любви. Разве ты не предашь ради этих подачек все что угодно – Ночи?..

Поезд дернулся с платформы, но оцепенение не оставило Шеина. Он пользовался присвоенным правом на молчание и позволил себе отсутствовать еще несколько минут. Его удлиненное аристократическое лицо затянулось в кривую усмешку, глаза выпукло вздрагивали под прозрачными полузакрытыми веками.

Ночь стремительно накатывала свое войлочное колесо, а поезд слишком нерешительно выцарапывал километры желанного Запада – и вскоре очутился во тьме. И уже только звон колес и скупо освещенные полустанки напоминали о некогда существовавшем дне.

 

Поезд с грохотом вылетел на мост, и Шеин очнулся. В скачущих бликах реки он не увидел – вполоборота почувствовал движения спутницы, притворно занятой собой в глубине купе.

Она была ярко и неправильно красива: крупные черты враждующе разных племен смело сочетались в ее лице. Еще вчера у нее не было права существовать наяву – только во сне, в мраморе или красках. А сегодня она была ощутимо рядом и, словно живая, замерла и молчала. Она спешила скрыть и так уже неслышное дыхание, подавить дрожь давно неподвижных пальцев. Женщина выжидала.

Спутница Шеина была молода. Но скрытые редкой красотой ее лица два с небольшим десятка лет все же успели исказить глубину глаз: в них было слишком много слежки за собой, внимания к себе, самоконтроля. Каждый ее жест, запах и звук, взгляд и даже бледность пальцев в тонких изумрудных перстнях – она была насквозь задушена самообладанием.

Стоя перед окном, на самой границе бешеной ночи и электрически освещенного купе, Шеин ловил на черном стекле ее матовый профиль, хрупкую грудь, полуоткрытую в декольте, дрожащие от духов чувственные ноздри и губы, бескровно сжатые, чтобы не вырвались слова. Слова, которые она не решалась произнести. Сейчас она в истерике от нетерпения. Ее ужасает неопределенность. Она ждет обещаний Шеина, его длинных и громких уверений, но Шеин безжалостно навязывал ей молчание. Он настойчиво пользовался преимуществом эгоиста. Он был господином и хотел вдоволь насладиться властью над ней.

 

Прошло уже почти два часа, как он не прибавил ни звука к приказу «Едем!» и ни намека к автомобилю у подъезда.

Она пыталась играть удивление и растерянность, а потом – возмущение и злость: «Как он смеет? Куда?!». Что было у них прежде – случайная встреча у Собора, бешеная гонка в автомобиле, бессловесная звериная ночь на островах... Несколько недель полного разрыва и пустоты, и случайная вчерашняя встреча в Эрмитаже – без прикосновения, без звука, даже без прямого взгляда в глаза: разве этого достаточно, разве этого хватит?

Ничтожно мало вечером, и уже слишком много утром. Ночь изменила все. Ночь опять была виновна. Потому что ночью по улицам метались черные автомобили, а по лестницам свежеотстроенных сталинских дворцов скользили в квартиры высоких чиновников холодные змеи госбезопасности. Потому что эта ночь блеснула первым стеклышком в еще одном ожерелье хрустальных безжалостно-чистилищных ночей.

Поэтому Шеин не скрывал наглой уверенности на своем холеном лице, а ей только губы еще подчинялись и отвергали, а вся остальная она лишь разок упрекнула сквозь трепет безвольной радости, робко: «Ты едва не опоздал... Я чуть недождалась тебя...»

Она стояла перед ним в распахнутой двери, не успев как следует прикрыться халатом, с неприбранными волосами, с детским вымытым лицом и просила опоры: несколько признаний, несколько просьб, несколько слов.

Но Шеин оставался неумолим – он наслаждался ее беспомощностью. «В такие дни каждая женщина продается, – снизу вверх его глаза нагло раздевали ее, – дешево. Даже предлагается бесплатно. Каждая женщина – проститутка, а кто может предложить ей лучшие условия, чем он? Сутки побыть податливой игрушкой в дипломатическом вагоне – или... Или садистские камеры Лубянки, грязные изнасилования в товарняках, торговля собой за гнилую похлебку на каторгах Воркуты – у нее нет даже и повода выбирать! Тем более – у них уже было достаточно прежде, на островах...»

 

Шеин расслабил узел непослушного галстука и обернулся.

– Кати, – он по привычке назвал ее не по-русски, – давай говорить о любви.

Начинать разговор с этой фразы было высшим издевательством над ней, но и высшим восторгом для Шеина – желанным чувством хозяина, который хотел сполна получить все удовольствия от приобретенной вещи. Добиться этого – значит каждым словом напоминать ей о том, что он уплатил вперед, а она продала, дешево и не торгуясь, – себя, целиком, ему.

Кати еще несколько секунд как завороженная не отрывала глаз от своего отражения в зеркале – овладевала собой, смирялась. Потом медленно, неуверенно обернулась, привстала, поправила платье. Шеин еще раз оценил округлый подъем ее груди. Перехватив взгляд, она накинула на плечи платок, решилась произнести:

– Подожди. Мне холодно... говорить. Налей мне... коньяк.

Шеину было жарко, и он, не заботясь о приличиях, сбросил в кресло пиджак, развязал и вытянул галстук. Пока он наливал, Кати водила освобожденным из перчатки тонким мизинцем по своим обескровленным губам, словно принуждая их пропускать слова – она не была совсем уверена, что спаслась: хотя Ленинград уже пожран демонами ночи на Востоке, Кати еще не покинула эту страну. Страх кружил ей голову и мутил глаза. Она боялась оставаться здесь: в разнузданности, в голоде, в крови. Пусть даже это и называлось Родиной – Кати относилась к поколению, которое легко предпочитает дешевую хандру за границей физическому страданию оставаться. Тем более, что почти все ее сверстники давно покинули Родину: убитые солдаты войны, замученные узники ГУЛАГа, проклятые предатели-беглецы.

 

Кати была дочерью умершей от родов то ли еврейки, то ли цыганки – содержанки у ее отца, помешавшегося на коммунизме французского аристократа, переселившегося в большевистскую Россию. Он сделал стремительную карьеру в иностранном отделе ЦК партии и надолго закрепился на самой вершине созданной по всему миру нелегальной пирамиды, пока Сталину и Берии не понадобилось убить его в сорок девятом. Мачеха и братья Кати исчезли бесследно: просто однажды телефон в их огромной квартире умолк безнадежно – Кати никогда больше не заглянула туда. Она не знала и стыдилась матери; боялась и сторонилась больше, чем любила, отца; а мачеха и братья никогда не были ей близки – темпераменты разных человеческих рас делали их чужими.

К всеобщему удивлению, сама Кати не исчезла бесследно, она осталась в своей небольшой квартирке, куда ушла, поступив в университет, и продолжала учиться. Два года спустя Кати поступила на работу в одно из секретных управлений МИДа и по выписанному на имя отца ордеру получила громадные апартаменты в новом номенклатурном небоскребе. В глазах многих знакомых для девчонки полуцыганки или полуеврейки, дочери врага и предателя, о преступлениях которого по праздникам поминали в «Правде», это было уж слишком. Но кто осмеливался тогда обсуждать подобные вопросы вслух?

Вся ее жизнь после смерти отца была таким нелепым парадоксом, что можно только удивляться сделанному выбору: «Бежать!». Хотя... Как всеми людьми смутных времен, ею руководили не логика, а самые примитивные инстинкты, только благодаря которым и выживали целые народы. Тем более, что в самой Кати, похоже, не было места даже слабым сомнениям – прочный инстинкт бегства полностью овладел ее существом...

 

Кати чувствовала, что по какой-то душевной прихоти или болезни Шеин стремится обращаться с ней как с приобретенным на базаре славным экземпляром редкостной самки – ну и черт с ним: она легко может играть эту роль сутки, двое, неделю, даже, быть может, месяц... Хотя в этом Кати уже начинала сомневаться.

Но она должна быть уверена в спасении. Сейчас еще рано сопротивляться: руки Шеина играют концом веревки, обвитой на ее горле. Ей нужно вырваться из России – вылезти из петли. А несколько часов или дней унижений и лицемерия она перенесет и отыграет. О, как отыграет, когда обретет свободу!

Та свобода, которой она хотела, – свобода денег. Сколько мужчин охотно дадут ей эту свободу, эти деньги, ради только редких ночей, таких ночей, где она диктует цену, не как сейчас. Сколько людей в больших бессонных кабинетах будут просто слушать ее, охотно готовые забыть даже о том, что она – женщина, и дорого платить за каждый вспомненный ею код, документ, имя. «Даже если она не осмелится прикоснуться к Тем деньгам... даже если ей помешают... Нет, лучше не думать...»

Кати вскинула взгляд на Шеина и засмеялась: он читает ее мысли и бесится. Пусть.

– Ты же знаешь, как я люблю тебя. Ты же помнишь, как я любила тебя на островах.

Кати повела плечами, и платок волной скользнул с ее плеч на пол, она освободила волосы и кивком разбросала их. Вдруг перед ней мелькнуло, что это – не просто пустые, лицемерные и вынужденные слова. Что-то и впрямь мелькнуло той ночью, на островах. То, что делает ее уступки легкими, а притворство – простым.

Женщина, Кати стремилась играть с Шеиным как можно проще, как дешевле для нее, но она не учла, что в нем, да – горело глухое и тяжелое желание ее тела, Ожесточенное жаждой унижать и издеваться, но не только. В пламени этого костра пригрелось крошечное уродливое нечто, напоминающее незрелый зародыш любви.

Но и такая любовь требовала пищи, а чем он мог еще утолить ее голод сейчас, кроме надругательства над Кати?

В ответ на откровенное предложение Шеин подошел к ней и, взяв за руки, рывком поднял с кресла. Кати зажмурила глаза и приготовилась к его знакомо-безудержным поцелуям, но Шеин вовремя сумел остановить себя – он позволил только провести ладонью по ее плечам и груди и шепотом, почти неслышно выдавил:

– Любовь – это не только «любила», – и пихнул ее обратно в кресло.

– Зачем ты давишь меня? – не открывая глаз и недвижно замерев, несмотря на все неудобство падения, упрекнула Кати – Разве тебе мало того, что я с тобой, пошла, хотя ты не нашел ни слова? Разве еще нужны доказательства?

– Тело не бывает доказательством! И слова – не бывают. Только вера может быть доказательством. Мне надо чувствовать твою любовь. Я хочу быть уверенным в ней... Ты обязана мне любовью!

 

В лабиринте взглядов и слов, в котором самосохранение Кати искало дорожку к выходу, Шеин явно даже не заманивал, а грубо загонял в тупик. Он сначала бросал ложные подсказки, а потом наслаждался ее паникой.

Несмотря на внешнее самообладание и непосредственность Кати, Шеин видел ту озлобленную растерянность, которая выступала из всех пор ее существа, и продолжал. Он хотел довести ее рассудок до помутнения, душу – до падения, чувства – до излома, тело – до судорог. И тогда – сколько наслаждения принесет обладание ею, сколько счастья!

А Кати все металась между догадками: то ли он взял ее с собой для низкой мести, для расплаты за безнадежное расставание на островах, за холодность и бессловесность последней встречи – «неужели я переиграла?», то ли прихватил как куклу для попутных развлечений, то ли в нем действительно горит желание ее любви. Кати не могла допустить просто смешения этих крайностей: ведь для нее так много зависело от умения угадать истинную причину, так много, что она не осмелилась признаться.

Кати опасалась, что, натешившись и наигравшись, получив свое, Шеин бросит ее у самой границы, на какой-нибудь станции, а через несколько часов она неизбежно попадет в расширяющееся от Москвы кольцо облавы. Кати боялась, что, безвольно поддавшись пугающей тяге к Шеину, она позволит надругаться и погубить себя.

Она еще не догадывалась, что именно эти душевные метания, физический страх, готовность бесконечно унижаться перед ним были тем наслаждением, что Шеин хотел для начала, а потом он хотел любви. Поэтому Шеин боялся ее тела, близость которого губила в нем способность строить долгие психологические комбинации. А Кати не понимала игру. И не замечала свои козыри.

Кати – Кати...

– Но я действительно хочу быть с тобой, иначе бы не поехала вместе. Я – не пленница, не заложница, я сама выбрала, что с тобой, – лицемерила перед ним и лгала себе Кати, – а сейчас ты не пускаешь меня выразить мою любовь.

Оцепеневшей ладошкой Кати дотянулась до выключателя, погасила тревожащие ее яркие желтые лампы и зажгла тусклый ночник. Ей показалось, что, как на острую иголку в ковре, она наткнулась на выход. Выход и спасение в том, что между ними действительно есть какая-то ниточка, что ни она, ни Шеин не свободны от отравы, которая зовет их друг к другу, которая вытолкнула в бешеном автомобиле на острова. Еще не названная ничем, еще не понятая никак, эта отрава медленно разливается в них.

Насколько хватило нескольких лихорадочных дней, Кати лечилась от нее. Лечилась лекарствами истерик, одиночества и разнузданности. Но не исцелилась. А теперь она искала эту сладкую муть как спасение: одним поцелуем такого яда можно легко отравить Шеина, замутить ему разум, заставить забыть о намерении унижать... Спасительная отрава островов...

Кати медленно погладила его запястье. Но Шеин еще не был готов отказаться от столь заманчивой игры, уйти от потребности покорять и властвовать, пренебречь самообманом.

Но бесполезная отрывочность слов, непослушно-частые прикосновения пальцев, удушливость одежд – все говорило о том, что их голубой корабль начал ускользать от суровых берегов реальности: Кати спешила, Шеин медлил с отплытием.

Он прищурил глаза, легонько стряхнул ее пальцы со своего запястья. Закинул лицо вверх, к темному провалу потолка:

– Ты дешево, скудно платишь за свое спасение. Я не принимаю этой платы, Кати, я хочу...

Губы Шеина выдавили последнее слово протяжно-искаженно и на нем осеклись.

Закинув голову, отведя взгляд, Шеин утратил контроль над Кати. А она – паникующая, отчаявшаяся, но все более уверенная в найденном выходе из лабиринта, как многие женщины в ее положении, Кати спешила встать на знакомую дорожку спасения. Ведь падающий в пустоту стальной звон рельсовых стыков ежесекундно приближал границу – черту ее победы, ее превосходства.

– Я знаю, чего ты хочешь... Почему ты скрывал так долго... милый...?

Воспользовавшись отвлечением Шеина, поймав его минутную слабость, сбросив гипноз его неотступных прежде глаз, Кати, как змея от прошлогодней кожи, глубоко освободилась от платья. Она оголила гладкую спину и небольшие круглые груди с матовыми горошинами сосков. Гибкая и неуловимая, Кати опустилась перед ним на колени, скользнула плечами по ладоням Шеина и лицом погрузилась в его бедра, надежно защитившись волосами. Вытянув губы и язык, она округленно целовала – это был именно тот момент, когда Шеин захлебнулся. Лишь через несколько секунд, уже дрожа и поддавшись ее власти, он признался:

– Ты победила, Кати, – и поймал ее груди в ладони.

– Какая победа, милый? – Кати самой очень понравилось, как вовремя она вспомнила ни к чему не обязывающее слово «милый», – я искренне, я ненарочно... Я – твоя...

И хотя Шеину было нужно не это, это – час, ночь, и все: ничтожно мало для чувства, стоявшего за спиной жестокой игры самолюбия и нервов, но он уже не мог оттолкнуть Кати. Он оступился, споткнулся. Как тогда, в бешеной гонке на автомобиле к островам, в спешке бежать от людей, рвать одежду, любить. Но тогда его падение вполне оправдывалось перед собой случайностью встречи, а теперь – встреча была не случайной, не первой, подготовленной, нарочной, ловушка – ожидаемой и знакомой: теперь безвластию над Кати, его безволию не может быть ни оправдания, ни прощения. Но ради беспамятства, ради провала... Шеин был готов признаваться в чем угодно, в каких угодно грехах – пусть: как хорошо с Кати... Только не верится, что лишь на несколько часов. А редкие станционные огни метали их тени в северные болотные пространства, и склизкие древесные дьяволы болот, может быть, впервые в своей многотысячелетней жизни видели, что существует другой восторг, кроме радости завлекать и убивать, что есть другая нежность, кроме лицемерия и коварства... Другая?..

 

Вытянув руку, Шеин кулаком выбил выключатель ночника – ему хотелось, чтобы только блики ночи освещали Кати, чтобы стены вагона рухнули и они бы метались в пространстве без всякого поезда, без перегонов и полустанков. И действительно – разве они зависели от кого-то еще, когда ради мгновенной радости и боли теряли и находили друг друга на пятачке, где их тела не могли разминуться? Разве они нуждались в каких-то призрачных опорах, когда Шеин сбрасывал на ковер платье Кати, освобождал ее от изящного белья, когда она парила в несуществующем равновесии и подставляла его поцелуям свои ноги, когда они были друг для друга лишь прорезавшими мрак столбами воскового света, а тела оставались без внимания, в пренебрежении, без контроля?

Разве она не находила, змеино извиваясь на его жадно вдыхающей груди, разве не находила в нем мост между разорванными облаками истекающего февраля, между льдинами в ледоход рождающегося марта: мост от любви – до любви через разлитый яд оранжевой восковой Луны.

Слава богу, им хватило глубины падения в трясину безумия, чтобы не спешить, чтобы не подталкивать секунды, чтобы не позволить телу воспользоваться заученным коротеньким путем к минутному блаженству. Им еще хватило неверия и подозрительности друг к другу, чтобы повторить медленное возведение неисчислимых телесных комбинаций, без чувства опоры, в издерганном поезде, за пределом самоконтроля.

Поэтому Кати было удобно и приятно плыть между креслами, разбросав ноги и руки, выгибая спину, теряя цепляющиеся за стены пальцы, отбросив всякую осторожность ради того, чтобы полнее подставляться ему.

Она летела по головокружительным волнам, влажная от желаний и поцелуев, она царапала Шеину волосы, ее вдохновляло кусать его губы и подставлять свои, она боготворила то, что высший восторг так близко, но медлит, но не приходит, что его сияющая вершина все так же недоступна. Жажда последней капельки – переполняющей озеро, ожидание последнего камешка – свергающего лавину, так сильно подчинили ее, что Кати с легкостью отвергла бы любого бога, если бы ей предложили выбор. Ведь боги всегда оправдают эту жажду даже у самого гиблого вероотступника – ибо ее утоляет только любовь.

А Шеин не спешил бросать ей последний камешек, пролить последнюю капельку – уступить свой единственный шанс сколько угодно затягивать их любовь свободной от самолюбия, условностей или вражды. Но совсем замереть и остановиться Шеин тоже не мог: ему препятствовал поезд. Нет – земной поезд, железо и пар, был где-то далеко: скорость поезда продавливала сквозь тонкие окна купе северных болотных демонов, кукольных угрюмых существ, которые принуждали спешить – их ноздри приятно щекотал запах большой крови, которая ожидалась в России пятьдесят третьего.

Хотя и это – пустяк. Виновата была его собственная душа, уставшая от привязанности к нему и готовая хоть на время сбежать в любое другое тело, которое ей подсунут. А бешеная рельсовая дрожь страсти уже подсовывала Кати. Шеин мог быть не согласен делиться кусочками души с этой женщиной – но кто спрашивал его согласия?

Поэтому, когда сознание Шеина окончательно сломалось, когда воля упала жалким потертым ковриком под ноги всепожирающему наслаждению, – он просто перестал существовать, разорванный в клочья беснующейся женщиной, упрямо скачущими сквозь душу километрами – до – границы и низко стелющимися облаками, похожими на фиолетовые крылья сбивающихся стаями ангелов зла.

И если для Кати достигнутый восторг был пропастью физического паралича, душевного обморока, немоты ума, смерти чувств, то для Шеина он стал бесконечно длинной радужной пещерой, по которой он бежал к мерцающему выходу, а каждый шаг был полным предательством себя...

Кати хотела крикнуть, но не смогла. Она хотела дотянуться до Шеина, который поддерживал ее, царапал спину, бедра, рвал груди, – она пыталась подтолкнуть его к еще большей жестокости, но не сумела. Тогда она намотала на пальцы свои волосы, закусила волосы зубами, рванула их – ее лицо исказилось, на нем появилась улыбка принявшей мученическую смерть святой. В образовавшейся паузе между реальностью и обмороком Шеин открыл глаза, и на темном зеркале перед ним выступил холодный свет – выход. Но он упал, не достигнув спасительного мерцания...

 

Дрожа, поезд проползал сквозь станционные стрелки, а их тела хаотически разбросанными валялись на ковре, на диване и в креслах. Люди, живые люди, не могли покоиться в этих позах – их плоть не может так рваться, руки так изгибаться, так неподвижно слепнуть открытые глаза, нервы живых людей не могут быть такими бесчувственными к напряжению и боли. Их встреча опять закончилась репетицией смерти, коварно перевоплотившейся в любовь. И действительно, любой свидетель сказал бы, что купе похоже не на сцену любви, а на сцену убийства.

 

Шеин очнулся от сильного толчка в спину. Он приподнялся из неудобной позы и замер: неразличимо близко с ним, едва скрытое рассеянными волосами, лежало бесчувственное тело Кати все с той же улыбкой замученной святой на лице. Сначала Шеин даже испугался: она почти не дышала.

Спеша, он положил ладонь ей под левый сосок – сердце билось, но слабо и редко. Шеин изучающе всмотрелся в ее тело и лицо: что есть в ней, заставляющее настойчиво повторяться такие эпилептические судороги, как сегодня? Как тогда на островах? Ведь Шеин готов был тысячи раз клясться и обещать, что никогда не испытывал даже ничтожного физического удовольствия от близости с ней, – внешне сладкие мгновения были насквозь пропитаны внутренней болью, какими-то тяжкими намеками и предчувствиями. О чем?

Ее редкое, вызывающе красивое лицо не могло быть причиной: сколько еще красивых лиц он целовал. И тело – стройное, славное, заводное, но мало ли он обнимал таких плеч – ее тело не могло быть наваждением. В ней нет ничего, в чем нельзя отказать себе.

Его обморок и ее почти летаргический сон оставались загадкой – они не могли быть оправданы только нервно-бессонными ночными часами или любовью на истощение, или изматывающей психику войной, которую они завершили отчаянной близостью. Шеин не мог найти ответ, он даже не мог как следует поставить перед собой загадку.

Мягко и медленно Шеин поднялся и распахнул дверь во вторую комнатку дипломатического купе: они совсем забыли о существовании этой спаленки. Шеин сорвал хрустящую свежую простынь и завернул в нее Кати.

Почувствовав его объятие, она сладко и сонно прошептала:

– Я очнусь... я сейчас... милый... – но не очнется еще несколько часов.

Подняв ее бессильное, расслабленное тело на руки, Шеин перенес Кати в спаленку и уложил на диван, стараясь подобрать разбросанные ноги и повисшие руки в ту позу спящей, которая представлялась ему удобной. Она не проронила ни звука, ни одного нервного импульса не промелькнуло в ней.

О! Если бы Шеин догадался разбудить ее, не дать превратиться пережитому восторгу в воспоминание, во вчерашний сон, которым можно поступиться ради удобства, в подзабытую боль. Но он не знал, не смел, не смог... Влюбленный?

Разве он не догадывался, что, если хочешь взять женщину силой, – насилуй душу, а тело всегда отдаст свое? Тем более, если силой хочешь взять всю ее любовь.

Пока Кати, вывернувшись из простыни, не откликаясь ни на толчки поезда, трепещущего от предвкушения границы, ни на пальцы Шеина, который не мог забыться и рисовал какие-то иероглифы на ее спокойной спине и давил на веки, надеясь управлять снами, пока она была полумертва, а единственным признаком жизни был прерывистый блеск незащищенной от света полустанков побледневшей кожи, пока ее и не было с ним вовсе, а была безжизненная позолоченная статуэтка, выброшенная на нетронутый пляж простыней, пока Кати целиком предоставила тело ему, а душу хитро увела вдаль, – Шеин не мог отдыхать, он должен был тяжело, неустанно работать.

Со стороны могло показаться, что он безумно мечется по углам купе, ударяясь, хватает ненужные вещи, распахивает и закрывает окно, что его руки не просто дрожат, а переломаны конвульсиями. Могло показаться, что, как и Кати, Шеин где-то далеко, а его тело убивается от отсутствия души. Но все эти наблюдения было некому делать, тем более, что они – заведомо ложны.

Шеин действительно работал. Сначала он вновь собрал себя из кусочков мыслей, из обломков воли, порывов мышц и отблесков воспоминаний о том, что было с ним до последней любви с Кати. Он выдавил из сознания все, что накопилось в нем за прошедшие часы, просто отбросив неразрешимую загадку: было ли на самом деле то, что он придумывал или она желала,– Шеин стремился избежать хаоса миражей, подменявшего привычную и всегда подвластную реальность. Он заставил себя не думать о том, где эта женщина сейчас, с кем делит забвение, он приказал, что она – рядом с ним, что, отстранившись, она бесчувственно решает те же загадки, что и он – перед тем, как проснуться.

Шеин не мог позволить себе терпеливо распутывать хитросплетения сейчас мелькающих минут: его... их поезд уже почти влетал в границу, продавливая ее эфемерные заслоны, а разбросанная на диване Кати начала рвать источенные временем путы сна. Ее пробуждение не остановить, еще не сказанные слова не изменить – вымолить иную развязку невозможно.

Шеин ужасался, предчувствуя секунды, когда Кати проснется: он знал, что принесет она в наступающий день, до ничтожества сплюснутый между забытыми богом северными топями и отгораживающими от бога массивными монстрами облаков.

Враждебность взглядов, неискренность слов. Злость.

А как больно стать врагом после сблизившей до отказа от себя ночи.

Немедленно, сейчас, сегодня уже ничего не исправить. Спасаясь, Шеин копался во времени. Он раскладывал как карты обрывочные фото воспоминаний: выращивал и оживлял начала...

Он бежит ради спасения?

Или ради лишь ночи с Кати?