Воля грозного ангела. О происхождении упрямцев

Последнее царство. Книга Первая

ВОЛЯ ГРОЗНОГО АНГЕЛА

 

«Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит».

(Матф., 12, 25)

 

О происхождении упрямцев

 

Ранним ноябрьским утром - морозным и снежным, как часто бывает в России, жители древнего Ржева, едва отстояв заутреню, спешили к Волге, в торговые ряды. Все как всегда, но, пробежав меж лавок и отмахнувшись от продавцов, они собирались на берегу и нетерпеливо поглядывали на лед. Словно нет зрелища тоскливее, чем замерзшая река. Словно осталось на свете нечто, способное их удивить.

За пять сотен лет на западной границе, под боком у вечно враждующих Москвы, Великого Новгорода и Твери, Ржев вдосталь навидался безрассудной литвы и хвастливых поляков, сумрачных немцев, разнузданных татар и прижимистых, хитрых московитов, которым, в конце концов, удалось прибрать его к рукам, как, впрочем, чуть не треть известной тогда вселенной. С тех пор ржевские горожане не уставали забавляться – каждый новый Московский царь все громче дул в свою дуду, чтобы подданные приплясывали порезвее. Только-только отгулял на Руси Иоанн Грозный: какая жестокость, какое благочестие удивят тех, кто повидал его чудачества?

Казалось, встревожить души жителям Ржева суждено лишь светопреставлению, но на этот раз вовсе не трубные ангелы и воспрявшие из могил мертвецы вызвали необычное волнение в собравшейся на берегу Волги толпе. Виною тому стал суд. Действо еще не началось, а зеваки уже облепили обрыв над замерзшей рекою и ждали, густо дыша в варежки, растирая щеки, перестукивая ногами – несмотря на яркое солнце, стужа не отступала. С ними ли меряться ей упрямством! Толпа на берегу разрасталась, как снежный ком.

Превосходство силы и сговора над справедливостью не является новым изобретением. Испокон веков, судьи откровенно благоволят к сильным мира сего, и в решении своем взвешивают не правоту сторон, а размеры поднесенных взяток. Порою единственной виной несчастного оказывается то, что его угораздило угодить в медвежьи обьятия дельцов закона – часто этого достаточно для безжалостного приговора. Часто, но любому правилу есть исключение, любой безысходности - отдушина. И предкам нашим, кроме услуг изощренных защитников, продажных судей и лжесвидетелей, для доказательства своей правоты было доступно прямое указание Небес: жребий, целование креста, поединок.

Внизу, на льду реки, на расчищенной в сугробах площадке, ожидал противника юноша... Если ты, мой искушенный читатель, взглянешь мысленно на архангела Михаила из звенигородского чина Андрея Рублева,* и тут же вспомнишь, что творилось в шестнадцать лет у тебя в сердце, а значит – отражалось на лице, то легко представишь поединщика. Был он высок, по-мальчишечьи худ и угловат. Единственными доспехами ему служили кожаная шапка с меховым отворотом, какие в обычаях того времени носили небогатые дворяне, да кожаные же сапоги. Из-под шапки выбивались светлые золотистые кудри, лицо, еще не тронутое ни усами, ни бородой, было бы безупречно правильным, если б не выпяченные желваки гордеца и привычка упрямца тесно сжимать пухлые, как у девушки, губы. Сбросив шубу, в одном кафтане, юноша неторопливо прохаживался по льду, ожидая противника и, казалось, ни предстоящий жестокий суд, ни пристальное внимание зевак, не вызывали в нем волнения. Наоборот, как часто бывает с мальчишками, он делал вид, что на своем коротком веку успел побывать в настоящих переделках и судебный поединок для него – забава... Храбрится? Дворяне служили с пятнадцати лет, а юноше на вид шестнадцать-семнадцать. Войн, больших и малых, хватало с избытком – двух лет предостаточно, чтобы закалить бойца. В бесконечных стычках с татарами, в раздорах с Польшей, в ливонских и шведских походах ожесточить волю выжить и отточить навыки убивать – или погибнуть. Погибать юный храбрец не собирался – лицо его было светло. Немногие из зевак разделяли эту надежду на лучшее.

Для них он был безрассудно смелым мал ьчишкой, защищающим что-то непонятное ценою явного самоубийства. Что такое честь? Не показное хвастовство, а гордость, за которую стоит умереть? И какое оскорбление соразмерно собственной жизни? Воистину, честь - товар, выгодный, если что-то можно получить за нее и ничтожный, когда требуется платить. Что же рассчитывал приобрести за свою честь нетерпеливо ожидающий противника юноша?

Ничего и все. Ибо у него за душою нет ничего, кроме чести. Любой нищий станет его богаче, если он ее лишится...

Вчера, в церкви, в скудном свете маслянных лампадок и восковых свечей, горящих под золочеными ликами святых, противники предстали для последнего рассуждения. Тот, кому выпадет жребий, должен целовать крест в подтверждение своей правоты. Клятва эта считалась истиной, не требующей доказательств. После нее решение судей мог изменить только поединок – поле.

Ревностно перекрестившись на мерцающие серебрянными окладами иконы, дьяк скатал восковые шарики с именами истца Давида Зобниновского и ответчика Ивана Сабурова, бросил в шапку. Неудивительно, что спор их дошел до жребия: ни тот, ни другой не привели в свою пользу ничего, кроме слов. Кроме свидетелей, впутанных в дело не меньше, чем сами истец и ответчик. Поэтому истина утвердится или клятвой перед Богом, или кровью, надежнее – смертью кого-то из них в поединке.

Приготовив жребий, дьяк медленно и торжественно, как требовали от него обязанности, в последний раз возгласил:

– Окольничий Иван Иванович Сабуров, по-прежнему утверждаешь ли ты, что дворянин Федор Зобниновский, отец ответчика Давида Зобниновского, взял с тебя деньги под закладную на свое имение? И помер, по закладной не расплатившись? Так же подтверждаешь ли ты сказанные в суде слова, что девица Марья Зобниновская, по смерти указанного отца, жила во Ржеве блудом, а брат ее, присутствующий здесь Давид, промышлял разбоем и грабежом? Готов ли ты привести тому доказательства и целовать крест?

Взбешенный, дергающийся от злости Сабуров, в роскошной шубе и высокой горлатой* шапке, с трудом сдержался, чтобы не заорать на судей, напомнив им лишний раз о своем родстве не только с правителем Борисом Годуновым, но и с самими царями... Бесполезно. Бумажные черви, крючкотворцы! Перекошенным в холеной бороде ртом он выдавил:

– Да, подтверждаю!.. Не я сейчас, так Разбойный приказ представят вам доказательства! Крест поцелую!

Сабуров сам не мог понять: зачем согласился на суд? Свое он получил – именьице прибрал. Сбежала девка, сестра проклятого мальчишки, но ее недолго поймать. А чтобы не возвращать захваченное, несмотря ни на какое решение суда, на всех этих дьяков, наместников и стрельцов, у него достаточно силы. Не станут же они воевать в его владениях?.. В чем тогда причина? Страх! Тот самый животный ужас, от которого леденела кровь в жилах русских вельмож, повидавших произвол опричнины. Тогда и не таких знатных бояр безродные дьяки заживо варили в медных котлах по приказу царя Иоанна. Что уж говорить о Сабуровых, заурядных костромских дворянах? Однажды им сверкнула удача: за красоту и нежность взял Соломониду Сабурову в жены дед нынешнего царя – Василий, завоеватель Смоленска. Но увы, двадцать лет она оставалась бездетной. Заботясь о продолжении венценосного рода, царь Василий развелся с нею, заточил несчастную в Покровский монастырь в Суздаль.** Сабуровы покатились в пропасть. И с трудом, вместе с роднею своей Годуновыми, поднялись из небытия ревностной службой в адской опричнине. Там усвоили: великое имя и высокое родство – не защита от злодеев, а приманка. Желающих повторить восхождение по лестнице доносов и коварства – предостаточно. Как и тех, кто не откажется жестоко потешится над придворным выскочкой. Пока из далекой Москвы заступится правитель Борис, пристав изуродует ноги кандалами, палач изорвет спину кнутом... К удивлению Сабурова, суд не сумел быстренько обстряпать дельце, как надо. Мальчишка уперся – наглеца допустили до целования креста.

По случаю дела с участием такого знатного вельможи, церковь была полна любопытным народом. Выслушав ответ Сабурова, дьяк провозгласил в густой духоте:

– Давид Зобниновский, утверждаешь ли ты по-прежнему, что подпись твоего отца, Федора Зобниновского под закладной – подделка? Так же утверждаешь ли ты, что слова окольничего о блуде сестры твоей и твоем собственном разбое – ложь и оскорбление? Готов ли поклясться в этом перед Богом?

– Да, утверждаю! И поцелую крест!

– Ну что ж, - сказал дьяк и подозвал одного из снующих среди зевак мальчишек.

Сходу вникнув, что от него требуется, тот перекрестился, низко поклонился в сторону алтаря, и с невероятно серьезным видом засунул руку в шапку. Как и полагалось, потянул время. Толпа затаила дыхание. Кому достанется первому целовать крест - тот выиграет дело. Бывает ли две истины - нет ли, но сегодня, похоже, и Сабуров и Зобниновский, хоть и утверждают противоположное, безусловно уверены каждый в своей правоте.

Мальчишка вытянул жребий, протянул дьяку. Тот резко провозгласил:

– Зобниновский!

Давид, стоящий позади судей, шагнул вперед, перекрестился, низко поклонился иконе.

– Пред Господом нашим Исусом Христом подтверждаю, что закладная моего отца – подделка, слова о блуде моей сестры и о моих разбоях – оскорбление и ложь, требующие наказания!

Вновь перекрестившись, Давид склонился к низко висящей иконе Николая Чудотворца, трижды поцеловал ее, затем приложился губами к поднесенному священником кресту.

– Слышите, - еще раз повторил юноша, - подделка, оскорбление и ложь!

Народ зашептался, заохал.

– Дело решенное! – тихо, но твердо водворил тишину дьяк, - Выправить на окольничем Иване Сабурове бесчестие Давиду Зобниновскому. Ему же, указанному окольничему, вернуть дворянину деревни, дом и иное имущество, взятое по поддельной закладной. По блуду и разбою брата и сестры Зобниновских дознание не проводить, по подделке закладной следствие не начинать. – Дьяк нашел все же, где сделать уступку именитому вельможе. - Мера бесчестью, срок возврата имущества и выкуп тому, чем успел окольничий распорядиться, будут назначены завтра, в полдень.

Дьяк не успел договорить. Грубо пихнув вытянувшего жребий мальчишку, Сабуров выступил вперед. Щеки его тряслись от злобы.

– Требую поля!.. Слышите, я, окольничий Иван Сабуров, требую поля!

Толпа зашумела. В негодовании. Не признать Небесную волю, дважды – жребием и целованием креста, доказавшую правоту Давида Зобниновского!.. Неслыханно!.. Дьяк шикнул на зевак. Хитрость Сабурова, пытающегося заменить проигранный Божий суд дьявольским вывертом понятна. Ведь драться в поле – не целовать крест, самому не обязательно. Завтра окольничий выставит матерого наемного бойца, а юноше , по бедности, придется биться самому. Но – закон! Сабурову нельзя отказать.

– Поле завтра, - назначил дьяк, - с заутрени, на реке у рынка. Каждый может выставить за себя поединщика. Драться бойцу с бойцом, а небойцу – с небойцом. Но если захочет небоец биться с бойцом, то – воля. Оружие по выбору Зобниновского, кроме пищалей и луков. Стряпчим и подручникам ничего, кроме кольев не иметь и своему помогать только от смертоубийства. А кто из них подойдет к бою ближе дюжины шагов, брать за пристава и кнутом бить нещадно!

Пути Господни – прямые... если на них не подстроена дьявольская ловушка. Давиду стоило опасаться того, что предстоящий поединок – не Высший суд, а засада. Похоже, он понял это, недаром выбрал саблю - непревзойденное оружие для ближнего кругового боя...

И вот теперь, дождавшись противника, юноша гибко кружил в плотном кольце сбежавших на лед зевак, с саблей в одной руке и с длинным широким ножем, с какими ходят на медведей и шведов – в другой. Сабуров, как и ожидалось, предпочел доказывать свою правоту чужими руками. Выставленный им боец был повыше нашего юноши и много шире в плечах, а самое главное – старше и опытнее. Судебный поединок – особое искусство и, часто, побеждает здесь не тот, кто победил бы в обычном бою. Дрались не до смерти или тяжелого ранения - до первой крови, если не брать в рассчет некоторых случаев крайнего ожесточения. Но для Давида сейчас - тот самый случай.

Призвав на помощь Небесное покровительство и надеясь, прежде всего, на осторожность, юноша старательно уклонялся от тесного боя со страшным противником и лишь иногда сходился с ним для быстрого обмена ударами. Вдобавок, не забывая оглядываться: Сабуров привел с собою целую свору вооруженных кольями подручников. Будь у них малейший повод обвинить юношу, что бьется нечестно - немедля бросятся на помощь своему. Сам Давид пришел на поединок один – друзей у него не было.

Бился он так, как учил его сперва отец, а затем – сотник, с которым близко сошелся во время последнего похода сторожить татар в степи. Отец Давида не служил давно – был болен, но за долгую жизнь успел пройти все бесконечные войны Иоанна Грозного и уцелел даже там, где выжил один из десяти – в крымском походе Ивана Шереметева.* Весной, когда сыну пришла пора вместе с другими дворянами отправляться под Серпухов,* он успел дать Давиду некоторые наставления. Вместе с полученными в детстве навыками владения оружием на уроках и на охоте, они оказались незаменимыми в стычках с татарами и в драках, которые часто случались в войске. «Самое главное, - наставлял Давида отец, - биться душою. Побеждает не тот, кто сильнее или смелее, а тот, кто ведет, кто, подчинив врага своей воле, всегда, на шаг, на миг, опережает. Даже в поединке едва видящих друг друга стрелков, не говоря уже о рукопашной схватке. Бой – короток, каким бы долгим он не казался. Все, кроме одного-двух ударов или выстрелов – шелуха. В бою надо уметь уклоняться от боя, чтобы собрать себя для нескольких решающих мгновений.» В жестоких переделках летнего похода Давид сумел оценить эти советы. Они еще не впитались ему в кровь, но он внимательно следил, чтобы не оступиться.

Зевакам его поведение на поле казалось метанием загнанного зайца. Но на самом деле юноша играл. Он уповал на гибкость и быстроту - свои единственные преимущества. Противник Давида наваливался и рубил сплеча, но удары его проходили мимо цели и даже сабли их встречались редко, скользом. Давид гнулся, убегал, но не принимал удар. Выжидал, пока противник совершит ошибку.

Наконец, тот озверел от глупой охоты за мальчишкой и поступил так, как многие бы на его месте – усилил напор. И допустил оплошность. Наступление его оказалось быстрее, чем его же сабля. Ударив наотмашь и не поразив Давида, он не успел прикрыться - сабля юноши сверкнула, рассекла ему плечо и глубоко впилась в бедро. Выпустив оружие, боец Сабурова, как подкошенный, рухнул на лед. Конечно, он мог бы еще сопротивляться, но рисковать своей жизнью ради выгод боярина?.. Лежачего не бьют: матерый боец скрючился в ногах мальчишки, по снегу расплылись яркие кровавые пятна.

Толпа зевак ждала обратного: вот-вот юноше быть рассеченным напополам от шеи до живота – одним из тех страшных ударов, какими славятся татары и московиты, но произошло невообразимое. Поэтому, вслед за криками ободрения и испуганным визгом, место поединка сковала зловещая тишина, в которой звучали лишь жалкие стоны раненного. Не понимая, что происходит, задние ряды зевак бросились вперед, сузив поле до пятачка в полдюжины шагов.

Эта теснота и спасла Давида. Когда товарищи поверженного бойца опомнились и, под злой рев самого Сабурова, бросились, размахивая кольями, к юноше - им не осталось места развернуться.

Бой и суд - выиграны, правда безусловно доказана. Незачем здесь оставаться. «Беги! Беги!» – истошно кричали Давиду зеваки. Никто никогда не расценил бы это бегство, как трусость, напротив, оно составило бы юноше не менее добрую славу, чем исход поединка. Скрывшись, он не только победит Сабурова, но и выставит его так, что вся округа, да и Москва, когда до нее дойдет слух о суде, будут долго смеяться над незадачливым окольничим. Но, хотя Давиду достаточно было пригнуться и шмыгнуть в расступившуюся толпу, чтобы подручники Сабурова столкнулись лбами или издубасили кольями друг друга, он не двинулся с места. И тому были причины.

Первой из них, наверное, надо назвать неистовое врожденное упрямство, которое часто побеждало в юноше воспитанную осторожность. Стоит отметить, что упрямство было родовой чертой многих жителей этих прекрасных мест. В отличие от своих соседей – прямодушных новгородцев, уклончивых и хитрых московитов, которые поклонятся – не переломятся и соврут – не дорого возьмут, тверские и ржевские жители, как впрочем и соседи – смоляне, всегда отличались крайним упрямством.

Упрямством особой, редкой породы: как хмель оно ударяет им в голову и, словно пьяные, они скорее дают убить себя или замучить, чем отступят от задуманного. Это удивительное качество не раз вспыхивало в войнах тверичей и смолян с Литвой, Москвой и татарами. Чтобы покорить эти земли, те вынуждены были опустошать их чуть не до последнего человека. Тверские князья сгинули без остатка, смоленские – потеряли земли, даже имя и чин, но ничьими подданными не стали. Наконец, запад России признал верховенство Москвы, местные дворяне стали опорой государства и теперь в самых жестоких сражениях вперед выдвигали тверские, смоленские и ржевские сотни.

Не будет ошибкой предположить, что именно неистовое упрямство бросило Давида одного против дюжины врагов. Неужели, помня уроки отца, он не сумел преодолеть эту вспышку? Сумел бы, но вмешалась... Конечно, что может затмить разум юноше шестнадцати лет? Девичье лицо, мелькнувшее вблизи Сабурова, невероятно красивое среди слившихся в шутовской хоровод выпученных глаз и перекошенных ртов зевак, повелело ему принять бой.

Они встретились взглядами, вселенная на миг сжалась для юноши до этого прелестного личика, затем взорвалась бешеной круговертью, и он повернулся навстречу врагам. Но силы были слишком неравны. Вскоре, хотя Давиду удалось порезать саблей и ножом некоторых из нападавших, ударом в спину его сбили с ног, и он погиб бы под острыми кольями, если б не давка, в которой столпились над ним подручники Сабурова, желающие каждый показать перед хозяином собственную доблесть. Пока они, толкаясь и цепляясь, наносили удары, по приказу дьяка подоспели стрельцы и вызволили бездыханного юношу.

Убедившись, что он жив, дьяк приказал какому-то доброхоту зачерпнуть в проруби ледяной воды и окатить Давида. Юноша очнулся. Попытался подняться, но не смог. Стрельцы подхватили его под руки и поставили перед судьей:

– Давид Зобниновский, дело – твое! – произнес дьяк. - Окольничий Иван Сабуров, на тебе справить бесчестье, имущество и убытки Зобниновского, судные пошлины и нарушение обычаев поля. Сегодня же!

Толпа, затаив дыхание, ждала, что, как обычно, он добавит: «А не выплатишь - приставу поставить тебя, Иван Сабуров, на правеж!» Но дьяк, конечно же, сдержался.